не сомневайся, Асклепий, ибо, после того как исполнится все это, Господь и Отец Бог, управитель мира, всемогущий промыслитель, водным или огненным потопом, болезнями или язвами, или прочими слугами своей милосердной справедливости, несомненно, положит конец этому позору и воззовет мир к древнему виду».
Саулин. Однако вернитесь к речи Изиды Мому.
София. Вот по поводу клеветников на египетский культ она прочла Мому стих поэта:
– Над хромым прямоногий смеется,
А белый – над черным.
Бессмысленные звери и настоящие скоты смеются над нами, богами, за то, что нас боготворят в зверях, и в растениях, и в камнях, и над моими египтянами, которые нас таким образом чтили; но не размыслят над тем, что божество обнаруживается во всех предметах: для всеобщей и возвышеннейшей цели – в предметах великих и общих началах; а для целей ближайших, полезных и необходимых при различных потребностях человеческой жизни находится и проявляется в вещах, которых называют презреннейшими, хотя в силу сказанного каждая вещь таит в себе скрытое божество; ибо божество раскрывается во всем вплоть до самых малейших вещей, и без присутствия божества не было бы никакого бытия, ибо оно есть сущность бытия от первого до последнего.
К сказанному еще прибавлю и спрошу: почему египтян укоряют в том, от чего не избавились еще сами? И переходя к тем, кто бежал от нас, или скорее, как прокаженный, был изгнан в пустыню, не они ли, когда пришла нужда, прибегли к египетскому культу и ради некоей потребности стали поклоняться мне в идоле золотого тельца; а при другой нужде смирились, преклонили колена и воздевали руки к Тоту [101] в образе медного змея, хотя затем, по своей врожденной благодарности, добившись милости и у того, и у другого, они сломали и того, и другого идола? А затем, когда им понадобилось почтить тех, кто считался у них святым, божественным и блаженным, ведь они иначе не сумели сделать, как назвать и дать им звериные прозвища, как это ясно из того, что отец двенадцати колен во свидетельство своего благоволения к детям прославил их именами двенадцати зверей. Сколько раз называли они своего ветхого бога пробудившимся львом, летящим орлом, пламенным огнем, гремящею бурей, сильною грозой и вновь познанного их потомками – окровавленным пеликаном, одинокой пичугой, закланным агнцем. И так называют, так рисуют, так понимают его повсюду, где бы я его ни видела в скульптуре и живописи с книгою – не знаю, могу ли сказать – в руке, которую никто, кроме него, не может ни открыть, ни читать. Более того, всех тех, кто через веру в него обожествляется, не зовет ли он, и не называют ли они даже сами себя, величаясь этим, «его стадо, его паства, его агнцы, его овцы». Не говоря о том, что, как вижу, они же символизируются ослами: ослицей-матерью – иудейский народ; а прочие народы, присоединяющиеся к нему и верящие в него, – ослятами. Не видите ли, стало быть, как эти божественные, это избранное племя символизирует себя в столь низких и бедных несчастных зверях, а затем над нами же издевается, кого изображали в прочих – самых сильных, достойных и могучих зверях?
Помимо того, все знаменитые и прекрасные роды всякий раз, как хотели отличить себя знаками и гербами, обозначали себя символически, как ты знаешь, орлами, соколами, коршунами, кукушками, совами, нетопырями, филинами, медведями, волками, змеями, лошадьми, быками, козлами, а иной раз, считая для себя малодостойным целого зверя, представляли кусочки его – ногу или голову, пару рогов или одну жилу. И не думай, что, если б в их власти было обернуться в этих зверей, они с охотой не сделали бы этого; иначе зачем же рисуют они, по-вашему, на своей монете зверей вместе со своим портретом и изображением? Может, думаете, просто хотят сказать этим: «Кого портрет видишь ты здесь, есть тот самый зверь, что вычеканен с ним рядом»; или же: «Если хочешь узнать, что это за зверь, знай – вот он, чей портрет ты видишь и чье здесь имя написано». Сколько таких, которые, чтобы лучше сойти за зверя, надевают шкуры волков, лисиц, барсуков, диких козлов, после чего им не хватает только хвоста до настоящего зверя? И разве мало таких, которые, чтобы показать, сколько в них птичьего и крылатого, чтобы похвастаться, с какой легкостью могли бы они взлететь к облакам, оперяют себе шляпу и берет?
Саулин. А что скажешь ты о благородных дамах, как о знатных, так и о тех, что хотят быть знатными? Не обращают ли они больше свое внимание на зверей, чем на собственных сыновей? Ведь они только что не говорят: «Сын мой, сотворенный по моему образу, о, если бы вместо того, чтобы походить на человека, ты был бы кроликом, собачкой, куницей, кошкой, обезьянушкой; о, конечно, тогда я, вместо того чтобы сдать тебя на руки рабыни, прислужницы, какой-нибудь подлой кормилицы, мерзкой и грязной пьянчужки, которая, того и гляди, заразит тебя какой-нибудь нечистью и вгонит в могилу, ибо тебе даже приходится спать с нею: я тогда сама бы носила тебя на руках, ухаживала бы за тобой, ласкала, целовала, как я делаю это с другими благородными животными. Ведь тех я укладываю спать непременно в свою постель, не желая, чтобы они жили с кем-нибудь, кроме меня, не дозволяя дотрагиваться до них никому, кроме меня, и не отпуская никуда из своей комнаты. А если вздумается жестокой Атропо взять у меня моего любимца, не потерплю ни за что, чтобы его погребли, как тебя, но набальзамирую и надушу его кожу; а по ней, как по некой божественной реликвии, у которой не хватает ломких членов головы и ног, я сделаю позлащенное и осыпанное бриллиантами, перлами и рубинами изображение. И при пышных выходах буду являться вместе с этим изображением, то прицепляя его к шее, то приближая к лицу, ко рту, к носу, то приспособляя его к себе на руку; то, опустив вниз руку, дам ему спуститься к краям одежды, чтобы ни одна часть его не ускользнула от взглядов».
Не ясно ли отсюда, что эти самые доблестные дамы заботливее относятся и больше любят какого-нибудь зверя, чем своего собственного сына, давая тем самым понять, насколько животные благороднее их сыновей, насколько первые заслуживают больше почета, чем последние.
София. Возвращаюсь к более серьезным основаниям – те, кто есть или выдает себя за самых великих князей, дабы обнаружить внешними знаками свою власть и божественное превосходство над прочими, возлагают себе на голову корону, но ведь корона не что иное, как изображение множества рогов, со всех сторон коронующих князя, т. е. делающих рогатой его голову [102] . И чем выше и больше эти рога, тем величественнее впечатление, тем большего величия знаком являются. Так что какого-нибудь герцога берет зависть, если у графа или маркиза корона такой же величины, как и у него. Королю приличествует корона побольше, еще больше – императору, тройная корона – папе, как высшему патриарху, и за себя и за товарищей. Понтифексы еще всегда носят двурогую митру; венецианский дож появляется в короне с рогом посредине; султан выставляет из-под чалмы высокий и прямой рог круглой и пирамидальной формы. Все это делается во свидетельство своего величия – стремление приспособить на свою голову всеми наилучшими искусственными способами ту прекрасную часть тела, которой природа даром снабдила зверей: хочу сказать, все это делается, чтобы обнаружить свое сходство со зверем. Этого никто раньше и никто после не сумел яснее выразить, чем вождь и законодатель иудейского народа: тот Моисей, повторяю, который, изучив все науки Египта во дворце фараона, по множеству знамений победил всех сведущих в магии. Чем доказал он свое превосходство, что именно он божественный посланник и представитель власти еврейского бога? Не тем ли, что, спустившись с горы Синай, он явился уже не в прежнем своем виде, но прославленный парою громадных рогов, которые ветвились у него на челе? И так как несчастный странник – народ не смел взирать открыто на столь величественное зрелище, то Моисею пришлось закрыть лицо свое покрывалом, что он и сделал, дабы не исчезло уважение и не приобрелась привычка к столь божественному и сверхчеловеческому виду.
Саулин. То же самое слышал я о султане, будто бы он, если аудиенция не с близкими ему людьми, обычно покрывает лицо свое покрывалом. Также я видел, что монахи Генуэзского замка показываются на короткое время и заставляют целовать мохнатый хвост, говоря: «Не троньте, лобызайте: это священные останки того благословенного осляти, который сподобился нести Господа нашего с Елеонской горы в Иерусалим; покланяйтесь, целуйте, давайте ему милостыню: сторицею воспримете и жизнь вечную наследуете!».
София. Оставим это и перейдем к нашей беседе. По закону и правилам этого избранного народа, только тот становился царем, кому мазали голову елеем из рога; и есть предписание, дабы эта царская жидкость изливалась из священного рога, откуда ясно, каково было значение рогов, если они сохраняли, изливали и питали царское величие.
Итак, если кусок, если останки умершего зверя в таком почете, то что и подумать о самом живом и совершенно целом звере, чьи рога не подставлены, но подарены вечно благою природой. Далее я сошлюсь на Моисеев авторитет, который и в писании, и в законах пользуется не иной какой угрозой, как следующей или подобной ей: «Вот, народ мой, что говорит наш Юпитер. Сокрушу ваш рог, о преступники моих заповедей. О нарушители моих законов, разобью, рассею ваши рога. Мятежники и преступники, я вас совсем окамлаю». Точно так же обычно дает такие или подобные обещания: «Я тебя награжу воистину рогами. Моей верностью, самим собой клянусь тебе, что дам тебе рога, мой избранный народ! Верный мой народ, верь твердо, что не будет худа с твоими рогами и не убавится от них ничего! Святой род, благословенные сыны, возвышу, прославлю, вознесу рога ваши, ибо должны быть вознесены рога справедливых».
Отсюда ясно, что в рогах заключаются блеск, превосходство и власть, ибо они принадлежат героям, зверям и богам.
Саулин. Откуда же вошло в привычку называть рогатым кого-нибудь, обозначая тем человека без хорошей славы, или такого, кто потерял какой-либо особо чтимый род чести?
София. Откуда происходит, что некоторые невежественные свиньи неоднократно называют тебя философом (каковой титул, если он справедлив, самый почетный из тех, какие может носить человек) и называют так тебя, как будто в обиду или порицание?
Саулин. Из зависти.
София. Почему ты сам иногда называешь глупцов и дураков философами?
Саулин. Иронически.
София. Таким образом, можешь понять, что иной раз из зависти, иной из иронии,
