выхватит нож из рукава. Короткий нож очень легко припрятать, особенно в широком
рукаве монаха. Однажды ко мне явился знатный дворянин, он не знал французского
языка и латыни не знал; его прошение было написано на пергаменте, он извлек
свиток из футляра, и кинжал сам собой скользнул ему в руку. Мне пришлось
мгновенно схватить его за руку и вывернуть кисть! А капитана Сакремора,
наоборот, поймали мои люди. Улики налицо, все совпадает, его подослали ко мне.
Иначе я бы никогда не поверил, что на это способен столь храбрый офицер. Убийцы
— трусы, а мне приходится их постоянно бояться! Я хочу в конце концов выпить с
одним из них вина, приглядеться к его ладу и повадкам».
Это было в неракском замке. Вечером он выслал всех из комнаты, приказал
ввести пленника, снять с него кандалы и остался с глазу на глаз со своим
убийцей; их разделял только стол.
— Капитан Сакремор, мне хочется услышать от вас, как убивают. Каково быть
убитым — это мне, может быть, тоже придется испытать, но не вы меня убьете.
Расскажите мне об убийстве из-за угла, смело и честно, как солдат. Ну?
У офицера были злые глаза, а так — красавец. Но то была красота опустошенного
человека, выродка. Сидел, вежливо наклонив голову, чистокровный дворянин родом
из Италии, язвительная ирония в его чертах уже говорила за себя. Он не ответил.
Генрих подвинул к нему стакан с вином; пленник чопорно поблагодарил и выпил до
дна. — А ведь вас, может быть, отравили, капитан Сакремор.
Капитан вежливо высказал свое удивление:
— Сир! У вас же есть столько других способов убить меня!
— И какой, по-вашему, я выберу?
— Достойнейший, сир, — поединок, — сказал убийца, прикрыв свою хитрость
легкомыслием.
— Господин Шарль де Бираг, я не шучу. Вы прибыли в нашу страну с прежним
канцлером, который заточал в тюрьмы наших поместных дворян и там душил их,
чтобы старая королева могла унаследовать их достояние. Вам обещано, если вы
меня убьете, куча золотых пистолей испанской чеканки. Благодаря вашим успехам
на поле боя вам дали имя «Сакремор»[29. — Головорез (франц.).], но вы
по природе все-таки Бираг.
— Сир, вам угодно меня позорить, я же, наоборот, предлагаю вам честно
сразиться. Как ваш убийца, я стал вам равен, поэтому вы здесь и сидите со мною
так поздно, в мертвой тишине ночи.
— Знаю, — отозвался Генрих. — В этот час вы мне равны. Скажите, что бы вы
сделали, если бы ваша затея вам удалась?
— Я бы остался служить у короля Франции — он же и направил меня сюда.
— Вы лжете и лгали бы, даже если бы золото, которым набиты ваши карманы, не
было испанским.
— Согласен, — кивнул Бираг. — Но в этом королевстве я действительно бы
остался, ибо самое слабое государство для меня самое лучшее. Обитатели страны,
где я живу, должны враждовать со всем светом и с самими собой — тогда они мне
поистине соотечественники и служат моему делу. Я знаю, сир, что если вы
останетесь живы, то все это измените: вот почему я покушался вас убить и пошел
бы на это даже без всяких денег.
Тут Генрих увидел, что в мерзости человек может идти прямым путем и быть
стойким. Никогда бы он этого не подумал. — Сакремор, вы достойны вашего боевого
прозвища или почти достойны. — С этими словами он выложил свой кинжал на
середину стола. — Ну, кто первый, Сакремор!
Едва он произнес эти слова, как рука убийцы рванулась к кинжалу, но
натолкнулась на руку Генриха. Враги тотчас отняли руки и опустили их под стол.
Лишь взоров они не отводили, вливаясь друг в друга глазами, готовые к прыжку,
подстерегая, содрогаясь от особого наслаждения этой схватки. Тем временем
Генрих придумал, чем ошеломить врага.
— Сакремор, не ждите больше денег из Испании. Я дал туда знать, что вы их
предали и теперь работаете на меня.
Услышав это, убийца оскалил зубы, в своей ненависти он уже перестал быть
красавцем. Его пылающая злобой рожа вызывала невольный ужас, может быть,
поэтому ему и дали такое имя; тут он улучшил минуту и схватил кинжал. Генриху
оставалось только опрокинуть стол, что он и сделал. Стол был тяжелый; чтобы не
быть придавленным, убийце пришлось пустить в ход обе руки, и он выронил кинжал.
Поднявшись, он бросился к двери, выскочил в открытую галерею и припустился по
ней, легкий, точно девчонка.
— Сакремор! Останьтесь. У меня вы заработаете много денег.
Пиф-паф, — кто-то скатился с лестницы. Оказывается, выстрелил часовой во
дворе. И нет больше Сакремора.
«А жаль! Смелый малый, и у меня он опять стал бы честным. Погибнуть
случайно, и после такой ночи!» Генрих совсем позабыл, что он сам выдержал эту
ночь и это испытание. Не нужно дрожать даже перед убийцей.
Зов
Валуа тоже отбивался от убийц своего королевства и своих собственных; сидел
с ними вместе за столом и жил под вечной угрозой. В те дни он созвал в Блуа
Генеральные штаты. Король искал там убежища; и сейчас же за ним отправился Гиз,
да и вожаки Лиги преследовали его по пятам, все шестнадцать; каждый ведал одним
кварталом в Париже. Кроме того, туда переправили всякий сброд из столицы: он
должен явиться угрозой для благоразумных представителей провинций, на которых
рассчитывал Валуа. Нет, разум здесь не в чести, его стараются отогнать
подальше. Короля осаждает шайка флагелантов[30. — Флагеланты — средневековая религиозная секта, видевшая единственный путь к
искуплению грехов в публичных бичеваниях и самобичеваниях.] он вынужден принять их приветливо, он ведь сам когда-то
участвовал в их представлениях, так как очень любил всякие переодевания. Брат
его покойного любимчика Жуайеза изображает распятого Иисуса; чудовищно
искаженные персонажи мистерий врываются в убежище несчастного короля, у Христа
течет из ран настоящая кровь, римские солдаты громыхают ржавым оружием, они
вдруг бросаются в середину взволнованной толпы. Жен-мироносиц изображают
капуцины, тем громче они завывают, стонут и кидаются наземь. И вот под ударами
бичей падает и сын человеческий. Подними же его, Валуа! А если не поднимешь, то
изменишь религии. Уж где-где, а в этой давке мы до тебя доберемся, достаточно
одного ножа. На самом деле им было страшно самих себя и своего порочного
опьянения.
Разве мог всему этому сочувствовать какой-нибудь ученый юрист, заседавший в
королевском парламенте? А между тем этих господ тоже заставили принять участие
в бесчинстве! Ученость нелегко забыть, и ясный разум не затмится по приказу.
Но затмение происходит легче у того, кто вовлечен в движение масс: он уходит в
безрассудства с головой, и если обычно размышлял слишком усердно, то,
захваченный массовым гипнозом и чувством национальной общности, он вдруг
начинает «реветь белугой». Председатель Нейи немало в этом преуспел: ему
удалось тронуть даже тирана Валуа; а как раз против него-то ему и поручили
восстановить своими слезами обиженный народ, в то время как некий проповедник
Буше должен был добиться того же яростным кипением своего гнева. Каждый
действовал на свой лад, и герцог Гиз пожимал немало замаранных рук, хотя это
было ему весьма противно.
Герцогу Гизу все становилось противным: его роль народного героя, его пылкая
дружба с Испанией, его отношения с людьми. Окруженный испанскими головорезами,
которые следили за каждым его шагом, он был принужден бесстыдно предавать
собственного государя всемогущему послу дона Филиппа. Ему приходилось говорить:
— Мы надеемся, что ваш повелитель-король окажет нам помощь, если наш государь
вздумает опереться на гугенотов. — Гиз сам предпочел бы сделаться гугенотом,
лишь бы не повторять то и дело подобные заявления.
Его тщеславие, его жажда поклонения, которым его незаслуженно окружали, —
все это были только слабости, и они-то и толкнули его на ошибочный жизненный
путь. Гиз не мог этого не понимать, его род был достаточно умен. Только самые
ничтожные люди способны возомнить себя великими, если какое-либо движение
изолгавшегося и обезумевшего сброда вдруг вознесет их на вершины, где им совсем
не место. «Да здравствует наш вождь!» — слышит то и дело такой вот герцог Гиз,
а ему хочется спрятаться или разогнать всю эту свору — пусть встанут опять за
свои прилавки.
Больше всего он жаждет помириться с королем. Тогда король назначит его
наместником всего королевства, но еще до того, как Армада вернется с победой из
Англии и испанцы достигнут предела в своей наглости. Гиз намерен еще прежде
выступить против них. И Генеральные штаты собрались в Блуа ради этой
единственной цели.
Когда-то королю пришлось им обещать, что он искоренит еретиков; теперь он
должен объявить о том, что король Наваррский лишается своих прав на французский
престол. Король делает попытки уклониться от этого. Сам Генрих Наваррский пишет
Штатам послание; и все-таки они торжественно провозглашают его притязания
незаконными. Они отказывают ему в его правах первого принца крови.
Едва Генрих узнал об этом, как он забыл и своих убийц и свою музу, а вместе
с романтикой и свой страх. Он отправился воевать. Почему? И король и Лига — все
обратились против него одного, а их воющие процессии предаются такому духовному
распутству, которое ему отвратительнее всякого Сакремора. Пусть жизнь тяготеет
к злу и к убийству, и все же она не хочет, чтобы ради этого лицемерили и
попирали разум. Генрих двинулся на Бретань, но в обход, через все королевство,
чьи представители тем временем его торжественно отвергли и отстранили. Он
сражался с королевскими войсками и войсками Лиги, — на этот раз они были для
него одно, ибо он ожесточился. Очутиться уже на прямом пути к престолу — и
опять, как в самом начале, кануть в поток событий, снова стать чужаком! Славная
победа при Кутра — и вдруг опять все начинается сначала: болота, мелкие
городишки, засады, бедный дворянин падает, сто врагов сдаются в плен, град,
буря, мы берем замок на морском побережье. Эх, если бы наша пушка прибыла
пораньше! Дурацкая штука — сражаться с морем и ветрами!
И все же в пылу схваток он забывал о своем раздражении и гневе; был рад, что
жив, дышит, хотя враги и старались не давать ему жить и дышать, рад, что
завоевывает землю — хоть по кусочкам. Однажды в полдень, сидя один под деревом,
только что едва избежав смерти, еще задыхаясь после стремительного движения, он
принимается за свою трапезу; он окидывает все вокруг каким-то растерянным
взором. Как широка эта страна, вдали она словно сливается с небом, она
безмолвствует, и только море грозно гремит. Она не хочет Генриха, она его даже
не знает, и если бы не глубокое и стойкое мужество его духа, он мог бы
опасаться, что ему каждый раз придется начинать все сначала, как пришлось
теперь. Без конца возвращаются все те же картины: болота и засады, сотня
пленных, падает ничком бедный дворянин, бушует буря, идет град, а я должен
овладеть замком на морском побережье. Если бы вовремя прибыла наша пушка! На
ладони, черной от пороха, лежит его обед — корка хлеба и яблоко.
Он голоден, но не поддается унынию. Его привело сюда долгое жизненное
странствие, а когда-то давно были горы, озаренные солнцем, он смеялся и
переходил радостно журчащие ручьи. Еще молодым попал он в школу несчастья,
научился думать, пока от прихотливых изгибов
