они падали на колени и воздевали руки, державшие четки. Королю пришлось просить
за своих солдат, которые остались в живых. Он просил самого герцога Гиза,
почему тот совсем утратил смелость, и уже был не в силах поднять руку на
короля; Мендоса же требовал от него именно этого.
Так как ни один из них не решался убить другого, началась великая смута, и
улицы целыми днями были во власти монахов, которые под гул набата усердно
призывали к резне. Не теряла времени и сестра Гиза, фурия священной Лиги: со
своего балкона она призывала к убийству шумную толпу возвышенной духом
молодежи. — Молодежь… Молодежь всегда возвышенна, — твердила она, и все эти
будущие адвокаты, проповедники и живописцы верили ей. Их худосочие легко было
принять за убеждения. В дни торопливых, необдуманных действий молодежь обычно
пользуется большим авторитетом. Герцогиня де Монпансье, несмотря на свою
распаленность, все же читала в людских лицах; там, внизу, среди толпы ее
почитателей, она отметила одно лицо, и видела она его не впервые. Если у
человека такое лицо, он может пригодиться. И она позвала наверх молодого
послушника.
Она сделала все, чтобы ошеломить его, надела на свое статное тело прозрачные
одежды, опрыскала спальню душистой водой; волосы, черные, как вороново крыло
(впрочем, уже крашеные), пышные груди, серебряные звезды, осыпавшие ее с
головы до ног; затем оглядела себя и решила, что всего этого достаточно, хотя
страсти и оставили на ее лице свои разрушительные, следы. «Тридцать шесть лет
— другой мужчина решил бы, пожалуй, что поздновато, — говорила себе знатная
дама. — Но не двадцатилетний увалень-монах, который в первый раз за свою жизнь
увидит постель герцогини». Спросила она себя также: «Что мне делать и далеко ли
я должна зайти?» Насколько того потребует дело, отвечали ее сильные полные
плечи, которые то поднимались, то опускались.
«Я знаю, к чему стремлюсь, и хочу дойди до конца. Этого нет у мужчин, даже у
моего обожаемого Гиза, который вот-вот должен взойти на французский престол.
Нужно нанести всего лишь один, один-единственный удар, а это его и пугает; но не
сестру. Она в конце концов нанесла бы такой удар собственной рукой. Рука у меня
сильная, тело не слабее, чем у брата, плечи широкие. Я сама могла бы стать
героем в нашем роду, если бы не кое-какие мелочи, которые делают меня женщиной;
вот я ими и воспользуюсь».
Она подала знак, прибежали слуги, привели монаха, втолкнули его в комнату и
сейчас же закрыли за ним дверь. Богиня осталась наедине с каким-то коричневым
созданием, оно явилось с улицы, и от него ужасно воняло. Душистая вода была
бессильна против запаха немытого тела, и он тотчас заполнил комнату; но дама
мужественно стерпела. Она заговорила с монахом, а тот таращил глаза,
причмокивал толстыми губами, и, засунув руки в широкие рукава своей монашеской
одежды, этот увалень потирал их; видно, он бы охотно вытащил их оттуда и
пощупал живую плоть. И никакой робости, ведь нынче все перемешалось, всем
одинаковая цена в глазах священной Лиги. Посмотрите, что делается на улицах,
хотя бы за бочками с песком: лежат друг на дружке офицеры да рыцари — мы их
прикончили. А жены нам остались. Хе-хе! Возвышенная молодежь, — так она,
кажется, говорит.
— Как тебя зову!? — спросила герцогиня столь строгим тоном, что молодчик
испугался.
— Вы же знаете, — пробурчал он. — Сами сверху позвали меня. «Яков, где ты?»
— крикнули вы. Ну вот, я здесь! Дальше-то что?
— Стань на колени! — решительно приказала герцогиня. — Возьми свои четки и
молись. — Ее сила и власть над ним были безграничны, она поняла это, услышав
его бредовое бормотание. Она посещала его в сновидениях, уже с прошлого раза,
когда говорила с балкона. Коленопреклоненный, исповедался он ей в своей
презренной и несчастной участи: он впал в грех, поэтому его и отправили из
монастыря в Нафиж, чтобы он совершил какое-либо деяние. Нанель усиленно внушал
ему: плотский грех можно искупить только деянием. — Каким же? — спросила
герцогиня. Он не знал. Монахи, воспитывавшие его, пока не касались этого
вопроса. Монахи то и дело подготовляют цареубийц, а потом не пользуются ими.
— Ты мой, ты принадлежишь мне, — властно заявила она, — Я могу совершить над
тобой что захочу. Могу сделать тебя невидимым. Встань, отворотись к стене. —
Она ушла в конец комнаты и принялась искать: — Яков, где ты? — Он слышал, как
она несколько раз повторила тот же вопрос, но не отозвался.
«Вот я и в самом деле сделался невидимым, хе-хе!» — сказал он про себя; но
ничего больше ему на ум не пришло. И сердце его от этого не заколотилось
сильнее.
— Яков, пойди сюда и коснись края моего платья, тогда ты опять станешь
видим.
— Да я вовсе не желаю становиться видимым, — пробурчал тот, — разве что вы
позволите мне потрогать не только край.
Все же он пришлепал в своих сандалиях; но прежде, чем он схватил ее за
прозрачную одежду, она сказала, правда, вполголоса, но с устрашающей
свирепостью:
— Яков! Ты должен убить короля!
Как ни тупо было это человеческое существо, но оно покачнулось, лицо
посерело, монашек долго не мог вымолвить слова, наконец из груди его вырвался
жалобный стон. Пока он безмолвствовал, он видел, как ужасы вечного проклятия,
подобно языкам пламени, вырываются из уст этого дьявола в образе дамы. Под ее
покрывалом он вдруг разглядел конское копыто, да еще какое!
— Слушайся меня, Яков, тебя ждет блестящая судьба. Если ты убьешь короля,
три твои желания будут исполнены. Ты можешь требовать кардинальскую шапку. Ты
будешь богат. Третье я подарю, тебе сама. — И она без обиняков предложила ему
свои прелести. Голос ее стал воркующим, она всячески стала обольщать его,
увидела, что он дрожит, как осиновый лист, что у него течет слюна, и, приведя
этого дуралея в подобное состояние, она открыла ему, что король — такой же
человек, как и все. И умирает всего один раз и остается мертвым навсегда. — А
тебя пусть они ищут, ты же невидим. Яков, где ты?
— Хе-хе, у тебя! — отвечал он, покряхтывая от удовольствия, ибо наконец
понял и уже ни о чем не тревожился.
— Но только когда ты убьешь короля и сделаешься кардиналом. Только кардинал
может прийти ко мне! — Это она сказала холодно и пренебрежительно, быстро
окинув взглядом стоявшего перед нею парня. «Слишком жирен этот олух, чтобы
ловко заколоть Валуа. Пусть сначала попостится, а для прояснения мозгов пусть
принимает с пищей порошки, хоть он и так — точно воск в моих руках. В монастыре
его запугают огненными бесами на случай, если этот осел вздумает кобениться. Да
он и не будет, теперь он мой». Тут она дернула шнурок звонка.
— Вывести вонючку и проветрить здесь!
Она подошла к окну, как была, полуголая, а внизу сбежалась целая толпа
возвышенной духом молодежи, чтобы лицезреть ее особу. Она спокойно дала им
повосхищаться собой, ибо окно доходило до полу. В своей страстной гордости она
перерастала самое себя, и солнечный глаз неба, на который она смотрела, не
ослеплял ее.
— Я — дерзну.
Ночь с убийцей
Когда последний Валуа бежал из замка Лувр, он вспомнил о своем кузене
Наварре, и ему захотелось, чтобы тот был здесь, рядом. «Будь он со мной, Париж
стал бы все же немного поменьше — стольким бы мы отрубили голову. Этот город
слишком огромен, надо пустить ему кровь. Я единственный король, который
постоянно жил в нем и украшал его своим королевским двором. Публичная казнь
Гиза должна стать народным празднеством».
Разгоряченный и озлобленный, бедный король все же мог без помех предаваться
своим мыслям. Гиз тайком оставил для него один незанятый выход, и король бежал
с согласия своего врага, который наконец от него отделался и захватил власть в
столице. Перед каретой короля шла его гвардия, он ехал шагом до своего нового
местопребывания, ни на миг не забывая о своем кузене Наварре. «О, если б я
выслал ему навстречу Жуайеза и мое лучшее войско, но не для того, чтобы он его
разбил, нет, — чтобы они, объединившись, двинулись на Париж и освободили
меня!»
Однако, поразмыслив, он признал, что это было бы невозможно. Его
католическая армия не захотела бы подчиниться такому приказу. «С другой
стороны, если бы кузен-протестант дошел до Парижа, мне пришлось бы
распроститься с короной», — так сказал себе Валуа, хоть и не вполне уверенно.
Он был слишком несчастлив, чтобы именно сейчас покончить со своим недоверием.
Наоборот, он держался за него, только оно придавало ему сил. «Да и с жизнью мне
бы пришлось расстаться», — настаивал он из упрямства.
Сам Генрих очень боялся яда, вот уже два месяца, с тех пор как умер его
кузен Конде. Принца Конде отравили, и сделала это его собственная жена, как
предполагал Генрих. Он тут же решил, что на это способна и бедняжка Марго, ибо,
попав во власть бессмысленной ненависти, она утратила всякое душевное
равновесие. Генрих, который любил поесть и прежде повсюду беззаботно заходил в
гости к своим подданным, вдруг требует, чтобы ему готовили в запертой кухне,
под особым наблюдением. Кузена Конде рвало всю ночь. На другое утро он
завтракает стоя, намеревается сыграть в шахматы, но опять начинается страшная
рвота, и он умирает; кожа тут же начинает чернеть. «Я оплакиваю в нем то, чем
он мог быть для меня. А такого, какой он был, — мне его не жалко».
Двадцать четыре убийцы, одного за другим, подсылали в те времена к королю
Наваррскому. Несчастный Валуа втайне все еще надеялся, что кузен придет к нему
на помощь, другие же старались это предотвратить. Поговаривали, будто Генрих
умер — такой слух пускают обычно те, кому это выгодно, — а иные могут даже
сообщить подробности. Герцог Гиз сейчас же поспешил осведомиться у короля
Франции, правда ли это. Но король выразил лишь надежду, что его кузен Наварра
жив; после смерти Конде он отправил к нему своих посланцев и прежде всего
господина де Монморанси. Это была действительно его последняя попытка побудить
единственного оставшегося в живых вождя протестантов перейти в католицизм. Ведь
после этого Генрих становится бесспорным наследником престола. Никто не верил,
что его протестанты могли от него отпасть, с тех пор как погиб его соперник,
притязающий стать их главой. И все-таки, Генрих знает этих людей. И знает
также, что должен ходить прямыми путями, ибо окольные могут быть приняты за
слабость. Его внутренняя стойкость не допустит измены и отвергнет
преждевременный соблазн. И лишь в будущем, когда Генрих уже завоюет и объединит
королевство после всех еще предстоящих трудов и тягот, когда он, уже седой,
будет обладать испытанной силой и властью — и делать это ради них уже будет
не нужно, — только тогда он по доброй воле пойдет к обедне. Но не раньше. А
чтобы его только терпели — ни за что!
И все же храбрец Генрих боялся яда и ножа, ибо от них не защитишься, как
защищается солдат и как защищается совесть. «Нож еще страшнее яда: он угрожает
не только во время еды. Когда я нахожусь среди людей, в любую минуту у меня по
спине может
