вашими ароматическими водами. Ничего, поработайте как следует, по-другому
запахнете!
Звонкие голоса далеко разносят оскорбления и угрозы. А вдали, в лучах
восходящего светила сверкает и блестит серебряное войско — войско богачей,
золотые кинжалы, золотые шлемы — пропасть золота. Оружие отделано драгоценными
каменьями, карманы набиты деньгами, головы — расчетами и помыслами о наживе.
Под каждым серебряным панцирем бьется не только сердце, — власть, власть бьется
в вас, власть мытарей и ростовщиков, которые наживаются на горе вдов и сирот. —
Эй ты, сукин сын! — зычно крикнул какой-то хмурый старик, но с зоркими глазами.
— Ну-ка, обернись, я тебя узнал, это ты со своими наемниками поджег мой замок!
Ты ведь из Лиги!
Его слова еще сильнее разожгли ярость протестантского войска. Ненавистный
враг — это, оказывается, не только королевские прихвостни; шайки убийц из
священной Лиги тоже туда затесались. Они разрушали наши молитвенные дома,
поджаривали наших пасторов, начиняли порохом тела наших женщин. Это вы
отнимаете у нас отечество и нашу веру, вы не желаете, чтобы мы жили на свете и
размышляли, а мы для этого и сотворены создателем. Но бог хочет, чтобы враги
сегодня погибли. Так говорили пасторы, обходившие ряды и тоже одетые в
полукафтанья и колеты; пусть воины напоследок услышат слово истины. Пастор еще
не кончил, а командир уже выстраивал роту к бою.
Короля Наваррского видели и узнавали повсюду, хотя он был одет только в
серую кожу да железо; от него ничто не ускользало, особенно же следил он за
каждым движением герцога де Жуайеза. Оба не торопились схватиться всерьез.
Ведь в конце концов один должен предстать перед богом, другой останется
победителем на поле боя. Каждая из этих судеб возвышенна; поэтому, уважительно
взирая друг на друга, они решают предоставить друг другу все возможные
преимущества до того, как дело начнется всерьез. Жуайез выполняет сложные
маневры со своей слишком ослепительной конницей, и никто ему не мешает. А тем
временем Наварра успевает переправить через реку свои последние кулеврины.
Обратился он и к двум кузенам, желая напомнить об их кровной близости с ним.
Это были Конде и Бурбон Суассонский, возлюбленный его сестры Екатерины.
Генрих решил, что он уже приготовился, когда к нему подошел Филипп Морней с
двумя пасторами. Без обиняков — ведь сейчас начнется сражение и, может быть,
придется пожертвовать жизнью — Морней бросил своему государю упрек в том, что
он опять завел себе в Ла-Рошели любовную связь, и она-то в эти последние минуты
лежит тяжелым гнетом на добродетели гугенотов. Генрих признал перед пасторами
свою вину. — Всегда смиряйся перед богом и будь тверд перед людьми! — И
поскакал прочь, ибо заметил перебежчика: какой-то офицер решительно двигался со
своим отрядом между холмами по ничейной земле. — Фервак! — крикнул Генрих еще
издали. — Когда мы победим, переходите к нам!
И тотчас повернул обратно, даже не взглянув, что последовало за его
призывом. Однако люди этого честного и скромного воина принудили своего
начальника принять решение, ибо они пошли за королем Наваррским. Генрих увидел
по солнцу, что всего лишь девять часов, а оба войска уже два часа маневрировали
на глазах друг у друга. В октябре это еще раннее утро; свет падал косыми лучами
из-за облаков, которые плыли медленно и низко над равниной и были видны очень
ясно. Даже великие армии с их полководцами кажутся совсем ничтожными под
огромными облаками, а за ними есть ведь еще небо, и, может быть, оно нас знать
не хочет.
Генрих привстал на стременах. Обернувшись к густым рядам своих солдат,
крикнул им за минуту до того, как ударить по врагу: — Друзья, послужим славе
божьей! — Он крикнул это именно потому, что нависшее над ними небо было так
близко. — Мы должны победить! Наша честь этого требует! Или хоть спасем вечную
жизнь нашей души! Путь перед нами открыт. Вперед, во имя божье, за которое мы
сражаемся! — Говоря все это своим солдатам, Генрих в то же время обдумывал те
приказы, которые должен будет сейчас отдать. Однако вышло иначе, и
протестантское войско без всякого приказа или сговора вдруг опустилось на
колени и начало молиться, все войско. И эта молитва была подобна буре, и грому,
и гулу колоколов, когда бьют в набат. Войско пело псалом 117[28. — В русском синодальном переводе библии это псалом 118.]: «Славьте; господа, ибо он благ, ибо во век милость
его».
И тогда сердце Генриха словно воспарило в радостном испуге, — и он узнал то,
что было ему некогда открыто на берегу океана: целое войско опускается на
колени и молится, вместо того чтобы идти в наступление, — так оно уверено в
предначертанной ему свыше победе. И Генрих тоже сложил руки на груди, поднял
голову и стал повторять вместе со всеми: «Все народы окружили меня, но именем
господним я низложил их. Возрадуемся и возвеселимся в оный радостный день».
И он действительно возрадовался, возрадовался, как никогда. Сей день
сотворил господь, сей день, в который мы помчимся вперед и ударим на своих
врагов, не колеблясь. И усы сегодня не поседеют от предательства, неизвестности
и горя. Сей день, который сотворил господь, не ведает сомнений, ибо перед нами
враг. Сегодня мы сильны верой, ибо для нас нет выбора, мы должны победить. И
потому это радостный день.
Герцог де Жуайез увидел, что у противника творится что-то странное, и
воскликнул: — Король Наваррский трусит! — Ему ответил Жан де Монталамбер: —
Сударь, вы и ваши придворные еще не знаете, что такое рукопашная схватка с
гугенотами. Когда у них такие лица — это не к добру. — В ответ на его слова
всадники в серебряных латах расхохотались особенно пренебрежительно. Ибо они
ничего не поняли, ни над чем не задумались.
Ведь там против них стоит армия бедняков. Там стоит армия гонимых за правду.
Армия тех, в ком нередко живет добродетель, а иногда и мудрость. У их короля, с
тех пор как начался этот поход, лицо осунулось, на нем, как и на всех, лишь
серый шлем и панцирь, и единственная рубашка на теле еще не просохла после
стирки. Все, чем владели он сам и его маленькая страна, отдал он этому войску;
и каждый солдат принес сюда то, что у него осталось, принес сюда и все свое
счастье. Если они проиграют битву, им конец, придется уходить на чужбину. Вот
они еще стоят на коленях на родной земле, взывают к господу, дергают за веревки
колоколов, висящих между облаками. «Именем господним низложу все народы. Сей
день — радостный день».
Случилось так, что при первом столкновении рыцари глубоко врезались в ряды
аркебузиров-гугенотов. Они даже погнали часть конницы Генриха Наваррского и
гнали ее до города Кутра, так что солдаты французского короля уже принялись
грабить обозы. — Победа! — кричали они, и Жуайез решил, что настало время
выслать вперед пехоту. И тут произошло нечто неожиданное. Протестанты начали
из-под прикрытий метко обстреливать фланги королевского войска, которое
стреляло очень плохо, потому что его пушки стояли слишком низко. И вот пехота
бежит, конница оттеснена. Завязывается рукопашный бой, король Наваррский в пылу
сражения обхватывает дворянина из вражеского стана. — Сдавайся, филистимлянин!
— кричит он. Генрих, по-видимому, чувствует себя Самсоном, но лучше бы он
все-таки выстрелил в филистимлянина, ибо чуть не поплатился жизнью за свое
великодушие.
Когда герцог де Жуайез увидел, что все пропало, он кинулся вместе со своим
братом, господином де Сен-Совером, в самую гущу схватки и погиб, как того
желал. Он был всего лишь фаворитом и начал свою карьеру не слишком достойно. Но
когда он столь возвеличился, гордость подсказала ему, что хоть умереть надо с
достоинством.
Не успел он вздохнуть в последний раз, как все его войско разбежалось.
Гугеноты преследовали врага еще на протяжении двух-трех миль: каждый гнался
за намеченным им прекрасным рыцарем, надеясь пообчистить ему карманы, захватить
его в плен и вернуть свободу только за хорошие денежки. На поле боя остались
две тысячи убитых, почти сплошь католики, а так оно было пусто. Убитые
валялись среди лошадей и оружия, все это было набросано грудами, но эти
холмики образовались сами собой, без человеческого умысла, как образуются
другие холмики, состоящие из песка и травы. Среди песка, травы и убитых бродит
какая-то одинокая согбенная фигура и вглядывается в лица; вот она нашла,
узнала, пошатнулась от боли и опять жадно вглядывается в густеющих сумерках,
под низкими тучами.
В Кутра, в верхней зале «Белого коня», победители обедали, а внизу на столе
лежали тела герцога Жуайеза и его брата. Король Наваррский вернулся, откуда —
неизвестно; в суете победы его еще никто не хватился. Его штаб-квартира
оказалась переполненной ранеными пленными, и он пошел в гостиницу; тут
некоторые заметили, что глаза у него красные. Сначала он преклонил колено перед
телами обоих побежденных; затем сделал над собой усилие, принял веселый вид и
поспешил наверх, чтобы отпраздновать вместе с теми, кто смеялся и пировал,
великую удачу. Никогда еще ревнители истинной веры не одерживали такой победы,
даже во времена господина адмирала, и его старые соратники были с этим
согласны. Когда вошел король Наваррский, все вскочили со скамей, что есть силы
затопали, а потом затаили дыхание, чтобы воцарилась полнейшая тишина.
Генрих, смеясь, подбежал к ним и воскликнул: — Пока это не вечная жизнь, ее
мы еще не завоевали, но завоевали земную! — Он схватил самую большую чашу и
перечокался со всеми другими чашами, которые ему протягивали его храбрые
командиры. Затем воины принялись уничтожать все, что было нагружено, навалено
на огромных блюдах, и Генрих не отставал от них. Громко рассказывали они о
своих славных делах в этом бою, а Генрих — о своих, голосом звонким, как труба.
В длинной зале воздух был спертый от дыма факелов, чада плиты и горячего пота
солдат. Вся их кожаная одежда была покрыта темными пятнами — то ли их кровь, то
ли кровь убитых врагов? «Я вижу вас, — вы же не видите, что я плакал… Но
довольно уж грустить о моих единоплеменниках, которых мне самому пришлось
прикончить, а ведь они могли бы впоследствии преданно мне служить. Вон свисают
с потолка их знамена — все, что от них осталось. Это хорошо, но знамя короля
Франции я не возьму себе, и я не хочу, чтобы оно лежало внизу на столе, пока я
наверху пирую, Это — нет, клянусь», — говорил он себе, в то же время весело
рассказывая своим сотрапезникам о том, как он сражался.
Валуа стоит с остатками своего войска на берегу Луары и прикрывает свое
королевство. «Я не причиню тебе вреда, Валуа, ведь я сражаюсь за твое
королевство. Нам еще нужно покончить с Гизом, мы оба это знаем. Пусть теперь
гонит немецких ландскнехтов обратно в Швейцарию, а ты, мой Валуа, вместо него
войдешь победителем в свою столицу. Ибо я не причиню тебе вреда, мы понимаем
друг друга».
Сказано — сделано, и на другой день Генрих сел на коня, решив через всю
Гиеннь проехать в Беарн; его сопровождал конный отряд с двадцатью двумя
отнятыми у врага знаменами, он вез их в дар графине Грамон. Он вел себя
романтически, все видели это. Вместо того чтобы закрепить победу и разбить
самого короля, он отдался своим чувствам и
