поняли бы, что и другие, не только они, испытали немало горя, вспомнили бы свои
сожженные дома, убитых близких, двадцать лет междоусобиц. И, конечно, не смогли
бы во врем я своего первого мирного свидания не вспомнить Варфоломеевской ночи
— нет, этого не смогли бы ни виновники, ни жертвы. Кто-то предложил снять
недоуздки и въехать с лошадьми в ручей. А король Наваррский ждал позади и не
вмешивался; вперед он выслал командующего своей пехотой.
Впереди, у ручья, солдаты говорили: — Граф Шатильон, — и не хотели верить. И
все-таки было воскресенье, день стоял солнечный и ясный, сын адмирала Колиньи
один вышел навстречу маршалу д’Омону и обнял его. Люди вокруг них расступились
и обнажили головы. И когда это все же свершилось и дошло до людских сердец,
между обеими армиями началось братание.
Король последовал примеру своих солдат. Он не хотел толкать войска к
примирению. Они должны были опередить желания своих начальников и даже
удивиться, как это они себе позволили такую смелость. В замке Дю Плесси, на том
берегу, король Франции ждал короля Наварры, он передал ему, что просит его
переправиться через реку. Услышавшие это предложение могли подумать, что Валуа
еще недостаточно научен несчастьями, и предположить дурные намерения. Замок Дю
Плесси стоит на слиянии Луары и Шера. Тот, кто здесь переправляется, остается
без прикрытия, отовсюду может прогреметь предательский выстрел, а на узкой
косе Генрих будет беззащитен и окажется во власти Валуа. Несколько
приближенных короля Наваррского усиленно ему не советовали это делать; но он не
поддался уговорам, сел в лодку с несколькими дворянами и телохранителями, даже
не сняв шляпы с белым плюмажем и красного короткого плаща. И каждый видел
издали, кто именно едет.
Он благополучно пристал к другому берегу, ибо так хотел господь, а еще
потому, что уж очень сильна была тоска Валуа по Генриху; Наварра понял это на
собственной тоске и потому был уверен, что находится в безопасности. Затем
приближенные французского короля проводили его в замок. Валуа тем временем
поджидал его в парке, — король пришел на целый час раньше и в душе тревожился,
хотя внешне был похож на спящего и все не решался спросить: «Да где же он? Не
случилось ли с ним несчастья?». Окруженный возвратившимися к нему придворными,
он ни одного не спрашивал о том, что его волновало. Но вдруг слышит, что
Наварра в замке; тогда, позабыв обо всем, Валуа побежал навстречу. Только
пробежав несколько шагов, он, наконец, вспомнил о том, что он монарх, и придал
себе должную осанку; в парке было полно народу — и придворные и простой люд.
Король Франции прошел половину пути навстречу Генриху. И половину пути прошел
король Наваррский.
Он спустился по ступеням лестницы, ведшей из замка в парк. Все увидели, что
он одет, как солдат, куртка сильно вытерта панцирем на плечах и с боков.
Бархатные панталоны в обтяжку были цвета увядшей листвы, плащ ярко-алый, серую
шляпу украшали белые перья и прекрасный аграф. Все это разглядели во всех
подробностях, и двор и народ. Кроме того, многие заметили, хотя и с неохотой,
что борода у него уже седеет. Навернулись у Генриха на глазах слезы или нет, на
это никто не обратил внимания, хотя плакал он легко, как могли еще помнить его
старые знакомцы. Но даже им было трудно узнать это исхудавшее лицо, ставшее еще
худее, чем бывают лица обычно; тем длиннее кажется его свисающий нос; на
переносице глубокая полукруглая морщина; брови напряженно приподняты. Это не
простое лицо, и только выражение решительности делает его лицом солдата. Ничто
уже не напоминает в нем болезненного пленника Лувра. Этот Наварра идет твердым
шагом навстречу королю.
На полпути их отделил друг от друга поток людей. И вот оба стоят, взорами
ищут друг друга в толпе, здороваются, раскрывают объятия. Они бледны, их лица
почти суровы. В это мгновение они еще только стремятся друг к другу, а в
следующее все уже будет по-иному. Мир! Мир! Вот она, наконец, эта минута
справедливости и добра!
— Дорогу королю! — кричит охрана; толпа расступилась, и когда король
Наваррский предстал перед его величеством, он склонился перед ним, а Валуа его
обнял.
Вторая Книга Царств, глава I, стихи 19 и 25
В одно прекрасное утро появился оставшийся в живых брат Гиза Майенн с
отрядом конницы, чтобы схватить короля. И, конечно, предатели, которых вокруг
него всегда было достаточно, завели короля туда, где он, без сомнения, бы
погиб. Какой-то мельник узнал его по лиловому кафтану и сказал: — Сир! Куда вы?
Там засели фроятисты! — Майенн уже начал наступление. Отважный Крийон не смог
удержать предместье и возвратился в город с таким малым числом солдат, что ему
пришлось самолично запирать городские ворота. Короля Наваррского уже не было,
но он отъехал недалеко, и за ним послали. И полутора тысячам
аркебузиров-гугенотов удалось спасти Валуа. Члены Лиги хотели было хитростью
остановить их натиск; они закричали: — Храбрые гугеноты, мы воюем не против
вас, только против короля, а ведь он вас предает! — В ответ раздался залп.
Все же немногочисленный отряд гугенотов вынужден был под конец отступить;
они отходили медленно, неохотно, продолжая стрелять, и треть из них была
перебита. Крийон, солдат короля, с тех пор заявлял о своем пристрастии к
гугенотам. Видя, что друзей у их государя теперь прибавилось, сражавшиеся
почувствовали новый прилив вдохновленного мужества и решимости — настолько, что
сам Валуа устремился на поле боя. А Лига бежала без всяких причин —
единственной оказался страх. Как счастлив был Генрих, что ему уже не нужно
биться против короля, только против врагов короля. Это давало ему внутреннее
удовлетворение, а оно дороже иной крепости. Он привел к королю свои войска,
перешел мост с тысячью двумястами конников и четырьмя тысячами аркебузиров, и
когда те предстали перед Валуа, король спросил: — Почему все они бодры и
веселы, разве нет больше войны? — А Генрих ответил: — Сир! Хотя мы днем и ночью
на коне, но это добрая война. — И Валуа понял; он впервые рассмеялся от всей
души, смеялся и Генрих.
Король, охваченный новым порывом мужества, собрал к лету пятнадцать тысяч
швейцарцев, и притом без денег. Вместе с его собственными войсками и отрядами
Наварры у него оказалось сорок пять тысяч солдат, сильное войско; оно должно
было вернуть ему столицу королевства — и могло это сделать. А тем временем
войско Майенна прямо таяло, и в конце концов у него осталось всего пять тысяч
солдат; ни испанцев, ни немцев не было уже и в помине, ибо если народ вовлечен
в движение обманное и постыдное, то достаточно свежего дуновения мужества, как
все рушится, и никакие массы это движение уже не поддержат. Даже в осажденном
Париже вдруг зароптали открыто. Люди в коричневых сутанах не могли появляться
на улицах без оружия. А где же Лига? Где правящая партия? От этого чудовища
осталось, в сущности, немного — оно состоит теперь наполовину из бесноватых и
наполовину из трусов. И, кроме этих двух человеческих разновидностей, там нет
никого.
Старые полководцы короля толком не знали, нужно ли начать осаду Парижа.
Осада могла очень затянуться; а если она ни к чему не приведет, войско Лиги,
наверно, опять увеличится. Однако на этом настаивал Генрих Наваррский,
пользуясь всем своим авторитетом. — Решается судьба королевства, — говорил он.
— Не забывайте: мы пришли сюда, чтобы целовать этот прекрасный город, а не
поднять на него руку. — Он сказал еще многое, отчего взятие столицы стало
казаться задачей более славной, чем какая-либо иная. А смелому верят, и это
дает ему силу. Поэтому тридцатого июля королевское войско взяло Сен-Клу, центр
города и мост. Король остался в Сен-Клу, а Наварра занял другое предместье.
Два дня спустя, когда он и его храбрый отряд только что сели на коней, вдруг
мчится галопом какой-то дворянин и шепчет ему на ухо несколько слов. Наварра
тотчас поворачивает коня. Он берет с собою в Сен-Клу двадцать пять дворян. —
Сир, зачем вы едете к королю? — Друзья его только что пырнули ножом в живот! —
Они замолчали, пораженные, а когда заговорили меж собой, то лишь вполголоса.
Тут, конечно, вся Лига постаралась, говорили они. Эта партия, да и все движение
таковы, что не способны честно бороться, а только убивать горазды. Монахи в
Париже недаром предсказывали чудо, они знали, какое! Вот чудо и свершилось,
правда, оно приняло вид убийства. И к нашему государю явились трое молодых
людей: они поклялись поступить, как Юдифь, только от их руки-де должен пасть
новый Олоферн. Да руки коротки — он умеет справляться со своими убийцами. А
бедняга Валуа — нет. Кто же его пырнул?
Скажи пожалуйста, какой-то монашек, двадцать лет ему, толстогубый такой,
наверно, одним был из вожаков этой самой возвышенной духом молодежи, а теперь
дворяне Наваррского короля, приехав, увидели во дворе только растерзанный
коричневый комок. Почему-то, свершив свое дело, он не пытался бежать: стал
лицом к стене и шепчет: «Яков, где ты?» А его самого так звали — Яков.
Наследник престола находился в комнате умирающего: сначала можно было
думать, что рана не столь опасна, и все-таки она оказалась смертельной, но в
минуту смерти наследника не было подле Валуа, он куда-то уходил. Когда он
вернулся, первыми упали к его ногам шотландские гвардейцы покойного короля и
воскликнули: — О, сир! Теперь вы наш король и государь!
В первую минуту Генрих не понял, несмотря на всю веру в свое предназначение.
Им овладел страх и грозное предчувствие: «До сих пор я сражался только за свое
дело, теперь же становлюсь на место побежденного, он лежит заколотый убийцей, а
как-то еще я буду лежать в свой смертный час?» Опустив голову, поднялся он по
лестнице, вошел в опочивальню и долго смотрел на умершего. Мы ведь и тут еще,
на земле, видим умерших — очами духа видим мы несравненно большее число
умерших, чем живых; и кто осознает это, ему кажется, что обитает он в одном
мире с ними и он с ними говорит. И Генрих Наваррский сказал, обращаясь к
усопшему Генриху Валуа: «Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих! Как
пали сильные на брани. Сражен Ионафан на высотах твоих».
А у тела уже молились два монаха, некий господин д’Антраг поддерживал
подбородок умершего. Новому королю еще предстоит немало хлопот с этими
господами, а также и со всеми остальными, которые вдруг набились в комнату,
словно по уговору. Они глубже надвигали шляпы, вместо того чтобы снять их перед
новым королем, или бросали их на пол и громко клялись: — Лучше тысячу раз
умереть, лучше сдаться любому врагу, чем пустить на престол короля-гугенота. —
Они старались, чтобы в этих словах звучала вере и убежденность, но в них
звучала фальшь, особенно потому, что некоторые из этих господ тотчас после
убийства уже присягнули наследнику. Но тогда их пугала мысль о собственной
судьбе; они еще не сговорились предать королевство и идти с Лигой. После
совместного обсуждения они решили, что это самое надежное. Ведь у Филиппа
Испанского золота было все еще больше, чем у кого-либо на земле.
Но не от Генриха могли они скрыть свои намерения: он ни на
