Терра пришло в голову, что та далекая сцена в Либвальде больше взволновала его, а эта последняя, пожалуй, больше взволновала Ланна. Тогда он вышел, обливаясь потом, ничего не видя перед собой, от волнения не мог даже разглядеть время на часах!.. Он посмотрел сейчас на стоячие часы и отлично разглядел время. Каким нечувствительным становишься с годами! Жизненные цели, если предположить, что они вообще существуют, становятся просто предметом разговоров.
Ланна, словно не слыша этой убедительной речи:
Появился Зехтинг:
Рейхсканцлер со вздохом поднялся.
После чего и Ланна веско и энергично произнес свое заключительное слово:
Поклон, и Терра молча направился к выходу. В открытую дверь он увидел внизу, у лестницы, двух мужчин. Ланна, в спину Терра, прошептал: «Видите?» Тассе и Гекерот стояли внизу, не двигаясь с места, рейхсканцлеру надлежало прийти за ними и извиниться.
Зехтинг тоже шепотом:
Таков был он, и таким его снова узнавал Терра, сходя вниз по лестнице. Чем-либо хорошим он мог только угрожать. Истинное благо служило ему лишь средством удержать положение. Он пользовался идеями, но не осуществлял их.
Враги внутри его класса ему не мешали, княжеский титул поднимал его над ними. Среди своих личных врагов он, правда, видел собственную дочь, «которая теперь с роковой неизбежностью становится и моим врагом», — подумал Терра, проходя по саду.
Погода была не по времени теплая и тихая, сад благоухал. Терра заглянул в беседку, к которой вела каменная колоннада, увитая листвой. Не могла же Алиса ждать его до сих пор? Она, наверно, обиделась и даже подумала, что он снова предал ее. Лучше повернуть назад, выйти на улицу и опять целый год не видеть Алисы.
И все же он прошел по увитой зеленью галерее, заложив руки за спину, словно фланируя. С улицы доносился шум города, его лихорадочная суета, здесь — мирное цветенье. Оживленная толпа за оградой твердо верила, что здесь все полно заботой о ее благополучии. «Пожалуй, что и так. Но на первом плане собственная шкура и стремление из-за угла уничтожить друг друга. Сейчас Ланна — меня, а до этого я — Кнака. Я же — Алису, она — опять-таки своего отца, на которого все всегда нападают с тылу. Он в конце концов прав: в автократическом государстве нельзя никого любить, кроме самого себя».
Эта мысль несколько подбодрила его. «Как же тяжко моему другу Вольфу сознавать, что он прикован к дураку Толлебену! О, для предательства и у того ума хватит, ибо единственное, на что наш доверчивый народ там, за оградой, может еще рассчитывать, — это на глупость, царящую здесь. Политика идет путями вероломства, личных интересов и глупости, беспредельной глупости, — к целям, которые были неведомы самим зачинщикам и часто оказываются выше их». Вдруг он очутился перед Алисой.
Оба они одновременно обогнули увитую зеленью виллу, именуемую министерством иностранных дел.
Он быстро отодвинулся вглубь. Она засмеялась; легким прикосновением руки она увлекла его еще дальше. Как легка ее рука, как невесомы шаги! Куда девалась женщина, которая недавно в библиотеке была до того изуродована честолюбием и раскаянием, что он предпочел бы приписать эту перемену беременности. И вот она снова здесь, непреходящая любовь всей его жизни!
Они повернулись друг к другу; о эти умные глаза бесстрашной юности, ваш насмешливый блеск растворяется в нежности.
В ответ на это он взял ее руку и, целуя, так долго глядел ей в глаза, что она потянулась к нему и губами. Впервые в жизни их губы слились в поцелуе. Предварительно они бросили пугливый взгляд на окружающую листву, достаточно ли она укрыла их.
Лица их отразили легкую печаль, когда отстранились друг от друга. Как это произошло? Неужто поцелуй имел теперь так мало цены, что они могли на него отважиться? «Тогда, в семнадцать лет, — почувствовала она, — один такой поцелуй, и вся моя жизнь пошла бы по-иному». Он думал: «Если бы с ней я когда-нибудь познал такой же непреодолимо-властный Порыв, который меня, желторотого юнца, бросил в объятия женщины с той стороны! Почему этого не было по отношению к ней?»
Опустив головы, они пошли по крытой аллее до самого конца. Кругом светило солнце.
Он не видел их, не видел в эту минуту, ко по его лицу было ясно, что он знал об их присутствии здесь и искал их. Терра почувствовал прежнюю ненависть, ту врожденную первобытную ненависть, которая насильственно была принесена в жертву условностям и теперь вспыхнула с новой силой. Алиса думала: «Он мне все еще не доверяет. Неужели я никогда с ним не справлюсь?» Но оба вспомнили, что у него, к счастью, связаны руки. Его связывал договор с Мангольфом. Мангольф был клеветником, нарушение супружеской верности оказалось ложью. Если Толлебен это опровергнет, то, ввиду всего предшествующего, он сломит себе шею. Он обезоружен. «Мы могли бы делать безнаказанно все, что нам вздумается», — эту мысль каждый из них прочел на лице другого.
«И все же нельзя пойти на это, — чувствовала Алиса. — В сущности неизвестно, почему… И нужно слушать от того, кто стоит там, наверху, что он хочет стать отцом. В довершение всего я ему отказываю в наследнике! Неужели мой долг быть еще несчастнее?»
Она глубоко вздохнула.
Почему она вздыхает? С Толлебеном не легко жить. И вдруг: