—
крепость. Еще дальше нам послужит заслоном город Дьепп, если придется
отступать, и мы даже можем надеяться на помощь английских кораблей.

— Ну и хватил, Агриппа, — заметил Рони. — Отступать мы не будем.

А дю Барта вставил: — Пожалуй, даже не сможем — когда протянем ноги на этом
поле.

— Господа! — остановил их Роклор. Однако Агриппа не оторвался от своих
мыслей, или, вернее, своего стихотворения: — Конечно, наша телесная оболочка
находится здесь, на этом поле под Арком, где слева от нас река, справа поросшие
кустами холмы, серые от тумана, и между ними деревенька Мартеглиз.

— С харчевней и хорошим вином. Я пить хочу, — вставил Роклор.

— Когда на этом поле мы протянем ноги, — повторил вполголоса дю Барта и
сосчитал слоги.

Агриппа: — Но где же мы духом? Не в харчевне и не на равнине среди других
мертвецов! Духом мы уже в будущем — после сражения, после победы. Ибо кто же не
знает, что мы должны победить. Даже враг это почуял. Майенн и его легионы уже
спешат сюда и жаждут лишь одного: чтобы мы их разбили.

— Где уж там, — заметил Рони холодно и трезво. — Майенн идет сюда отнюдь не
за этим, он хочет захватить короля — он сам говорил и воображает, что очень
силен и куда как хитер.

Агриппа: — И все же в тайном закоулке сердца он жаждет того же, чего жаждет
весь мир — не только Дьепп и взволнованное королевство. Мы должны их спасти от
Испании и от них самих. Мы сломим власть мирового владыки. Мы боремся не с
ними.

— А с их испорченностью и слепотой, — добавил дю Барта.

Агриппа же торжественно: — Друзья! Нашей победы ждет все человечество, самые
дальние страны взирают на нас и все гонимые. С нами молитвы униженных,
угнетенных, а также совесть мыслителей, она говорит за нас.

Даже Рони согласился с этим:

— Мы действуем в полном согласии с гуманистами всего Старого света. Но это
не стоило бы и ломаного гроша, если бы гуманисты умели только думать, а не
ездить верхом и сражаться.

— А они умеют, — подтвердили Роклор и дю Барта. Рони сказал:

— Морней объявил всем королевствам и республикам, что именно мы должны
свергнуть мирового владыку. Морней послал Фаму, и вот по всем странам летит
она, трубя в трубу, возвещая о том, что мы бьемся за право и свободу — они наши
святые. И что мы выступаем от имени добродетели, разума и меры — они наши
ангелы.

Роклор спросил вызывающим тоном:

— Разве вы сами в это не верите, господин Рони? — Но тот ответил:

— Поверить я готов и в это и еще во многое. А вот иметь мне хотелось бы
несколько тысяч ливров из вьюков толстяка Майенна.

Дю Барта заговорил со всей силой, какую дает твердое знание, и со странными
интонациями, точно гость, который пришел откуда-то с вестью и скоро должен
возвратиться.

— Нет, не на этом поле протяну я ноги, — можете мне поверить. Всем нам еще
суждено сквозь земной удел увидеть клочок голубого неба. Повержена будет нами
десятикратная сила врага, и я слышу, как облегченно вздыхают народы и посланцы
республик и пускаются в путь, чтобы поклониться нашему королю и заключить с ним
союз.

Рони хотелось вставить: «Ну, ты перехватил. Ведь это лишь незначительная
победа, четыре тысячи солдат, которые держатся, зацепившись за самый край
материка и королевства; по человеческому разумению такая горсточка ничего не
может решить. Но, может быть, мой король больше, чем король без страны? И послы
будут действительно спешить к нему? Да нет, куда уж там. Ну, а Фама? — возразил
он самому себе. — А взирающий с надеждою мир? А этот король?» Тут он встретился
взглядом с господином де Роклором, и тот кивнул ему молча и уверенно. Для всех
этих людей, называвших себя червями, для строителей земляных укреплений,
которые они возводили, босые, зарывшись ногами в землю, правда сделалась
отчетливо зрима, хоть и плотен был окружавший их туман. Им первым, в виде
великого исключения, было дано знать ближайший час действительности.

Агриппе осталось только прочесть те строки, которые в нем уже звучали;
остальные приготовились слушать.

    Явись, о господи! Завесы больше нет
    Меж нами и тобой. Сияньем ты одет.
    Мелодией звучат небесные просторы.
    То — сонмы ангелов, то — их святые хоры.

Проговорив эти слова, Агриппа умолк, ибо туман действительно расступился,
над их головой показался овальный клочок неба, брызнул свет, и они своими
глазами увидели — что именно, потом никто из них не рассказал. Но это были те
святые и ангелы, которых они перед тем призывали, и все стояли в овале света.
Ликами, одеждой и доспехами они походили на самых прекрасных и отважных богов
древности. А среди них совершенно ясно виден был сам Иисус Христос в образе
человека.

Псалом LXVIII[34. — В русском синодальном переводе библии — псалом LXVII.]

Под Арком, в траншее, Генрих выговаривает своему маршалу Бирону за то, что они
вот уже неделю ждут нападения противника. Майенн стоит за лесом, и никакой
перестрелкой его оттуда не выманишь. В такой туман он сражаться не будет. Но
этот же туман мог оказаться немалым преимуществом для меньшего войска. Генрих
хочет навязать неприятелю бой. Старик не советует. — Вы меня послушались, сир,
и не засели в этом паршивом Дьеппе! Это такая паршивая дыра! — Она так и кишит
предателями, — добавляет Генрих. А маршал: — Вы разбираетесь в людях, мне на
себе пришлось в этом убедиться. Зато я лучше вас вижу преимущества того или
другого поля боя. Никакой туман не должен заставить вас уйти с этого широкого,
отовсюду защищенного четырехугольника. Можете быть уверены, что здесь вы
удержитесь. Здесь за вас сами условия местности: с тыла крепость, слева река с
болотистыми берегами, недоступными ни для конницы противника, ни тем менее для
его пушек. А стрелять издали в тумане он не может.

— Зато наши пушки, — пробормотал Генрих. — Где они у нас? В том-то и весь
секрет! Вот будет сюрприз!

Бирон взглянул вокруг, они помолчали. Потом маршал пожал плечами: — И справа
Майенн не может напасть, холмы поросли кустарником, лощины очень узкие. Ему
остается только одно — двинуться со стороны леса, через открытое поле. Сир! Вы
будете ждать его между вашими двумя полевыми укреплениями: передовое защищают
пятьсот ваших гугенотов, когда-то я с ними имел дело, знаю. Но там места
достаточно, и вы можете выстроить по фронту еще пятьдесят конников.

— Вы все тщательно продумали, Бирон, это знают и войска. У меня солдат не
так много, и поэтому каждый способен судить сам обо всем и все видеть. Его
боевой пыл не слеп, а вызван пониманием. И наше преимущество в том, что нас
мало.

— Сир, ваше лицо закрыто от меня прядью тумана, и я не вижу, смеетесь вы или
нет.

Генрих шепнул ему на ухо: — И туман скроет от врага, как нас мало и как
удачно мы расположились, — закончил он и провел рукой от одной точки широкой
равнины до другой: там было шесть опорных пунктов, он знал каждый и находил их
даже среди тумана.

Ни Генрих, ни Бирон не упомянули о том, что само собой разумелось: туман
защищал, но он таил в себе также опасность и для тех и для других. Весь день
крались в обе стороны невидимые лазутчики. В гигантской армии Лиги то и дело
возникала беспричинная тревога. А в королевском войске люди прикладывали ухо к
земле и слушали. Наутро Майенн решил больше не ждать, пока туман рассеется; он
ударил по врагу. Майенн владел военным искусством, он напал неожиданно или
думал, что неожиданно. Он не стал двигаться по равнине, а послал отряд пехоты —
всего триста немецких ландскнехтов — в обход, через холмы. Если его сведения
верны, то король собственной особой стоит справа от второй линии укреплений.
Прячась за кустами и в тумане, надо обойти и захватить его; таким маневром
Майенн надеялся сразу же выиграть бой. Захватив короля, немцы кинутся ко второй
линии окопов, атакуют с тыла первую, а там соединятся с конницей Лиги. Если
взять все укрепления и королевскую гвардию, то от войска Генриха останутся на
открытой равнине всего две-три кучки, готовые сдаться. Так рисовал себе
противник тот бой, который он собирался начать. Но судьба готовила ему совсем
иное.

Первую линию укреплений занимал Бирон, а вторую Генрих. Бирон опирался на
часовню, которую намерен был удерживать со всем присущим ему упорством. У
старика было всего шестьдесят конников, но такие глаза, которые и сквозь туман
увидели ползущего через кусты ландскнехта. Он послал к королю вестового. Когда
триста немцев, задыхаясь от долгого пути, ползком прибыли на место, их уже
ожидали, и им осталось только с умильным видом поднять руки. Они уверяли, что в
душе они сторонники короля; поэтому им помогли перебраться через ров, даже не
отняли оружие, и король коснулся их рук. Однако намерения у них были несколько
иные. Это открылось, когда мощные отряды Лиги, пешие и конные, обрушились на
защитников первой линии. Но здесь стояли пятьсот аркебузиров — ревнителей
истинной веры, и трудно пришлось бы тому, кто захотел бы их одолеть. Легкой
кавалерии врага все же удалось прорваться в замкнутое пространство между двумя
линиями окопов. Но там двадцать шесть дворян короля верхами налетели на нее,
выскочив из тумана, — причем туман мешал определить их число, — и погнали перед
собою неприятельскую конницу прямо к часовне; а тут они натолкнулись на Бирона
и его шестьдесят солдат.

Ландскнехты, стоявшие у второй линии окопов, постепенно забывали о своей
преданности королю. Они заметили, что отряды Лиги прорвались в замкнутое
пространство. Того, что произошло потом, они не уразумели, вернее, уразумели
слишком поздно, во всяком случае, они мгновенно опять стали врагами. Им
удалось вызвать этим большое замешательство. Бирона, спешившего сюда, сбили с
лошади. Тот же немец, который сбросил маршала, приставил пику к груди самого
короля и потребовал, чтобы Генрих сдался: ведь тогда этот малый был бы
обеспечен на всю жизнь. К сожалению, он опоздал, ибо его сотоварищи были уже
разбиты на внутреннем поле; в пылу усердия он этого не заметил. И он видит
вдруг, что его окружают всадники. Они вот-вот его прикончат. Лицо немца
становится глупее глупого, а король смеется и приказывает отпустить его.

Но тут Бирон разгневался. Он сильно ушибся и с трудом влез на своего коня;
никто еще не видел, чтобы он хоть раз в своей жизни свалился с лошади. А теперь
свидетелем оказался сам король; однако Генриху все равно, он хохочет. Что ж,
если ему нравится ощущать острие немецкой пики на своей груди, — его дело. — О!
Я не могу похвастаться кротостью, ни благодушием. Отдайте мне этого
негодяя!

Старик был костляв, как и его старая кляча, взгляд его опять стал железным,
таким помнил его Генрих в дни их вражды. Вот он, прежний враг, он покачивается
на коне — сухой и длинный; ни грохот, ни сутолока сражения не могут отвлечь его
от мысли о каре