оставалась все такой же грозной, как и прежде.
Гибель Армады была единственной вспышкой молнии, озарившей угрюмое небо над
последним Валуа. Но он уже не успеет понять, что насмерть ранена и сама мировая
держава. Это уже касается его наследника. А наследник французского престола
начнет свое царствование без земли, без денег, почти без войска; но достаточно
ему в одном-единственном и совсем не значительном сражении разбить наемников и
холопов Испании — и что же? Вздох облегчения вырвется у всех народов.
Для Валуа все это скрыто мраком, каждый звук, доносящийся извне, замирает.
Вокруг нет никого, кто позвал бы Наварру. И за стенами никого, кто бы трепетал,
опасаясь Наварры; разве иначе они дерзнули бы отнять у бедного короля его
последние доходы, и это после того как он совершил свое великое, единственное
деяние? В комнате стало холодно, король забрался в постель. Он страдал от
болей, от нелепых болей: его мучил геморрой. И несколько оставшихся при нем
дворян издевались над ним, оттого что он плакал.
«Наварра! Приди! Нет, не приходи. Я плачу не из-за своей задницы, а оттого,
что мое единственное деяние оказалось бесполезным. Теперь ты бы смог показать,
на что ты годен. Но и тут ничего не выйдет. А все-таки я знаю, ты тот самый, я
могу тебе довериться. Тебя я объявлю наследником, хотя бы десять раз от тебя
отрекся. Никого нет у моего королевства, один ты остался; я дорого заплатил,
чтобы это понять. Взгляни, Наварра, как я несчастен! Никогда мое несчастье не
бывало столь тяжким и глубоким, как после моей напрасной попытки освободиться.
Совершив свое деяние, я воскликнул: «Король Парижа умер, наконец-то я король
Франции!». Но не называй меня так, никакой я не король. Зови меня Лазарем,
если ты явишься сюда, Наварра. Нет, не надо! Нет, приди!».
Им обоим, разделенным огромными пространствами королевства, приходится
трудно. Генрих меж тем благополучно перенес кризис. Он вскоре поправился — и
уже больше никогда не предавался тем помыслам о насильственной смерти, которые
предшествовали его тяжелой болезни. Он говорил о кончине господина де Гиза
весьма сдержанно: — Мне с самого начала было ясно, что господам Гизам не по
плечу такой заговор и что нельзя довести его до конца, не подвергая опасности
свою жизнь. — Таковы были его выводы; с ними король Наваррский согласовал и
свое поведение: стал еще осмотрительнее и многим казался чересчур скромным.
Разве он уже отрекся от благородной и смелой задачи — отбить Валуа у его
врагов? Правда, этих врагов великое множество на всем пространстве, отделяющем
его от короля. Друзья знавали Генриха, когда он был еще отчаянным сорванцом.
Притом в пустяках. И вдруг такая сдержанность, сир, в большом и серьезном
деле?
Он чувствовал, что старые друзья недовольны им; эти старейшие из гугенотов,
передававшие от отца к сыну обычай умирать за свою веру; те самые, кто под
Кутра, молясь, опустились на колени, почему и пал тогда Жуайез; а теперь они
недовольно ворчали, сами еще не зная, почему. Прийти на помощь королю-католику,
— вот чего им хотелось, но если бы им это сказали, они бы не поверили и не
признались бы в своем желании. А Генрих полагал, что сначала это желание должно
в людях как следует созреть — тогда появится возможность осуществить его. Так
же, как сообщили Генриху, обстояло дело и с Валуа. Несчастный последыш покинул
свое прежнее убежище, его приютил город Тур; этот город лежал среди пашен на
обоих берегах Луары, в сравнительно спокойном месте его мятущегося королевства.
Там Валуа надеялся дождаться, пока достаточное число его дворян вспомнят о нем.
Тем временем его уцелевший фаворит Эпернон собирал для него пехоту. Но могло
случиться и так, что враги успеют застигнуть его раньше и возьмут в плен.
Положиться можно только на одного Наварру; и куда это он запропастился? «Я,
король католиков, — думает Валуа, которому едва удается сколотить кой-какое
войско. — Как бы еще не разбежались мои солдаты, если я призову гугенота!».
Генрих же думал: «Он позовет меня, когда этого захотят его люди; а до этого
рано. Я стремлюсь к тебе всем сердцем, Валуа». Он держал свои мысли в тайне, но
именно ради них и пригласил к себе своего Морнея в первый день марта. Это
происходило в маленьком городке, который ему не пришлось покорять: город сам
открыл перед ним ворота. Генрих и Морней ходили по открытой галерее, освещенные
лучами весеннего солнца, и никогда еще его свет не казался им таким обновленным
и полным надежды.
— Что-то изменилось, — сказал Генрих. — Теперь меня призывают со всех
сторон. Города спорят из-за того, кому раньше сдаваться. Или добрые люди
спятили, или это весна виновата?
— Может быть, сир, тут еще одна причина: они не хотят, чтобы вы даром теряли
время?
— А куда мне торопиться? — отозвался Генрих, и сердце у него забилось, но
только потому именно, что он отлично знал, какое дело надо сделать как можно
скорее и в последнюю минуту колебался. Долго-долго трудился он, шаг за шагом, в
поте лица своего пробиваясь к цели. И вот ее уже видно, он мог бы рвануться
вперед, но он в нерешительности, он не делает последнего движения, он вдруг не
чувствует в себе былой уверенности. Возможность удачи уже не так очевидна, как
казалось раньше, когда цель была еще далека и все мучительные труды и усилия
были еще впереди. Принц крови, а ноги все в земле. Пусть говорит его друг,
пусть решает господин дю Плесси-Морней, для чего же еще он добродетелен и
мудр?
— Сир, вам и двух месяцев нельзя терять на пустяки. Надо спасать Францию. Вы
должны со всеми силами, какие можете собрать, двинуться к Луаре.
— Там стоит король, — сказал Генрих, и сердце у него екнуло.
— Именно поэтому.
— И я должен на него напасть, Морней?
— Вы ему друг, сир, и он станет вашим другом, ведь десять его армий не
смогли вас уничтожить.
— Разве десять, Морней? Столько положено трудов и усилий? Да, а теперь у
Валуа нет больше ни одной, Лига его проглотит живьем. Вы говорите, господин дю
Плесси, что я должен прийти ему на помощь? Что ж, я не прочь. Надо
подумать.
Последствием этого разговора было то, что он решил купить какой-нибудь
город, стоявший на его пути, чтобы без излишних боев пройти по земле
королевства: это он, который сотни раз рисковал своей жизнью, чтобы завоевать
клочок земли! Теперь же предстояло завоевать всю страну. Но брать приступом
стены, жечь дома и оставлять на улицах трупы — все это Генриху уже давно
опостылело. И он рад бы обойтись без всего этого: ведь он хочет стать совсем не
таким королем, как остальные. И он покупает города, которые не сдаются без боя,
а позднее будет покупать даже провинции, но сначала волей-неволей придется
одержать еще много побед и состариться, не снимая доспехов. А иначе даже за
деньги его королевство не образумится, не захочет стать богатым и сильным.
Вот какие печальные истины вынашивал в себе веселый король Генрих
Наваррский, все равно, сознавал он их или только смутно чуял. Был он, правда,
еще слишком молод, но жизнью основательно к ним подготовлен. Какое счастье, что
рядом с ним Морней, этот святой человек; Морней — зрелый муж в самом глубоком
значении слова, и он не перестанет верить, несмотря на весь свой ум и на всю
людскую злобу, которой видит вокруг себя так много! Он верит в силу слова,
исходящего от господа. Важно его сохранить таким, каким оно изошло от бога, —
истинное и ясное; и тогда оно будет непреложным. Поэтому Морней от имени своего
государя обратился с воззванием ко всем жителям королевства. Пусть среди
французов воцарятся согласие и единство.
Он вопрошал, чего, собственно, достигли люди всеми этими несчастными
войнами, насилиями, миллионами убитых, да еще расшвыривая столько золота, что
его не возместит никакой рудник? И отвечал, вернее заставлял читателя ответить:
достигнуто лишь обнищание народа. И то, что государство в горячке и лежит при
смерти. Бедствиям несть числа. Он спрашивал: доколе же будем терпеть?
Он обращал свой вопрос сначала к дворянству и горожанам и давал тут же те
ответы, которые им подсказывала их собственная выгода. Затем его тон становился
более торжественным, он обращался к народу, называл его закромами королевства,
нивой Государства, ибо трудом народа кормятся правители, его потом утоляют свою
жажду. Кто защитит тебя, народ, когда дворянство станет попирать тебя
ногами?
Морней писал, а через него говорил Генрих: да, дворяне будут попирать тебя
ногами, жители городов высосут из тебя все соки. На эти два сословия надеяться
нечего, у народа одна надежда — на своего короля. Спокойствие и безопасность
может дать только король, — пусть сами догадаются, какой. Король гонимых и
бедняков, победитель серебряных рыцарей и откупщиков. Но так как воззвание было
написано от имени Генриха, то Морней не забыл принести за него клятву верности
королю Франции. Если Генриху Наваррскому с благословения божия когда-нибудь
удастся осуществить свой план до конца, то и тогда он останется послушен
королю. А ему наградой послужит его чистая совесть. С него довольно, если все
благомыслящие люди будут свободны.
В этом воззвании Морней из осторожности не упоминал еще об одном сословии,
чтобы не раздражать его, ибо не слишком надеялся на примирение с ним. С
духовенством ничего не поделаешь, и слепая сила ненависти, в данном случае
воплощенная в Лиге, не может быть сразу укрощена — даже с помощью правды.
Однако все увидели, что в словах Генриха она есть. Уверенность Морнея полностью
оправдалась. Правда изливала вокруг себя неожиданный свет. Трудно было этому
поверить: значит, нам разрешено согласие и единство? До сих пор это никогда не
разрешалось. Что же произошло? Даже оба короля дивились, хотя их неудержимо
тянуло друг к другу. Но препятствия не устранены. Наварра и не помышляет о
перемене религии только ради того, чтобы унаследовать королевство. А Валуа, как
всегда, торгуется с Лигой. И все-таки он довел до сведения Морнея, что готов
встретиться, а к Генриху послал свою сводную сестру, мадам Диану.
Оба короля заключили перемирие на год, однако оба хотели бы, чтобы оно было
вечным. Между тем Генрих двинулся в путь со своим войском. И так как города,
мимо которых он проходил, охотно впускали его, то он быстро приближался к Туру.
Король собрал там свой парламент. Его юристы оказались весьма благоразумными, а
чем ближе подходил Наварра, тем они становились смелее. В конце концов они
внесли договор между королями в свод законов французского королевства.
Случилось это двадцать девятого апреля. А тридцатого показался король
Наваррский со своим войском.
Было воскресенье, день стоял солнечный и ясный.
Бедному Валуа казалось, будто он прямо воскрес из мертвых. В первый раз у
него не было страха, что Лига его захватит и увезет. Ведь приближался его брат
Наварра. Король слушал обедню, когда оба войска встретились у ручья, в трех
милях от города; дворяне французского короля со своими полками и старые
гугеноты. И те и другие, не останавливаясь — это было бы не по-дружески, —
смешали ряды, сообща разнуздали лошадей и принялись их поить из того же ручья.
Эти занятия помешали им пуститься в ненужные разговоры и праздно глазеть друг
на
