В его голосе звучал уже гнев, он сам распалял себя.
- Сейчас в Гааге ваше правительство побило рекорд бесцеремонности в Европе. У нас по крайней мере умеют лицемерить. Существует негласный сговор проявлять на мирных конференциях добрую волю, хотя на деле это не приводит ни к чему. Но ваше правительство окончательно зарвалось. Оно доставляет другим бесплатное развлечение, голосуя даже против третейского суда. Однако предел всего — ваша система заложников! — Тут, подхлестнутый гневом, он вскочил и стоял, облокотясь о кресло. — Если вы начнете войну с Англией, вам угодно вести ее на французской земле, независимо от того, примкнем мы или нет. Франция будет у вас заложницей. Вы способны вывести из терпения даже меня! — Другим тоном: — А я предпочитаю бороться с внутренним врагом, с нашими поджигателями войны, которым ничего не жаль, лишь бы заставить говорить о себе. Пока я существую, они бесславно прячутся в тени. Пусть себе интригуют там в пользу войны, меж тем как открыто торжествует мир. Нас озаряет свет дня, нас одних! — То было самоупоение, глухое ко всему, кроме себя.
Ибо голос гостя звучал слабым бормотаньем:
- Позор! — Сквозь сплетенные пальцы вырывалось бормотанье и шипенье: Позор!
Тот вслушался, наконец подошел ближе, придвинул свой стул совсем близко, сполз на самый краешек, чуть ли не на пол, перегнулся и слушал.
- Я вел жизнь каторжника, жизнь беглого преступника, который скрывает свой позор. Позором своим я был обязан лучшему во мне, моему человеческому достоинству. Благо тому, у кого его нет! Чтобы добиваться своего, я должен был лгать. Помогать в делах сильным мира, чтобы втайне подкапываться под них. Разыгрывать им на посмешище человечность, ибо там, где я живу, нет ничего смешнее, как поступать человечно. Так сам начинаешь заниматься делами, богатеешь и можешь разоблачать богачей. Я стал всем, только чтобы разоблачить их. А теперь заблудился на окольных путях. Целая жизнь лжи и обмана!
- Дальше! — потребовал духовник, но долгое время раздавались одни сухие рыдания. Наконец исповедник овладел собой.
- Иначе нельзя было. — Голос зазвучал жестко. — Теперь я бы уже не мог говорить правду, если бы и смел. Я буду лгать и обманывать и впредь, куда бы это меня ни привело. К хорошему не приведет. Когда-нибудь такая жизнь вынудит меня на акт отчаяния. Тайная война с властью! Вдумайтесь в это вы, что ведете против нее открытую войну. Пожалейте нас, — у нас она с первого шага была бы обречена на провал.
Так как голос ослабел и стих, духовник сказал:
- Вы пришли не для того, чтобы предъявить мне сфотографированный документ. Вы хотели сказать мне именно это. Благодарю вас. Нам не видно, что происходит за границей, за нашей самой ближней границей. Что происходит в человеке, и то не видно.
Тут погасла лампа. Хозяин комнаты отдернул занавеску, — за окном светало.
Они подошли друг к другу попрощаться.
- Надеюсь, я не очень надоел вам сегодня ночью, — сказал гость не слишком искренним тоном.
- Хочу верить, что вы без особой неприязни смотрели на меня этой ночью! — прямодушно и приветливо ответил хозяин. — Вы сами видите, что различие наших стран лишь в темпераментах. Во всем прочем у нас с вами тот же тернистый путь.
- Которому не будет конца.
- На котором нам нужна взаимная поддержка.
И они протянули друг другу руки, обе руки.
Терра первым же поездом покинул Париж. На вокзале в Берлине его встречали. Куршмид — он повел его к автомобилю, в котором сидела Алиса Ланна.
Несмотря на ранний час, ей надо было повидаться с ним. Вовремя предостеречь его, пока он не станет перед лицом кризиса, который неизбежен.
Ни слова об их личных отношениях. Его прощальное письмо даже не было упомянуто, отказ от встреч оставлен без внимания. Тогда и он стал задавать чисто деловые вопросы, которых требовал настоящий момент.
Ланна нужно устранить, его дочь горячо настаивала на этом. Дело шло о жизни и смерти, корабль тонул. Он получил пробоину на последних выборах в рейхстаг. Всему причиной выборы по спискам блока! Ланна добился этим слишком большого личного успеха; вечером после выборов он обращался к народу из рейхсканцлерской резиденции одновременно с императором, который обращался к народу из дворца. Неосторожное совпадение во времени как раз, когда император почувствовал себя уверенней благодаря удачным выборам! Небывалая уверенность в себе — он следил за посетителями своего канцлера.
- Знаете ли вы, что ваш позавчерашний визит стоил моему отцу высочайшего порицания?
Она повторила это несколько раз и с разными оттенками, как в тех случаях, когда наставляла Толлебена.
- Понимаю, — сказал Терра, — он снова сыграл на руку лишь своим врагам. Ни на что другое бог не благословляет его успехом. Он избавил их от социал-демократов, как будто социал-демократы не нужны ему до крайности, чтобы изо дня в день спасать от них общество.
- Он дал слишком много воли его величеству, — повторила она. — Это доказывает, что его система устарела. Нужно что-то новое. Мы должны, в противовес поджигателям войны, утвердить свою самостоятельность. Или, лучше сказать, восстановить ее!
Терра подумал, что ошибается, но нет — он понял верно. Алиса обещала ему в лице Толлебена рейхсканцлера, который будет стоять за союз с Англией, до смерти пугавший Фишера. Этого мало! Ему даже улыбается мысль об угольной монополии.
- Все хорошо, пока ты с ним! — сказал Терра, еле опомнившись. Нет, дело обстоит иначе. Сильнее, чем Алиса, влияла на Толлебена его религиозность. Он по внутреннему убеждению был против войны — против того класса, который ее добивался, который способствовал ей.
- Это естественно для человека старого закала, — возразил Терра.
Но она доказывала, что причина в обращении на путь истины.
- Хочешь знать правду? Его неотразимо влечет к тебе и твоим задачам.
- Моим? Потому что они мои?
- Кто его поймет! Может быть, это христианское смирение.
Терра может убедиться лично, что Толлебен не избегает его. Совершенно верно, он даже ищет встреч с ним. Алиса хотела выяснить, будет ли Терра в таком случае помогать им. Его связи, его искусство обращения с людьми… Ему послышалось: его шулерские способности… Он не стал отказываться.
Автомобиль остановился в уединенном месте, чтобы Терра мог незаметно выйти.
- Ни слова Мангольфу! — успела она шепнуть. — Все, что он сулит тебе, исходит от твоих злейших врагов.
Лишь в этих, сказанных вдогонку словах открылась цель всего разговора. Он был ответом семейства Толлебенов на тот, другой разговор, три дня назад, с женой Мангольфа.
Наутро, правда, пришло письмецо от Алисы. Ничего не предпринимать! Ее несчастный отец в своем горе доверился ей. Свет был слишком несправедлив к князю Ланна. Это уже сказалось на его желудке. Ничего не предпринимать против него! Дочь во всяком случае встанет на его защиту, забыв о своем честолюбии! Князь подает в отставку. Она поедет с ним в Италию: счастливо им жилось только там. Эти потрясающие решения были приняты за ночь. В политике теперь, несомненно, произойдут неожиданные перемены. «И все оттого, что я вчера вечером зашла в красную гостиную, где был он. От таких случайностей зависят судьбы мира».
«Только бы они уехали», — думал Терра. Чего стоили движения дочернего сердца? Скоро Алиса начала жаловаться, что отец снова добился успеха. Ему как будто бы удастся увильнуть от союза с Россией. Этого требует Австрия. Пока шла такая игра, никто не решился бы покушаться на дипломата, который вел ее, и меньше всего император, ибо всякая реальная опасность войны мигом превращала его в осторожнейшего человека.
Мангольф сам навестил Терра, чтобы сообщить ему о ходе боснийского дела{482}. Уверенный в успехе Ланна, Мангольф все же ожидал его скорого падения. Поэтому ему нужно было заручиться поддержкой Терра. Но впечатление создавалось такое, будто Мангольф всецело покорен ланновским мастерством. Вместо того чтобы мчаться вслед за австрийским сорвиголовой навстречу катастрофе, Ланна схватил поводья и правил теперь сам. На волосок от пропасти он благополучно миновал ее. Но что с ним творится в часы одиночества…
- Ровно ничего, — сказал Терра. — Он умеет придать себе вид активного борца, будучи на самом деле скептиком.
- А что, если это вовсе не так и он всю жизнь обманывал нас всех? спросил Мангольф с глубоким интересом. — Его проницательность — не в ней сила. Главное — выдержка, эта загадочная твердость, которая доводит противника до сокрушительного сознания собственной слабости. И все так просто! Все с таким мужественным изяществом. Вот это человек!
Мангольф забылся, и на лице у него появилась та печать страдания, какую налагало на его черты честолюбие. Так мог бы вести себя он сам и делал бы это лучше и ради более высоких целей. Когда же наступит его день?.. И он поспешил умалить достоинства Ланна.
- К чему приводит его успех? Тогда он одержал победу над Парижем, теперь над Петербургом, а дальше? Число непримиримых возрастает с каждой новой победой. Придет день, когда даже такое мастерство окажется бессильным: тогда наступит то, чего он не желал, но что сам же обеспечил своими победами.
- А что бы делал ты?
- Не стал бы отклонять союз с Англией во имя наших добрых отношений с Россией, с которой мы тут же ссоримся. Но ничего не может быть прочно, пока нет солидного фундамента. Основание построено на песке. Франкфуртский мир это старый национальный фетиш.
Терра вытаращил глаза.
- Как! Ты и на него дерзнул бы посягнуть? Клянусь, дорогой Вольф, что никогда не напомню тебе этих слов, даже если дела у тебя снова пойдут на лад
