сохранится в моей душе навеки.
— Заря коротка, а скоро отцветут и цветы. Я останусь здесь и буду ждать
тебя. Куда бы ты ни уехал, что бы с тобой ни случилось, помни обо мне и о
комнате, в которой благоухало садом, когда мы любили друг друга, и о моих
губах, которые ты…
— Флеретта!
— …сейчас в последний раз поцеловал. Теперь иди, не то сюда за тобою
придут, а я не хочу, чтобы другие видели твой прощальный взгляд!
— Тогда опустим наш последний взгляд в колодец. Пойдем, Флеретта. Обними
меня за шею! А я обниму твой стан! Теперь мы оба смотримся в зеркало воды, и в
нем встречаются наши глаза. Тебе семнадцать лет, Флеретта.
— А тебе восемнадцать, любимый.
— Когда мы станем совсем стариками, этот колодец все еще будет помнить нас,
и даже после нашей смерти.
— Генрих, мне уже не видно твоего лица.
— И твое померкло внизу, Флеретта.
— Но я слышала, как упала капля. Это была слеза. Твоя или моя?
— Наша, — услышала Флеретта его уже удалявшийся голос; а она еще отирала
слезы. — Флеретта! — донесся до нее последний зов Генриха; затем он скрылся из
глаз, и она почувствовала, что этот зов относится уже не к ней: возлюбленный
посылал имя этого миновавшего часа часу грядущему, который ей неизвестен и в
котором скоро затеряется легкий звук ее имени.
Генрих сел на коня. Майский ветер приятно обдувал его высокий прямой лоб и
слегка вдавленные виски и приподнимал пряди русых кудрей. В комнатушке у
девушки он не успел их пригладить, и они легли мягкой волной. Пока он не
отъехал метров на сто, в его ласкающих глазах еще лежал, как тень, след
прощания, затем скачка прояснила их. Во рту он держал цветок: это все еще была
Флеретта[7. — «Флер» — по-французски «цветок».]. Когда Генрих присоединился к своим
спутникам, он выронил цветок.
А Флеретта, дочка садовника, семнадцати лет, принялась за свою обычную
работу. Так она работала еще в течение двадцати лет, потом умерла; в то время
ее любимый был уже великим королем. Она его больше не видела — только
один-единственный раз, могущественным государем, когда он по воле загадочной
судьбы возвратился в свой родной Нерак, чтобы снова изведать счастье, но уже с
другими. Почему же все-таки люди утверждали, что она умерла из-за него? Со
временем они даже отодвинули ее смерть в далекое прошлое, на тот день, когда он
покинул ее, и рассказывали, будто она бросилась в колодец — тот самый, над
которым оба однажды склонились, — когда ей было семнадцать, а ему восемнадцать
лет. Откуда пошел этот слух? Ведь в то мгновение их же никто не видел!
Иисус
Генрих все еще ехал по своей стране, как и полагается князьям: они едут либо
в ратное поле, либо к невесте. Генриху Наваррскому предстояло жениться на
Маргарите Валуа, и для этого надо было совершить длинный путь из его Гаскони в
Париж. Однако бедра у него были крепкие. Всадники по четырнадцати часов и
больше не слезали с седла, но из-за лошадей все же приходилось останавливаться
на отдых, ибо у юношей не всегда водились в кошельках деньги для покупки новых:
пришлось бы потихоньку уводить коней прямо с пастбища.
Впереди обычно скакал Генрих, окруженный своей свитой, а за ними следовали
еще многие. Один он никогда не оставался. Да и никто не оставался один в этом
отряде, кругом слышался непрерывный топот копыт, стоял запах конского и
людского пота, преющей кожи и сырого сукна. Не только белый жеребец Генриха
нес его дальше и дальше — вся сомкнувшаяся вокруг него кучка его молодых
единомышленников, тоже искавших приключений и таких же благочестивых и дерзких,
как он, увлекала его вперед с неправдоподобной быстротой, — прямо как в сказке,
мчали принца его товарищи из деревни в деревню. Распускались на ветках деревьев
белые и алые цветы, из голубой небесной дали веяло мягким ветром, молодые
удальцы шутили, спорили, пели. Иногда они делали привал, поедали груды хлеба,
красное вино словно само собой лилось в глотки, такое же родное, как здешний
воздух и земля. Девушки с золотистой кожей приходили и садились на колени к
смуглым юношам. А те заставляли их визжать или краснеть — одни обняв слишком
смело, другие прочитав столь же дерзкие самодельные вирши. В пути они частенько
спорили между собой о религии.
Всем, кто окружал Генриха, было не больше двадцати лет или около того, все
они были полны задорного упрямства, не желали признавать ни земных
установлений, ни сильных мира сего. Властители, уверяли юноши, отвратились от
бога. А господь бог смотрит на все совсем иначе, и образ мыслей у него примерно
такой же, как у них, двадцатилетних юнцов. Поэтому они были убеждены, что их
дело правое и что им сам черт не брат, а уж французского двора они боялись
меньше всего. Пока отряд еще ехал через южные провинции, к нему навстречу
выходили старики-гугеноты и, воздев руки к небу, заклинали принца Наваррского
остерегаться врагов и беречь себя. Он знал, что долгий опыт сделал их
недоверчивыми. — Но, дорогие друзья, теперь все пойдет по-другому. Я ведь
женюсь на сестре короля. Вам будет дана свобода веры, вот вам мое слово.
— Мы восстановим свободу! — кричали всадники вокруг него.
— И власть народа!
— И право! И право!
— А я говорю: свободу!
Это слово звучало все громче. Вооруженные и воодушевленные им, поскакали они
толпой на север. Многие, быть может, большинство, представляли себе дело так,
что вместо тех, кого они сейчас называли свободными, власть и наслаждения будут
вкушать они сами. Генрих вполне понимал этих людей, он умел распознавать их
среди прочих и, пожалуй, даже любил — ведь с ними было легко. Однако не они
были его друзьями. Друзья — народ тяжелый, всегда чувствуешь себя с ними как-то
натянуто и начеку, и всегда нужно быть готовым дать в чем-то ответ.
— А в целом, — говорил Агриппа д’Обинье, ехавший рядом с Генрихом в толпе
его спутников, — ты, принц, являешься только тем, чем тебя сделал наш добрый
народ, потому и можешь быть выше его, ибо творение иной раз выше художника, но
горе тебе, если ты станешь тираном! Против явного тирана сам господь бог дает
все права самому ничтожному чиновнику.
— Знаешь, Агриппа, — отозвался Генрих, — если это так, то я буду добиваться
места самого ничтожного чиновника. Но только, поверь, все это измышления
пасторов, король остается королем!
— Ну, тогда радуйся, что ты всего лишь принц Наваррский.
Д’Обинье был коротышка, его голова почти не выступала над головою лошади,
Генрих и то был выше. Когда Агриппа говорил, то подкреплял свои слова
решительными взмахами руки; пальцы у него были длинные, а большой палец
искривлен. Рот широкий и насмешливый, глаза смотрели на все с любопытством;
будучи вполне мирским юношей, он, однако, в тринадцать лет решительно
воспротивился, когда захотели сделать из него католика, а в пятнадцать уже
сражался за истинную веру под началом Конде. Восемнадцатилетний Генрих и
двадцатилетний Агриппа были давние товарищи, они сотни раз уже успели поспорить
друг с другом, сотни раз мирились.
Он ехал справа от Генриха. Слева вдруг раздался звучный и строгий голос,
читавший стихи:
Всегда вы кровь готовы проливать,
Чтоб ваши приумножились владенья
Ценою этой страшной хоть на пядь.
Состроив добродетельную мину,
Торгуют судьи правдой и добром.
Едва ли впрок пойдет наследство сыну,
Коль вором был отец и подлецом[8. - Перевод Вл. Микушевича.].— Друг дю Барта, — заметил Генрих, — откуда у такого добродушного петушка,
как ты, берутся столь ядовитые стихи? Да от тебя девушки бегать будут!
— Я и не им читаю. Я читаю эти стихи тебе, милый принц.
— И еще судьям. Смотри, дю Барта, не забудь про судей! Не то останутся тебе
для обличения только твои злые короли!
— Вы злы от слепоты, да и все мы, люди. Пора нам исправиться. Забыть о
девушках — это мне пока не по силам, но от любовных стихов я совсем хочу
отучиться. Буду впредь сочинять только духовные.
— Что же, умирать собрался? — спросил молодой принц.
— Я хочу когда-нибудь пасть в битве за тебя, Наварра, и за царствие
божие.
После этих слов Генрих смолк. Стихотворение «О короли, во власти
ослепленья» осталось у него в памяти, и он втайне решил, что никогда не будут
из-за него люди лежать убитыми на поле боя, платя своей жизнью за расширение
его королевства.
— Дю Барта, — вдруг приказал он, — а ну-ка выпрямись в седле, как только
можешь! — Верзила-дворянин повиновался, и принц посмотрел на него снизу вверх
не только насмешливо, но и с восхищением.
— Тебе там сверху еще не видно прелестной мадам Екатерины со всем ее
непотребным домом? Ведь ее распрекрасные фрейлины ждут вас, не дождутся.
— А тебя, скажешь, не ждут? — спросил Агриппа д’Обинье, многозначительно
подмигнув. — Впрочем, нет, ты же теперь добродетельный жених. Но, насколько мы
тебя знаем… — Тут все расхохотались. А Генрих громче всех.
Сзади кто-то крикнул: — Будьте осторожны, господа! Любовные приключения с
фрейлинами, как известно, уже многих наградили таким подарком, которого они не
забудут до своей блаженной кончины.
Молодые люди рассмеялись еще веселее. Но в это время какой-то человек
протиснулся к принцу и поехал рядом с ним, оттеснив остальных. Всадник не
обращал никакого внимания на то, что его возмущенные спутники были готовы тут
же наброситься на него с кулаками. У этого юноши лицо было особенно
выразительным, но оно казалось слишком маленьким, так давил на него огромный
лоб. Глаза эти много читали, и их взгляд уже был скорбен, хотя господину
Филиппу дю Плесси-Морнею шел всего двадцать четвертый год, а было ему суждено
прожить семьдесят четыре.
— Я только что слышал веление божие! — возвестил он, обращаясь к принцу. —
Господь приказал мне обратиться с речью к Карлу Девятому, и пусть эта речь
побудит его объявить свободу вероисповедания и подняться на защиту Нидерландов
от Испании.
— Лучше уступи свою речь господину адмиралу, — посоветовал Генрих. — Он-то
заставит себя выслушать. Нас они еще не боятся. Но, надеюсь, скоро будут
бояться.
Генрих и дю Плесси могли беседовать друг с другом, не таясь, ибо ехавшие
вокруг них молодые люди увлеклись перечислением всех удовольствий, ожидавших их
при французском дворе. Говорилось вслух и об опасностях, приводились примеры.
Упомянуто было также название той болезни, которой все так боялись. Тут Морнеем
овладело великое воодушевление, и он воскликнул:
— Пусть я заражусь! Но Карл Девятый все-таки даст нам свободу веры!
— Ну, тогда ты будешь выглядеть довольно постыдно!
— Все мы выглядим довольно постыдно. Это все пустяки в сравнении с
вечностью. Разве и наш Иисус — не такой же опозоренный человек, распятый бог? А
мы все-таки в него верим! Верим в его учеников, в этих подонков человечества и
к тому же евреев! Что он оставил после себя, кроме жалкой женщины, постыдного
воспоминания и славы
