как в душе у нее шевельнулось что-то ей до сих пор неведомое — может быть,
совесть. А может быть, это были та гордость и то чувство собственного
достоинства, для которых всякое коварство презренно. Екатерина же выводила
своим дрожащим, звенящим голоском: — Вы так прекрасны, мадам, вот если бы
сегодня вас видел мой брат! Будьте к нему благосклонны!
— Да, да, — ответила Марго, но про себя добавила, негодуя все сильнее:
«Нельзя так! Я должна им открыть всю правду».
— Где же ваша собачка, мадам? Я никогда не видела такой прелестной
собачки!
— Она ваша, я дарю ее вам. — Марго выпустила девочку. «Я должна их
предостеречь!» — Мне хотелось бы дать вам один совет. — Марго наклонилась к
Жанне, настойчиво посмотрела ей в глаза. Впервые почувствовала она, как ей
изменяют выдержка и находчивость, — уж слишком необычным было ее намерение.
Марго не знала, как начать, она с трудом переводила дыхание, даже нос ее стал
как будто длиннее. — Но никто не должен знать, что это я вам сказала.
«Да, это зловещая роскошь, под нею что-то притаилось», — подумала Жанна. И
она ответила: — Я же знаю, что со мной хитрят и хотят меня обмануть.
— Это бы еще ничего! Уезжайте отсюда, мадам, и как можно скорее! —
выкрикнула, вернее, взвизгнула, Марго, — в ней говорило уже не величие души,
как ей того хотелось, а лишь охвативший ее внезапный и нестерпимый ужас. И
вдруг беззвучно добавила: — Нас, наверное, никто не слышит? Ну, так берите вашу
прелестную девочку и бегите с нею на юг, может быть, еще не поздно! Если вы
хотите чего-нибудь добиться, то вам нельзя быть здесь, а, уж вашему сыну — и
подавно!
Однако в эту, быть может, честнейшую минуту своей жизни Марго встретила со
стороны Жанны только упорство и недоверие. Жанна заранее решила никаким угрозам
не поддаваться. Принцессе так и не удалось вызвать на этом стареющем лице
тревогу, поэтому она нерешительно потянулась к молодой в надежде, что хоть та
ей поможет. Марго оторвала свой взгляд от Жанны и стала смотреть на Екатерину,
но ее взгляд по-прежнему предназначался Жанне. Пусть видит, какую тревогу в
светлых глазах девочки вызовет Марго силой своих черных глаз. Вот в них
мелькнула догадка. А сейчас это ужас!
Однако Жанна продолжала упорствовать в своем нежелании понять принцессу, а
когда увидела, что ее дочь побледнела и едва стоит на ногах, окончательно
рассердилась.
— Довольно! — твердо заявила она, — Иди и ложись обратно в постель, дитя
мое! — И лишь после того, как Екатерина прикрыла за собою дверь и флорентийский
ковер перестал шевелиться, Жанна ответила на совет и предостережение принцессы
Валуа.
— Поверьте, мадам, я все поняла. Вы хотели вызвать во мне колебания и страх,
это вам поручено, конечно, вашей матерью. Ну так вот, расскажите ей, удалось ли
вам сокрушить меня! Я же, со своей стороны, могу сообщить вам, что господин
адмирал добился от короля всего, чего мы, протестанты, желали. Вам лично
незачем принимать какое-либо окончательное решение относительно вашего
вероисповедания, пока вы не услышите, что французский двор объявил войну
Испании. Но вы об этом услышите! Во всяком случае, мой сын и ваш жених прибудет
сюда, только когда наша партия обретет полную силу.
— Ну, разумеется, мадам, — согласилась Марго. Тощая грудь королевы бурно
вздымалась, когда она произносила эти горделивые слова. Но сестра Карла
Девятого, вернувшись к обычному равнодушию, уже не видела причины ни для тревог
совести, ни для порывов благородства. Она уже повторяла про себя, как и в
начале беседы: «Да, они опасны! Они очень опасны. Моя мать права, против них
надо принимать какие-то решительные меры. Но они сами себя погубят. Античный
рок, да и только!» Так рассуждала эта ученая особа.
— Разумеется, мадам, — сказала Марго, — я обдумаю ваши слова. — Глубокий
реверанс. — И если окажется, что правы именно вы, тогда и ваша вера, вероятно,
станет моею. Надеюсь, господин адмирал привезет сюда принца, моего жениха,
чтобы мы встретились здесь все вместе. — Глубокий реверанс, пахнуло мускусом,
и мадам Маргарита удалилась.
Когда Жанна открыла дверь в комнату дочери, та посмотрела на нее в упор
своими голубыми, широко раскрытыми от ужаса глазами. Жанна подошла к ее
кровати, и девочка, обняв мать за шею, прошептала:
— Мне страшно, мама! Мне страшно!
Письма
Потом обе написали в По, Генриху. Писались письма обычно в разных комнатах
замка Блуа, и Екатерина тайком совала свое письмо нарочному, с которым
отправляла письмо Жанна. Мать давала сыну советы: почаще слушай проповеди,
каждый день ходи на молитвенные собрания. Волосы зачесывай кверху, но не так,
как носили раньше! Первое впечатление, которое ты должен тут произвести, — это
изящество и смелость. Однако сейчас сиди в Беарне, пока я не напишу тебе
опять.
А Екатерина сообщала брату: «Мадам подарила мне прелестную собачку, потом
угостила меня роскошным обедом. Она очень ласкова ко мне. Ну, а если я теперь
скажу тебе, милый братец, что мне все-таки страшно, я отлично знаю, что ты не
поймешь меня. Прощаясь, ты наказал мне: «При первом признаке опасности —
немедленно гонца!» Признаков опасности я никаких не вижу, а письмо с гонцом
все-таки шлю. «Береги ее! — приказал ты мне взглядом при нашем расставании —
береги нашу дорогую матушку!» И вот на днях наша дорогая матушка уедет со всем
двором в Париж, где у нас столько врагов. Я, конечно, не буду глаз с нее
спускать, но как бы мне хотелось, чтобы ты опять был с нами!»
В мае Жанна д’Альбре написала сыну из Парижа, где остановилась в доме принца
Конде. Писала она вечером, окно было открыто, лампа мигала под теплым дыханием
ветерка.
«Портрет мадам я здесь достала и посылаю тебе. Надеюсь, ты будешь доволен.
Кроме наружности мадам, которая действительно очень хороша, мне здесь мало что
нравится. Королева Франции обходится со мной по-скотски, твоя Марго, как была,
так и осталась паписткой, все мои труды пошли прахом. Одно только доставило мне
большую радость: наконец-то я смогла сообщить Елизавете Английской, что твой
брак с Марго — дело решенное. Сын мой, не знаю, буду ли я всегда подле тебя,
чтобы оберегать от соблазнов этого двора. Не позволяй же совращать себя ни в
жизни, ни в вере!»
А сестра, запершись в другой комнате, с трудом выводила: «Спешу скорее
сказать тебе два слова о том, что с нами случилось сегодня. Мы ходили по лавкам
— мама все покупает к твоей свадьбе. Нынче были у живописца, который делает
портреты мадам, и хотели выбрать самый красивый. Вдруг перед лавкой собираются
какие-то люди, поднимают крик и шум. Брань становится все более громкой и
угрожающей, так что нашей охране приходится в конце концов разгонять толпу.
Мама уверяет, что буянили просто парижские лодыри и от этого в Париже никуда не
денешься, но я уверена, что шум был поднят из-за твоего брака. Здешний народ не
желает его и на каждом шагу заводит ссоры с протестантами. Многие из дворян
нашей свиты признались мне в этом, — вернее, я заставила их признаться. Ведь я
уж вовсе не такое дитя, как думают. У злой старой королевы целый полк фрейлин,
а у фрейлин — всюду друзья, и эти дамы их натравливают на нас, особенно же на
господина адмирала, который прибыл сюда с пятьюдесятью всадниками. Мадам
Екатерина в ярости, потому что господин адмирал так упорно защищает наше дело.
Я не решусь сказать — так неосмотрительно, ибо я только девочка. Обо всем этом
приходится писать тебе очень наспех: под окошком верховой ждет, чтобы я бросила
ему письмо, да и лампа догорает, а мне нужно к письму еще приложить
печать».
Пока Екатерина капала воск на конверт, на носике лампы в последний раз
вспыхнул свет, и она погасла. У Жанны лампа продолжала гореть, она писала:
«Колиньи настроен решительнее, чем когда-либо, и очень меня утешает. Он требует
начать войну во Фландрии, и королева не в силах этому воспротивиться, хотя и
уверяет, будто никто нас не поддержит — ни Англия, ни немецкие
князья-протестанты. Но она, в конце концов, просто злая старуха, а ее сын,
король, боится господина адмирала и поэтому любит его, он зовет его отцом.
Когда они опять свиделись, Колиньи опустился перед королем на колени, но в
мыслях своих и намерениях он смиренно склонился перед богом, а отнюдь не перед
Карлом Девятым, который готов следовать во всем его воле, осыпает его милостями
и уже не принимает без него никаких решений. Король подарил господину адмиралу
100000 ливров, чтобы тот восстановил свой замок Шатильон, который сожгли. Там
господин адмирал теперь и живет. Король же остался в Блуа из-за своей
возлюбленной. Господин адмирал прав: это даст нам возможность воспользоваться
подходящей минутой и вырвать власть у мадам Екатерины. Пора настала, сын мой,
собирайся в дорогу и выезжай!»
Вот что писала Жанна, и нарочный, беарнский дворянин, спрятал письма в
надежное место, чтобы при первых проблесках зари пуститься в путь. По крайней
мере, он считал, что у него на груди письмо королевы и письмо ее дочери будут в
полной сохранности. Однако не успел он дойти до дома, где жил со своими
товарищами, как на него напали пьяные; хотя было темно, он все же разглядел,
что это люди из личной охраны французской королевы. Дворянин защищался, однако
сильный удар сбил его с ног. Когда он, наконец, поднялся, негодяев и след
простыл, а с ними исчезли и доверенные ему письма.
Они незамедлительно оказались в руках Медичи, и она вскрыла их, не
коснувшись печатей. И вот, запершись на ключ в своей опочивальне, мадам
Екатерина читала о тех планах, которые ее противница и та девочка невольно ей
выдавали, и испытывала при этом особое удовольствие. Она испытывала его потому,
что раскрытие заговоров обычно вливало в нее новые живительные силы. Каждое
наше деяние жизни и людей как бы укрепляло зло в ее собственной природе и в
образе мыслей, побуждало к деятельности. Медичи сидела в своем неказистом
деревянном кресле и смотрела перед собой в пустоту, а не на письма — она уже
знала их наизусть; из шести обычно горевших в ее комнате восковых свечей
осталось только две: другие она погасила собственными пальчиками. Жирные
желтые складки ее отвисших щек и подбородка были окаймлены бледным сиянием
огней, а на верхнюю часть лица падала глубокая тень, в которой ее черные,
обычно тусклые глаза горели, точно пылающие угли. И какие бы картины этот
взгляд, обращенный внутрь, ни созерцал, — когда она окидывала им комнату, то
улавливала только смутно выступавшие из мрака детали росписи стен: там
раскрытый в крике рот, тут занесенный нож. А когда сквозняк относил пламя свечи
в другую сторону, выступала чувственная улыбка нимфы и протянутая рука.
Мадам Екатерина размышляла о том, что вот, оказывается, судя по дерзкому
письму противницы, та намерена лишить ее власти. Видно, эта сумасбродка Жанна
вообразила, что уже стала здесь госпожой, что мадам Екатерина всеми покинута, а
ее сын, король, — только орудие в руках мятежника, которого королевский суд
приговорил к повешению на Гревской площади. «Но ведь приговор-то не отменен,
милая подружка! — думала королева. — И уверены ли
