возвестил о себе: пролетело ядро. Звук у выстрела слабый, а ядро в самом деле
лежит вот тут, на земле, тяжелое, из камня.
В начале каждого боя Генриха охватывал страх, и приходилось преодолевать
его. «Если бы мы не ведали страха, — сказал ему один пастор, — мы не могли бы и
побеждать его во славу божию». И Генрих делал над собой усилие и становился на
место того, кто падал первым. Так же поступал его отец, Антуан, и пуля попала в
него. В сына пули не попадали, страх исчезал, и он мчался со своими людьми
окружать вражескую артиллерию. Когда это удавалось, Генрих радовался, словно то
была веселая проказа.
Теперь дядя Конде погиб — и беззаботному мальчику пришлось стать серьезным,
возложить на себя бремя ответственности. Его мать Жанна поспешила к нему, сама
представила войскам нового вождя — сначала кавалерии, потом пехоте. А Генрих
поклялся своей душой, честью и жизнью всегда служить правому делу, и войска
восторженно приветствовали его. Зато теперь ему приходилось не только нестись
верхом навстречу ветру, но и заседать в совете. Довольно скучное дело, если бы
не смелые шутки, которыми он развлекался. Огромное удовольствие доставило ему
одно письмецо к герцогу Анжуйскому. Так именовался теперь второй из
здравствующих сыновей Екатерины, — раньше он был просто монсеньером; его тоже
звали Генрих, один из трех Генрихов былых школьных лет в Париже. А теперь они
шли друг на друга войной.
И вот этот самый Генрих-монсеньер обратился к Генриху Наваррскому с
высокомерным и нравоучительным посланием о его долге и обязанностях перед
государством. Это бы еще куда ни шло, но как ужасен был витиеватый, напыщенный
слог!.. Либо секретарь, должно быть, иноземец, потея от натуги, постарался
сделать его возможно цветистее, либо сам монсеньер уже не знал, что придумать
повычурнее да пожеманнее: точь-в-точь его сестрица Марго! Принц Наваррский в
ответном письме высмеял всю эту достойную семейку. Писавший-де выражается так,
точно он из другой страны и простой разговорной речи обыкновенных людей не
знает. Ну, а правда, конечно, там, где правильно говорят по-французски!
Генрих ссылался на язык и стиль. Но при этом не смог скрыть и своих
погрешностей, не доходивших до его сознания: ведь и сам он родом был бог весть
откуда и тоже говорил вначале несколько иначе, чем парижане. Потом он научился
речи придворных и школяров, а под конец — речи солдат и простого народа, и их
язык дал ему всего ближе. «Своим языком я избрал французский!» — воскликнет он
позднее, когда снова отдаст себе отчет в своем происхождении. Однако сейчас
ему хотелось верить, что этот язык для него был первым и единственным. Он
нередко спал на сене вместе со своими солдатами, не снимая платья, как и они,
умывался едва ли чаще, и пахло от него так же, и так же он ругался. Одну
гласную Генрих все еще произносил иначе, чем они, но этого он не желал
замечать: он забыл, как некогда на школьном дворе два других Генриха,
подталкивая друг друга, презрительно улыбались тому, что он употреблял слово
«ложка» в мужском роде. Он и до сих пор так говорил.
Иногда Генрих отчетливо видел военные ошибки, которые допускал Колиньи. Это
бывало в те минуты, когда жажда жить и мчаться вперед на коне не захватывала
его целиком. Обычно ему казалось, что важнее биться, чем выигрывать битвы, —
ведь жизнь так долга и радостна. Адмирала, старика, нужно почитать, он хорошо
изучил военное дело; только поражения, победы и опыт многих лет дают такое
знание. Но этому воплощенному богу войны с трагической маской статуи Генрих не
поверял своих сомнений; он делился — ими лишь с двоюродным братом Конде, сыном
убитого принца крови, которого Колиньи принес в жертву.
Они сходились в том, что обычно сближает молодежь: старик-де отжил свое.
Теперь ему все не удается, и — раз уж мы заговорили об этом — скажи, когда он
брал верх? Впрочем, не будем грешить: однажды — все старики это помнят — он
спас Францию во Фландрии, при… ну, как называется этот город? Тогда Гизы еще
затеяли войну против нашего исконного врага Филиппа Испанского. Но дело было
давным-давно, в незапамятные времена, кто теперь помнит все это? Господин
адмирал отсоветовал начинать, поход, в последнюю минуту предотвратил поражение,
самолично засев в неукрепленном городе; а кто получил награду? Не он, а Гизы,
хотя они были виновниками войны. Это еще хуже, чем если бы он… а, а! —
вспомнил, Сен-Кантен называется эта дыра… — чем если бы он сразу же отдал ее
испанцам. Уж кому не повезет…
Что правда, то правда, в свое время он отнял у англичан Булонь. Это всем
известно. Он командовал французским флотом, и когда я с камней в Ла-Рошели
смотрел в ту сторону, где лежит Новый Свет, мне думалось, что господин адмирал
Колиньи первый из французов попытался основать французскую колонию.
Четырнадцать эмигрантов и два пастора отплыли в Бразилию, но, конечно, ничего
из этой затеи не вышло. Старика постигла та же участь, что и большинство людей:
он все поставил на карту и проиграл. Если уж не повезло…
Колиньи нередко побеждал, верно; но ведь то были победы над королем Франции,
которого он всего-навсего старался помирить с его подданными — протестантами —
и вырвать из рук Гизов. Поэтому господину адмиралу приходилось без конца
подписывать дутые договоры, а потом война начиналась сызнова. Адмирал хотел
доказать своей умеренностью, что он в конце концов не мятежник против короля, и
все-таки однажды сделал попытку даже захватить в плен Карла Девятого, и тот ему
никогда не мог простить, что вынужден был бежать. Либо ты, во имя божие,
мятежник против короля, либо не наступай с войском на Париж, а уж если
наступать, то не давай водить себя за нос, вместо того чтобы взять приступом
столицу королевства, разграбить ее и стереть с лица земли весь королевский
двор! И вот, как только двору угрожает опасность, король выпускает эдикт,
обещающий протестантам — свободу вероисповедания, а на другой же день тут же
нарушается. Да если бы и соблюдался, так что были бы наши братья по вере? За
двадцать миль приходится ехать или бежать гугеноту, когда он хочет
присутствовать на богослужении — нам разрешено иметь слишком мало молитвенных
домов! Нет, не нравится мне побеждать без толку.
Конечно, он превосходный полководец и герой благочестия. Ведь ревнители
истинной веры в меньшинстве, и если нас боятся, так лишь потому, что боятся
господина адмирала, и если посылают к нам посредника для переговоров, те
спрашивают: «Знаете ли вы, для двора вы звук пустой, все дело в господине
адмирале?» А теперь взгляни на него, что же осталось от всех его успехов, от
жизни, полной самых благоусилий? Говорят, до той, давнишней победы под
Сен-Кантеном, которая для него обернулась так несчастливо, а для его врагов —
Гизов — так удачно, он был всемогущим фаворитом. Еще царствовал ныне покойный
король, он любил Колиньи, озолотил его, мадам Екатерина еще пикнуть не смела, а
ее сын Карл был еще дитя. Это времена его славы, мы их не застали. Теперь и мы
здесь, что же происходит вот в эту самую минуту, когда мы с тобой беседуем?
Враги в Париже распродают с молотка его мебель из Шатильонского замка, который
они предали огню. Колиньи приговорен к удушению и повешению на Гревской площади
как мятежник и заговорщик против короля и королевской власти. Имущество его
конфисковано, дети объявлены бесправными и лишенными честного имени, и тому,
кто выдаст его — живого или мертвого, — обещана награда в пятьдесят тысяч
талеров. Мы, молодые, всегда должны помнить: господин адмирал пошел на все ради
истинной веры и унизился ради величия господня. Иначе это было бы
непростительно!
— Он убил старого герцога Гиза, — единственное, что он сделал ради самого
себя, и мне, говоря по правде, это понравилось больше всего. Мстить нужно, —
заявил молодой Конде. А его двоюродный брат Генрих ответил:
— Я не выношу убийц, да господин адмирал и не убийца. Он только не остановил
убийцу.
— А что говорит его совесть?
— Что тут есть разница. Совершить убийство мерзко, — возразил Генрих. —
Подсылать убийц — недопустимо. Не удерживать их, пожалуй, можно, хотя не хотел
бы я оказаться перед такой необходимостью. А все-таки следовало бы заставить
кардинала Лотарингского вылакать полную бочку воды. Только он и его дом
виноваты во всех несчастьях, постигших Францию. Они предают королевство в руки
Филиппа Испанского в надежде, что он посадит их на престол. Они одни вызывают к
нам, протестантам, ненависть короля и народа. И они хотели убить Колиньи, они
первые начали, он только опередил их. Может быть, ему не надо было это
отрицать. Я лично верю, что господь оправдает его.
Конде заспорил, он думал не только об убийстве герцога Гиза, но и о своем
отце, принесенном в жертву адмиралом и павшем под Жарнаком.
— Господин Колиньи не любил моего отца за то, что у него было слишком много
любовниц, иначе он бы не погубил его. Но господин адмирал умеет договариваться
со своей совестью, а ты, видно, учишься у него! — заявил юноша вызывающим
тоном.
— Смерть твоего отца была необходима для победы истинной веры, — мягко
пояснил Генрих.
— И для твоей тоже! С тех пор ты стал у нас первым среди принцев!
— Я был им и до того по праву рождения, — быстро и с внезапной резкостью
отозвался Генрих. — Увы, это бесполезно, если нет денег и есть могущественные
враги и к тому же сражаешься как беглец, которого стараются поймать. А что мы
делаем, чтобы все это изменилось? Разве мы наступаем? Я — да! Двадцать пятого
июня, — этого дня я никогда не забуду, — это был мой день и моя первая победа!
Но разве я могу похваляться перед стариком моей первой победой?
— Да и схватка-то была пустячная. Адмирал ответил бы тебе, что хоть ты и
порезвился под Ла-Рошелью, а все же нам пришлось засесть в укреплениях и
ждать немцев. А когда рейтары наконец явились, помнишь, что было? — Голос Конде
звучал громко и гневно. — Тогда мы поспешили отправить как можно больше войск
королеве Наваррской, чтобы они очистили ее страну от врагов. И теперь за это
расплачиваемся.
— Ничем ты не расплачиваешься, — сказал Генрих. — У тебя что ни день, то
новая девчонка.
— И у тебя тоже.
Оба подростка выпустили из рук поводья, остановились и в упор посмотрели
друг на друга. Конде даже погрозил кулаком. Но Генрих не обратил на это
внимания; напротив, вдруг обвил руками шею двоюродного брата и поцеловал его.
При этом он подумал: «Немножко завистлив, немножко слаб, но по крайности все же
не друг, а если нет, так должен стать другом!»
Обнял кузена и Конде. Когда они опустили руки, глаза у него были сухи, а у
Генриха влажны.
Все же посылать войска в Беарн стоило, ведь они там побеждали. Господам в
Париже придется над этим призадуматься, решил сын Жанны, мадам Екатерине тоже,
пожалуй, станет душновато под ее шубой из старого жира. Мы стоим с большей
частью нашей армии в Пуату, на полпути к столице королевства, и мы его
