Мангольф догнал его и зашептал ему на ухо:
- И ты не веришь в войну? Ты считаешь, что деятельность Кнака — Морхена способствует миру? Где твоя логика, которой ты так гордишься?
- Там, где безумие несет всем гибель, там я отказываюсь от логики.
Мангольф вторично догнал его.
- Я открою тебе тайну, — с натянутой веселостью объявил он. — Ты сам ты сам, таков, каков ты есть, будешь способствовать войне. К чему привела твоя забота о директоре?
- Он кончил жизнь самоубийством, — сказал Терра и остановился с открытым ртом. Мангольф, смеясь, стал подыматься по лестнице. — Стой! громко крикнул Терра и мигом взлетел по лестнице вслед за ним. — Леа приезжает, — сообщил он, следя за тем, как меняется в лице Мангольф. — Она играет в пьесе Гуммеля, которая произведет сенсацию. Ты, конечно, уже об этом знаешь?
Мангольф исчез наверху, не вымолвив ни слова. Терра, закрывая за собой садовую калитку, понял, что допустил большой промах.
ГЛАВА V
Либвальде
Все это привело к тому, что Терра совсем истосковался по Лее. «Сестра! одна ты можешь почувствовать, что чувствую я. Та, кого я люблю, для меня чужая женщина. Лишь то, что роднит ее с тобой, соединяет нас. Все, что увлекает меня, похоже на тебя. Глаза, в которые мне суждено смотреть дольше, чем во все другие, могут быть иного цвета, иной формы, чем твои, и все же они будут твои. Я буду бороться с той, кого люблю, за свое право на жизнь и счастье, так же как ты — с тем, кто предает тебя. Нам не раз еще придется протягивать друг другу руку помощи. Где ты? Приди же!»
Он протелеграфировал ей во Франкфурт и лишь таким путем узнал, что она уже в Берлине. Что случилось, отчего она до сих пор не подала о себе вестей? По дороге к ней в гостиницу он позабыл все тревоги и горел одним желанием говорить с ней о себе. Правила приличия не позволяли, чтобы он поднялся к даме в номер. Ее вызвали, и тут, внизу, при портье и лакеях, она рассеянно и нетерпеливо сказала только, что спешит в театр. Очень ли она занята, спросил он.
- О, здесь у меня будет много времени.
- При такой роли!
- Мне нужно сказать тебе что-то.
- А мне нужно сказать тебе даже очень многое. — И ни один не замечал, что другой занят исключительно собой. Когда Терра спохватился, кто идет с ним рядом, он сказал, остановившись, в испуге: — Я всецело к твоим услугам.
Она усмехнулась с грустью и затаенной горечью. Это означало: «Весь твой», и было одним из тех стыдливых и потому театральных порывов ее брата, за которыми никогда ничего не следовало. «Если бы он, как я, играл на сцене, быть может, в жизни он вел бы себя серьезнее», — мелькнуло у нее в голове. А он в это самое мгновение ощутил, как сестра и возлюбленная сливаются воедино, становятся одним существом, требующим от него полного самопожертвования. Если бы мог он говорить с ней так, как чувствовал!
Они вошли в пустую кондитерскую.
- Ты знаешь, что пьеса запрещена? — спросила Леа.
Он изменился в лице; ему не хотелось догадываться, кто виновник запрещения.
- Понятия не имею. Разве чего-нибудь добьешься от этого беспутного Гуммеля? Совершенно непонятно. Такая в сущности безобидная пьеса! — Тон у него был очень взволнованный.
- Виною, по-видимому, не пьеса, — сказала она равнодушно.
- Может быть, общество «Всемирный переворот» под подозрением или директор театра на дурном счету? — усердствовал он. — Бывают и личные причины…
- Да, бывают. — Она как будто собиралась сказать больше, но кельнерша, слушавшая разговор, помешала ей. Он поспешно расплатился, и они поехали в театр.
- Сегодня я узнаю, окончательное ли это решение.
- Члены «Всемирного переворота» — люди влиятельные, — заявил он уверенным тоном. — Нельзя ни с того ни с сего запрещать…
Она упорно молчала, пока не умолк и он.
В конторе театра, где запрещение было уже достоверно известно, Терра с жаром выступил на защиту договорных прав сестры. Когда ей было отказано во всем, кроме денег на проезд, он поднял шум, в ответ на что последовало холодное сожаление.
- Кавалеры наших дам не имеют по контракту никаких полномочий. Вашей… сестрице самой известно, как обстоит дело.
Внезапно успокоившись, он сказал:
- Вы совершенно правы. Это просто несчастный случай, — и последовал за ней.
Она повела его к себе в уборную.
- Я все объясню тебе. — Ослепительно нарядная, стояла она посреди унылой комнатушки, окнами во двор, с ободранными обоями, разбитыми зеркалами, остатками румян и жестяным тазом, полным грязной воды. Свет, отраженный от желтой стены противоположного дома, придавал свежим краскам Леи вялость и искусственность, подчеркивая гримировку губ и век. Так юны линии плеч и бедер, так созданы для успеха, — и все же минутами она напоминала ему другую. Жалкая обстановка, где создавалась такого рода обманчивая красота, и проглядывавшая сквозь прекрасную маску горечь обиды, что наполняла сердце, превращали ее в женщину с той стороны. Тот же облик, та же судьба. Испуг пронизал его до глубины души — он понял, что боится не только за нее, но и за ту, кого любит. Алиса, Леа! Возлюбленная, сестра и шлюха, — он с содроганием понял, что все три сливаются для него в некое единство.
Стремительно склонился он над рукой сестры — над рукой, что утратила уже все девическое и стала пышной плотью.
- Я все объясню тебе, — повторила она задумчиво.
А он очень бережно:
- Я объясню за тебя. Он добился запрещения пьесы, чтобы ты не выступала в Берлине, во всяком случае не выступала с такой помпой.
- Ты уже знаешь?
- Да ведь я сам, в своем преступном легкомыслии, рассказал ему о твоих гастролях. И потом, вряд ли кто-нибудь, кроме него, способен добиваться запрещения пьесы из-за того, что ревнует актрису.
- Ревнует? Ты, значит, ничего не понимаешь. Он стыдится меня. Он сам сказал…
- Тебе в глаза?
- Он сказал мне, что его положение достаточно шатко, новые неприятности окончательно погубят его. — Слабый, страдающий голосок, лихорадочно горящие глаза. Брат захохотал как безумный.
- Знаю, знаю, но так или иначе, а ему придется примириться с этим. Пусть он сломит себе шею, но я хоть избавлю его от жестоких угрызений, которые неизбежны, если он доведет тебя до смерти, поджаривая на медленном огне.
- Не говори, а действуй! — потребовала она, выпрямляясь.
Он зашагал, пыхтя папиросой, между туалетными столами, пять шагов от окна к двери, пять шагов назад. Внезапно он остановился.
- В ближайшем будущем я собираюсь увезти дочь его начальника. Мы бежим с ней, его же в качестве моего друга заподозрят в содействии — тогда он конченный человек, а ты будешь достойно отомщена.
Она была огорошена. Потом нерешительно спросила:
- Ты любишь графиню Ланна?
- И не думаю! — воскликнул он знакомым сестре хвастливым тоном.
- Теперь мне все ясно. В чем же ты хотел мне признаться?
Тут он закрыл глаза, потом открыл их и беспомощно взглянул на сестру.
- Сам не знаю. Как женщина она мне едва ли нравится и все же держит меня в плену. Она по-детски своенравна, и при этом у нее мужской ум, — как мне сладить с ней! Но едва я представлю себе, что могу навсегда потерять ее, никогда в жизни не подчинить себе и не сделать своей, как передо мной разверзается могила.
Сестра коснулась рукой его плеча.
- Не заходи далеко! Люди нашего склада никогда не могут поручиться, чем это кончится… — У нее был тон искушенного опытом человека. — Она тебя любит?
- А разве я ее люблю? Для нее это, должно быть, так же неясно, как и для меня.
- Оба вы дети! Ты никогда не увезешь ее. Ты слишком ее любишь, чтобы повредить ей. Это нам не свойственно, — сказала она ободряюще и просительно, потом с рыданием добавила: — Мы предпочитаем сами страдать.
- Да, так оно и есть! Неужели и всегда так будет? Он будет тобой вертеть как ему вздумается?
- Не делай ничего против Мангольфа!
Имя это вырвалось у нее, как вопль отчаяния; брату оставалось лишь склонить голову.
- И ему придется испытать много, много разочарований, пока я не останусь последним прибежищем. Я жду, — прошептала она.
- Еще недавно это слово привело бы меня в исступление, — заметил он, и они повернулись друг к другу спиной, чтобы поплакать про себя.
Приводя в порядок лицо, она сказала:
- Я задумала месть, которая уязвит его больнее, чем твоя, мой милый.
Он вздрогнул; ему послышался резкий, безапелляционный голос женщины с той стороны.
- Тут есть некий господин фон Толлебен… — Она попудрила нос, сдула облачко пудры, затем: — Вполне светский человек. И, кажется, даже его сослуживец. Это мне на руку.
- Да, он его сослуживец.
- Отлично. Мы с ним совершим небольшое путешествие сейчас же после рождества.
- Невыполнимая затея, дитя мое. Он женится.
- Ты знаешь наверняка? — Она отложила все, что держала в руке. — Тогда это тем более интересно. Светский человек сбежал с актрисой от свежеиспеченной супруги. В газеты такие сенсации попадают?
- Можно постараться.
- Это мне особенно важно. И имя мое может быть проставлено?
- Благодарю тебя, оно ведь и мое.
- Кто ты такой? Кто такие мы оба? Но настоящему личному секретарю настоящего министра оно будет колоть глаза. Ему легче бы увидеть собственное имя в судебной хронике. Или, думаешь, он меня не любит?
- На свой лад.
- Его лад требует взбучки, он ее получит. — Она рассмеялась с нарочитой вульгарностью, а прозвучало это надрывно. — О нем во всей истории не будет сказано ни слова, но он никому в глаза не посмеет взглянуть, — и пусть его даже вызовут к императору, он запрется у себя и будет думать обо мне. Да, будет думать обо мне.
- Великолепно! — одобрил он и оглядел ее с ног
