Оба потребовали свидания с адмиралом, и Колиньи принял их, хоть и трудно
было ему придать своим чертам выражение решимости и непоколебимого упования на
бога: уж слишком много ударов обрушил на него господь за последнее время!
Однако старый протестант выказал себя твердым в несчастье, он знал, что ему
предстоят суровые испытания. Ведь никому нет дела до того, какая тоска
овладевает им в иные часы ночи, когда он остается один и даже к всевышнему уже
не находит пути. Все же он выслушал взволнованных подростков с полным
самообладанием.

Двоюродный брат был необузданнее Генриха. Безо всяких учтивостей он
потребовал, чтобы Колиньи шел на Париж. Бросил ему упрек в робости за то, что
старик не предпринимает решительных шагов, — осадил Пуатье, и ни с места, никак
взять его не может. Враг же этим пользуется и собирает свои силы.

Адмирал задумчиво смотрел на обоих, на того, кто кипел, и на того, кто молча
ждал. Умудренный опытом, старец отлично понимал, чью именно волю и мысль
выражает этот юноша, потому и ответ свой обратил не к Конде, а к Наварре.
Колиньи объяснил: позиции врага на пути к Парижу слишком сильны, и не остается
ничего иного, как искать соединения с войсками, отосланными на юг; кроме того —
тут он многозначительно поднял палец, — ему ведь надо позаботиться и об
иноземцах: они должны получить свое жалованье. Иначе они сбегут. Сам он уже
пожертвовал фамильными драгоценностями, не допустив, чтобы наемники самочинно
добывали себе вознаграждение. Но об этом он умолчал; христианину не подобает
кичиться своими жертвами, и человеку гордому также. Колиньи предоставил
молодому принцу Генриху, разглагольствовать и предъявлять ему незаслуженные
обвинения.

— Вы позволяете им грабить страну. Я, правда, молод, господин адмирал, и
воюю не так давно, как вы. Но я никогда не думал, что чужеземцы, вместо того
чтобы сражаться бок о бок с нами, будут жечь наши деревни и пытать наших
крестьян, вымогая у них последние крохи. Деревенские жители убивают мародеров
из вашего войска, ибо это хищные звери, мы же расправляемся все ужаснее с
людьми, которые говорят на машем языке.

— Они не признают нашей веры, — отозвался протестант, трагически
насупившись. Генрих стиснул зубы, иначе у него вырвались бы слова — он с ужасом
слышал, как они уже звучат у него в душе, — слова возмущения против
религии.

— Не может быть, чтобы все это свершалось по воле божией! — воскликнул
он.

Колиньи решительно отрезал:

— В чем воля божия, — это вы узнаете, мой принц, в конце похода. Но господь
бог, видно, хочет еще сохранить меня для угодных ему деяний: стража опять
поймала убийцу, подосланного ко мне Гизами.

Про себя он решил держать этого молодого критика как можно дальше. Перед
битвой под Монконтуром, которую адмиралу опять было суждено проиграть, он
отправил обоих принцев, ради их безопасности, в тыл, хотя один бушевал, а
другой горько плакал. Потом снова появилась Жанна д’Альбре, и они стали держать
совет. После нового поражения протестантское войско лишилось еще трех тысяч
солдат, и не оставалось ничего другого, как отвести его на юг, не ожидая, чтобы
его меньшая часть присоединилась к нему на севере.

Жанна, как обычно, привезла с собой своих пасторов. Она втайне совещалась с
Колиньи, и после этих совещаний павший духом старик еще раз стал победителем.
Ибо та внутренняя победа, которую мы одерживаем в своей душе, — это главное,
военная победа идет за ней по пятам: так верила Жанна. После совещаний ее
пасторы запевали псалмы, а войско и его полководец чувствовали себя опять
благочестивыми и сильными.

И вот войско двинулось форсированным маршем, и обе его разобщенные части
действительно соединились. Протестанты прошли через всю страну вплоть до
графства Невер. И отсюда они стали угрожать Парижу. Двор сейчас же зашевелился.
Колиньи еще продвигался вперед, а госпожа Екатерина и Жанна уже торговались.
Войско еще наступало, а мир был уже подписан, и лишь тогда оно остановилось.
Этим договором протестантам была дана свобода вероисповедания.

Генрих радовался вместе с матерью: он видел, что она счастлива. И даже сам
чувствовал себя счастливым, пока ни о чем не задумывался. Однако во время
наступления он заболел, ему пришлось застрять в каком-то городе, и тут, на
досуге, он припомнил все ужасы этой войны и навсегда запечатлел их в своей
памяти. А может быть, он и заболел от злодейств, совершенных протестантским
войском, как некогда свалился как будто в оспе лишь потому, что его принуждали
сделаться католиком.

Генрих не скрыл от адмирала мучивших его сомнений. Он сказал:

— Господин адмирал, вы и вправду верите, будто свободу совести можно
предписать всякими соглашениями и постановлениями? Вы великий полководец, вы
ушли от врага и угрожали королю Франции в его столице. А народ в тех
провинциях, куда мы принесли бедствия войны, все равно будет твердить о
мятежниках, которых называют гугенотами, и не даст нам спокойно молиться там,
где мы только что грабили и убивали.

Но победитель Колиньи отвечал:

— Принц, вы еще очень молоды, кроме того, вы лежали больной, когда мы
пробивались вперед. Люди скоро все забывают, и только господь будет помнить, на
что нам пришлось пойти ради его святого дела.

Генрих не поверил; но если это правда, думал он, то тем хуже, что самому
господу богу, а не только ему, Генриху, пришлось увидеть, как несчастных людей
подвешивают, чтобы они показали, где у них спрятаны деньги, а под ногами
разводят огонь! Боясь сказать лишнее, он отвесил победителю поклон и вышел.

Семейная сцена

За этим последовало недолгое время, когда Жанне и Генриху могло показаться,
что они живут на мирной земле, без ненависти, без коварства. Жанна управляла
своей маленькой страной, он — обширной провинцией Гиеннь. Ей уже не надо было
карать, ибо ее подданные снова сделались добрыми протестантами. Генрих же от
чистого сердца представлял короля Франции. В самом деле, почему он должен быть
исконным врагом королевского дома? Нет, столь глубоких корней поучения матери в
нем не пустили. Молодому человеку иногда следует и позабыть о честолюбии.
Поэтому, когда Генриху исполнилось восемнадцать лет, он в течение нескольких
быстро пролетевших месяцев твердил: «Довольно я сделал для жизни! Женщины так
прекрасны, и искать их благосклонности — дело более увлекательное, чем война,
религия или борьба за престол!»

Он разумел молодых женщин и те мгновения, когда они словно уж и не
человеческие существа, а скорее богини — до того прекрасно их торжествующее
тело. Каждый раз, когда ом познавал их и убеждался, что они из плоти и крови,
они все же продолжали казаться ему созданиями другого мира, ибо воображение и
желание тотчас снова их преображало. К тому же это были все новые женщины, так
что он не успевал в них разочаровываться. Генрих слишком часто их менял.
Поэтому он еще не догадывался, что в их восхитительных телах вместо владевших
им возвышенных чувств чаще всего живут лишь расчет да ревность. И если одна
начинала ненавидеть его, то он был способен полсуток мчаться верхом без отдыха,
чтобы за свою пылкость добиться награды от другой. И та ждала его — ее взор
сиял, лицо ее было ликом вечной любви. Он падал к ногам какой-нибудь новой
возлюбленной и целовал край ее одежды, наконец достигнув блаженной цели после
долгой, бешеной скачки. Слезы туманили ему глаза, и сквозь их пелену женщина
казалась ему вдвое прекраснее.

Однако в то время, как Генрих жил для молодых женщин, несколько более зрелых
дам без его ведома занимались его судьбой. И первая — мадам Екатерина. Однажды
утром, в Лувре, она удостоилась высочайшего посещения своего сына Карла
Девятого. Карл был еще в ночной сорочке — так спешил к матери этот рыхлый
молодой человек. Не успев прикрыть за собою дверь, он воскликнул:

— Я же говорил тебе, мама!

— Твоя сестра впустила его?

— Да. Марго спит с этим Гизом, — сердито подтвердил Карл.

— А что я тебе говорила? Потаскуха, — выразилась мадам Екатерина с той
точностью, какой требовали обстоятельства.

— И вот вам благодарность за то, что ей дали хорошее образование! — гремел
Карл. — Знает латынь: уж такая ученая, что даже за обедом читает! Танцует
паванну, хочет, чтобы ее воспевали поэты, — перечислял он, горячась все больше,
— завела позолоченную карету, на головах лошадей — плюмажи шириной с мою
задницу. Но я знаю, что она проделывает: я подсмотрел! С одиннадцати лет эта
дрянь такими делами занимается.

— Ты же и сводил ее, — уточнила Екатерина. Но Карл не дал прервать себя. Он
знал всех любовников своей сестры и, бранясь, перечислил их. Потом вдруг обмяк,
умаялся от своей ярости, — при его комплекции подобные волнения были очень
вредны. Лицо Карла побурело, задыхаясь, он с размаху повалился на кровать
матери, так что взлетел пух от подушек; потом пробурчал:

— А мне-то какое дело? Горбатого могила исправит, так и будет путаться либо
с Гизом, либо еще с кем-нибудь. Плевал я на нее.

А его мать смотрела на него и думала: «Всего несколько лет тому назад у него
был такой благородный вид — прямо портрет на стене. А сейчас — еще немного, и
будет просто мясник, а не король. Как это я так маху дала! Да ведь не я, а все
эти паршивые Валуа. Кровь рыцарей-варваров сказывается вновь и вновь, и вот
опять видишь этакого, из той же породы», — рассуждала дочь Медичи — потому, что
ее малоизвестные предки жили в удобных комнатах, а не в конюшнях и военных
лагерях.

Она сказала своим однообразным, тусклым голосом: — Коли твоя сестра так
ведет себя, мне скоро придется, пожалуй, взять Генриха Гиза в зятья. И кто
тогда, мой бедный мальчик, возьмет верх — ты или он?

— Я! — прорычал Карл. — Я король!

— Божией милостью? — спросила она. — Одно пора бы уже зарубить себе на носу:
каждый король должен сам помогать этой божией милости, или ему не удержать
престол. Сейчас ты король, мой сын, потому, что я, твоя мать, еще жива!

Все это она сказала особым тоном, который был знаком Карлу с детства: слыша
его, сын невольно вставал. Он и сейчас поднялся с кровати, где сидел в одной
сорочке, из-под которой выпирали жирная грудь и живот; он стоял перед маленькой
толстой старухой, готовый выслушать ее волю.

— А я не хочу, — отрезала она, — чтобы Марго вышла за Гиза, для меня его род
слишком силен. Моя воля в том, чтобы она получила в мужья заурядного молодого
человека, который будет нам служить.

— И кто же это?

— Он должен быть из хорошей семьи, но невлиятельной и в Париже неизвестной.
Главное — я хочу иметь его под рукой. Тот, кто досягаем, уже не опасен.

Своих врагов нужно держать при себе, в доме.

— Но ты имеешь в виду не…

— Я как раз договариваюсь с его матерью, главное — пусть присылает его сюда,
чтобы он прежде всего был в моей власти.

— Он же еретик! Моя сестра и еретик — о таком союзе никогда не помышляли
всерьез!

— А если бы твой брат д’Анжу женился на английской королеве? Елизавета ведь
тоже еретичка, и притом великая государыня, собственной милостью.

— Она убивает своих католиков, — сказал