фрейлине или, как в Пиренеях, босиком выбегает играть на улицу, влекомый
любопытством к девочкам, этим столь загадочным для него созданиям. Но Жанна не
видела действительной жизни, она жила мечтами, как это бывает у слабогрудых
женщин.
Королева сидела в своих покоях, одной рукой обхватив Генриха, который
охотнее резвился бы, как козленок, другой прижимая к себе его сестричку
Екатерину. Жанна нежно склоняла голову с тускло-пепельными волосами между
головками обоих детей. Лицо у нее было тонко очерченное, узкое, бледное, брови
страдальчески хмурились над темными глазами, лоб уже прорезали первые морщины,
и углы рта слегка опустились.
— Мы скоро поедем в Париж, — сказала она. — Наша страна должна стать
обширнее. Я хочу прибавить к ней испанскую часть Наварры.
Маленький Генрих спросил: — А почему же ты не возьмешь ее себе? — И тут же
поправился: — Пусть папа ее завоюет!
— Наш король дружит с королем испанским, — пояснила мать. — Он даже
позволяет испанцам вторгаться к нам.
— А я не позволю! — тотчас воскликнул Генрих. — Испания — мой враг и врагом
останется! Оттого что я тебя люблю! — пылко добавил он и поцеловал Жанну.
А она пролила невольные слезы, они текли на ее полуобнаженную грудь, к
которой, словно желая утешить мать, прижался маленький сын.
— Неужели мой отец всегда слушается только короля Франции? Ну, уж я-то ни за
что не стану! — вкрадчиво заверил он мать, чувствуя, что ей эти слова
приятны.
— А мне можно с вами ехать? — спросила сестричка.
— Фрейлину тоже надо взять, — решительно заявил Генрих.
— И наш папочка там с нами будет? — спросила Екатерина.
— Может быть, и будет, — пробормотала Жанна и поднялась со своего кресла с
прямой спинкой, чтобы не отвечать на дальнейшие расспросы детей.
Путешествие
Несколько времени спустя королева перешла в протестантскую веру. Это было
немаловажное событие, и оно отозвалось не только на ее маленькой стране,
которую она по мере сил старалась сделать протестантской; оно усилило боевой
дух и влияние новой религии повсюду. Но сделала это Жанна по той причине, что
ее супруг Антуан и при дворе и в походах брал себе все новых любовниц. И так
как он был сначала протестантом, а потом, по слабости характера, снова вернулся
в лоно католической церкви, то она сделала наоборот. Может быть, она переменила
веру и из подлинного благочестия, но главное, чтобы бросить вызов своему
вероломному супругу, двору в Париже, всем, кто обижал ее или становился поперек
дороги. Ее сын когда-нибудь станет великим, но лишь в том случае, если он
поведет за собой протестантские полки, — материнское честолюбие давно ей это
подсказало.
Когда, наконец, наступило время отъезда в Париж, обняла Жанна своего сына и
сказала: — Мы едем, но ты не думай, будто делается это ради нашего
удовольствия. Ибо мы отправляемся в город, где почти все — враги нашей веры и
наши. Никогда не забывай об этом! Тебе уже семь лет, и ты вошел в разум.
Помнишь ли, как однажды мы уже являлись ко двору? Ты был тогда совсем крошка и,
пожалуй, забыл. А отец твой, может быть, и вспомнил бы, да слишком у него
память коротка и слишком многое он порастерял из того, что было когда-то.
Жанна погрузилась в горестные думы.
Генрих потянул ее за рукав и спросил:
— А как тогда было при дворе?
— Покойный король еще здравствовал. Он спросил тебя, хочешь ли ты быть его
сыном. Ты же указал на своего отца и говоришь: «Вот мой отец». Тогда покойный
король спросил, хотел ли бы ты стать его зятем. А ты ответил: «Конечно», и с
тех пор они выдают тебя за жениха королевской дочери; они на этом хотят нас
поймать. Я тебе к тому говорю, чтобы ты им не очень-то верил и был начеку.
— Вот хорошо! — воскликнул Генрих. — Значит, у меня есть жена! А как ее
зовут?
— Марго. Она дитя, как и ты, и еще не может ненавидеть и преследовать
истинную веру. Впрочем, я не думаю, чтобы ты женился на Маргарите Валуа. Ее
мать, королева, — уж очень злая женщина.
Лицо матери вдруг изменилось при упоминании о королеве Франции. Мальчик
испугался, и его фантазия получила как бы внезапный толчок. Он увидел
ужасающую, нечеловеческую морду, когтистую лапу, здоровенную клюку и спросил: —
Она ведьма? Она может колдовать?
— Уж наверно, ей очень хотелось бы, — подтвердила Жанна, — но самое гадкое
не это.
— Она изрыгает огонь? Пожирает детей?
— И то и другое; но ей не всегда удается, ибо, к счастью, бог покарал ее за
злобу глупостью. Смотри, сын мой, обо всем этом ни единому человеку ни
слова.
— Я обо всем буду молчать, мамочка, и буду беречься, чтобы меня не
сожрали.
В ту минуту мальчик был поглощен своими видениями и не допускал, что может
когда-либо позабыть и эти видения и слова своей матери.
— Главное — крепко держись истинной веры, которой я научила тебя! — сказала
Жанна проникновенно и вместе с тем угрожающе; и ему опять стало страшно, еще
страшнее.
Вот первое, что Генрих узнал от своей матери о Екатерине Медичи. Затем они в
самом деле пустились в путь.
Впереди, в большой старой обтянутой кожей карете ехали воспитатель принца Ла
Гошери, два пастора и несколько слуг. За каретой скакали шесть вооруженных
дворян — все протестанты — и следовала обитая алым бархатом карета королевы,
где сидела Жанна с обоими детьми и тремя придворными дамами. Замыкали поезд
опять-таки вооруженные дворяне — ревнители «истинной веры».
В начале путешествия все было еще как дома — язык, лица, местность, пища.
Генрих и его сестричка Екатерина переговаривались через окно с деревенскими
ребятами, то и дело бежавшими рядом с каретой. По причине июльской жары окна
экипажей были закрыты. Несколько раз ночевали еще в своей стране,
останавливались и в Нераке, второй резиденции. Вечером собиралось все
протестантское население, пасторы говорили проповеди, народ пел псалмы.
Некоторое время дорога вела через Гиеннь, когда-то Аквитанию, где главным
городом был Бордо, а представителем французского короля считался Антуан Бурбон,
супруг Жанны. Потом пошли чужие края.
Потянулись места, которые этому сыну Пиренеев и во сне не снились. Как
странно люди были одеты! Как они говорили! Понять понимаешь, а ответить не
можешь. Летом реки здесь не пересыхали, как он привык к тому у себя в Беарне.
Ни одной маслины, даже ослики попадались все реже. По вечерам королева и ее
протестанты были одни среди неведомых людей и выставляли стражу: здешним
католикам нельзя было доверять. Вчера пасторы начали было проповедовать, но
значительно превосходящие их числом враги изгнали верующих из пустой и унылой
молельни, стоявшей далеко за городом; вынуждена была поспешно бежать с детьми и
королева Наваррская. Тем счастливее чувствовали себя путешественники, если
где-нибудь большинство населения оказывалось их единоверцами. Тогда Жанну
принимали как провозвестницу истинной религии, ее ждали, слухи опережали ее
приезд, все хотели поглядеть на ее детей, и, подняв их на руках, она показывала
их народу. Пасторы проповедовали, верующие пели псалмы, потом все садились за
праздничную трапезу.
На восемнадцатый день пути они переправились через Луару под Орлеаном.
Жанна объехала город стороной, вооруженные гугеноты верхами скакали возле самой
королевской кареты и обступили ее еще теснее, когда показались посланцы
французской королевы. Это были придворные, они учтиво приветствовали Жанну, но
они привели с собой личную охрану, состоявшую из католиков, и те возымели
намерение ехать ближе к карете, чем гугеноты. Однако свита Жанны и не думала
уступать, завязалась рукопашная. Маленький Генрих высунулся из окна и
подзадоривал своих на беарнском наречии, которого католики не понимали.
Внезапный ливень остудил воинственный пыл дерущихся, они поневоле засмеялись и
снова стали учтивы. Небо в темных тучах нависло над непривычными для южан
тополями, в которых шумел ветер. Здесь было свежо в августе и как-то
неприютно.
— Что там за черные башни, мама, и почему они горят?
— Это солнце садится позади замка Сен-Жермен, куда мы едем, дитя мое. Там
живет королева Франции. Ты ведь помнишь все, что я тебе рассказывала и что ты
обещал мне?
— Я все помню, мамочка.
Первые встречи
Генрих сразу же повел себя как молодой забияка, гордый и воинственный.
Правда, сначала он видел только слуг: они разлучили его с матерью и оставили
при нем в комнате лишь воспитателя, а затем подали на стол мясо, одно мясо!
Когда и на другой день ему предложили одно только мясо, он стал настойчиво
требовать южных дынь, — сейчас была как раз их пора. Генрих расплакался,
отказался есть, и для утешения его отправили в сад. Дождь наконец перестал.
— Я хочу к маме. Где она?
Ему ответили: — У мадам Екатерины, — и Генрих испугался, ибо знал, что это
королева. Он больше ни о чем не спрашивал.
На нем было его лучшее платье, за ним шли два господина — воспитатель Ла
Гошери и Ларшан, беарнский дворянин. Дойдя до лужайки, он повстречался с тремя
мальчиками, их тоже сопровождала свита, но она была многочисленнее. Генрих
сразу же заметил, что они держатся не так, как дети, которым хочется поиграть;
особенно старший — он вилял бедрами и задирал голову, точно взрослый щеголь;
его белый берет украшали перья.
— Господа, — обернулся Генрих к своим спутникам, — это что за птица?
— Осторожнее, — прошептали они, — это король Франции.
Обе группы остановились друг против друга, молодой король стоял перед
маленьким принцем Наваррским. Он словно застыл на месте, ожидая, когда Генрих
подойдет поближе. А тот, не спеша разглядывал его. У Карла Девятого не только
берет был белый, он был весь в белом с головы до ног. Шею охватывало белое
жабо, лицо словно лежало на нем, он слегка отвернулся, смотрел, чуть скосив
глаза. Его взгляд, хитрый и грустный, как будто говорил: «Я про тебя уже все
знаю. К сожалению, мне про всех вас нужно все знать».
А Генриху вдруг стало весело, впервые после приезда. Он готов был звонко
рассмеяться, но те, за спиной, опять прошептали: «Осторожнее!». Тогда
семилетний мальчик ударил себя в грудь, склонился перед двенадцатилетним до
земли и описал правой рукой широкий круг у своих ног. Он повторил этот маневр
справа и слева от короля и, наконец, даже за его спиной, причем кое-кто из
господ придворных улыбнулся. Но Ларшан, дворянин из свиты Жанны, — тот
опустился перед Карлом на одно колено и заявил:
— Сир! Принц Наваррский еще ни разу не видел великого короля!
— Ну, сам он никогда им не станет, — небрежно уронил Карл, и губы его под,
мясистым носом снова крепко сомкнулись. Теперь рассердился Генрих: его
ласкающие, приветливые глаза гневно блеснули, и он воскликнул:
— Не вздумайте сказать это при моей матери, да и при вашей, которая правит
за вас!
Слова эти были, пожалуй, слишком унизительны, чтобы их воспринял слух
короля; господа, сопровождавшие Карла Девятого, испугались. Он же лишь опустил
веки, но в это мгновение Карл запомнил кое-что навсегда.
А Генрих сразу же успокоился и непринужденно заговорил с двумя другими
мальчиками.
— Ну, а вы? — спросил он, желая их подбодрить, ибо они показались ему не в
меру смущенными. Все это происходило потому, что сам
