вспомнил о вскрытых письмах: именно после того, как они были отправлены, умерла
его мать! Сам того не замечая, он большими шагами забегал по комнате. Мадам
Екатерина спокойно следила за ним, и он, заметив это, снова почувствовал в душе
смятение. Юноша внезапно остановился перед ней, окрестив руки, в недопустимо
вызывающей позе. Слово «убийца» уже грозило сорваться с его губ. Никогда еще
он не был так близок к этому. Однако она предупредила взрыв и начала мирно и
неторопливо:
— Милый мальчик, я рада, что вы теперь знаете столько же, сколько и я. Мне
было приятно видеть, как вы тоже постепенно убеждались в истине. Теперь мы
можем похоронить печаль в глубине наших сердец и обратиться к радостному
будущему.
— А череп? — угрожающе бросил Генрих в лицо королевы, тяжелое и серое, как
свинец. Затем поискал глазами на столе — листок с рисунком исчез; от изумления
у него прямо руки опустились. Впервые мадам Екатерина не сдержала насмешливой
улыбки, отнюдь для него не лестной. «Вы даже этого не заметили, милый мальчик»,
— точно говорила эта улыбка.
Как ни странно, неудача успокоила Генриха и настроила его самым деловым
образом. Ничего не поделаешь. Екатерина взяла верх. Договориться с ней нужно.
И он тут же забыл о ненависти и недоверии, точно их и не было. При его
характере это было нетрудно. С чувством облегчения уселся Генрих против
старухи, а, она одобрительно кивнула. — Нас с вами ожидает немало хорошего, —
сказала Екатерина.
Генрих не ответил, и она продолжала: — Теперь мы друзья, и я могу сказать
откровенно, почему я отдаю вам свою дочь: из-за герцога Гиза, который мог бы
стать опасен моему дому. Он ведь был вашим школьным товарищем, и вам, вероятно,
известно, что Генрих Гиз упорно домогается любви парижан… Он старается
выказать себя более усердным христианином, чем я, а я, как известно, изо всех
сил защищаю святую церковь!
При этих словах какая-то искорка сверкнула в ее непроницаемом взоре, а
Генрих тут же забыл, что ему хотелось заглянуть в глубины ее души, и беззвучно
рассмеялся вместе с нею: хоть в неверии своем созналась, и то хорошо. Презрение
к ханжескому фанатизму сближало их. Впрочем, лицо ее тотчас опять стало
серьезным.
— Но он добился того, что папа и Испания поддерживают его. На их деньги этот
ничтожный лотарингец мог бы выставить против меня большое войско. Если так
будет продолжаться, этот Гиз, пожалуй, весь Париж поднимет. Больше того: он
может нанять убийц. А чего он в конце концов добьется? Франция сделается
испанской провинцией.
Мадам Екатерине было все равно, что ее случайный собеседник — незначительный
молодой человек. Она предавалась со страстью своему излюбленному занятию —
заглядыванию в бездну.
— Ведь и я, — продолжала она вполголоса, — могла бы доставить приятное
испанскому королю. Он злится на меня за то, что я щажу моих протестантов… —
Екатерина смолкает, она долго что-то обдумывает. Ее сжатые губы шевелятся, и
это заставляет Генриха насторожиться больше, чем ее слова. — Нанимать убийц? —
бормочет Медичи.
И она могла бы это сделать! Но только ей это ни к чему: ее собственная
жирная ручка отлично умеет приготовить ядовитое питье! Он пристально наблюдал
за ней, и она вскоре заметила его настороженный взгляд…
— Мои протестанты мне так же дороги, как и все остальные французы, — заявила
она по-прежнему невозмутимо. И закончила, слегка подчеркивая свои слова: — Я
ведь королева Франции.
— Это ваш сын — король, — необдуманно поправил он ее, вспомнив рассказ своей
матери Жанны о том, что король страдает каким-то ужасным недугом и что оба
брата Карла, ныне здравствующие, обречены на ту же болезнь, — старшим она уже
овладела.
«Кто эта одинокая старуха, — спрашивает себя Генрих, — которая, видимо,
надеется пережить всех своих сыновей? До остальных французов ей, в сущности,
так же мало дела, как и до нас, протестантов». Вслух он сказал:
— Как прекрасен ваш замок Лувр, мадам! Но все, что придает ему блеск, идет с
вашей родины. Архитектура ведь итальянская, — «так же, как и искусство
изготовлять яды», хотелось ему добавить. Она пожала плечами, ибо из этих двух
искусств первое было ей совершенно чуждо. Да и свою Флоренцию она ничуть не
любила: в молодости она была там несчастна и подверглась изгнанию.
Однако мадам Екатерина умела быть только собой и ничем иным; этим она и была
сильна, пока жизнь ее не сломила.
Сейчас она подозрительно уставилась на юношу: — Вы говорите о короле? Разве
вы виделись с ним раньше, чем со мной?
Он с живостью отрицал. Екатерина заговорила еще тише: ее слов не должны были
слышать даже швейцарцы у дверей, хотя они все равно ничего бы не поняли. —
Король бывает иногда не в себе, — зашептала старая дьяволица. Я никому не
говорю об этом, но на него иногда накатывает ярость, и он тогда бредит
убийством, бойней. Это у него от болезни, — настойчиво бормотала она.
А Генрих подумал: нечего сказать, в хорошую он входит семейку; впрочем,
ничего здесь нового нет. Но мать кровоточивых сыновей уже снова успокоилась. —
Остальные два у меня удачные, особенно д’Анжу. Подружитесь с ним, мой мальчик.
А главное, держите всегда нашу сторону против лотарингцев! Вы будете так же
командовать нашим войском, как ваш отец, — вы можете, — и пригодитесь нам не
меньше, чем он. Зато вы получите мою дочь. Но и тут, смотрите, остерегайтесь
герцога Гиза. Женщины считают его красавцем.
А Генрих думает про себя: «И спят с ним. Нечего морочить мне голову, мадам!
Мы друг друга знаем, и мне известно, какова та девушка, на которой я женюсь.
Только моя дорогая мать не догадывалась…» — шептало ему его любящее
сердце.
И он сказал с вызовом: — Потому-то вы, мадам, и отослали Гиза до моего
приезда.
А старуха отвечала еще спокойнее: — К вашей свадьбе он вернется. Иногда
бывает лучше, чтобы на глазах у молодой девушки не торчал мужчина, который
пользуется слишком большим успехом. А мне, старухе, следует постоянно надзирать
за ним. Я хочу, чтобы все мои враги были собраны тут, у меня, в Лувре. К ним
принадлежит и он, в этом не может быть сомнения.
Столь бесцеремонная откровенность могла бы оскорбить Генриха, хотя он уже с
юных лет не верил в доброкачественность человеческой природы. Но Екатерина
слишком уж обнажала жизнь. С другой стороны, в нем брало перевес какое-то
доверие, мало-помалу возникавшее в его душе во время их беседы. Когда
восемнадцатилетний юноша слышит столь лестное мнение о себе, он в конце концов
попадается на удочку. «Мне лично этой знаменитой ведьмы бояться нечего, да и
матери моей ничего она в питье не подмешивала». И если бы сейчас перед ним
стоял на столе стакан, он был бы готов залпом выпить его.
Вместо этого мадам Екатерина подала знак, стража тут же распахнула наружные
двери, и на пороге появились те двое дворян, которые проводили Генриха сюда.
Слегка удивленный, Генрих простился и последовал за ними.
Нечистая совесть
Он заговорил со своими провожатыми. Один из них был первым дворянином
короля, его звали дю Миоссен; это был человек крайне осторожный и тщательно
скрывавший, что он протестант. Генрих сказал ему это прямо в лицо; по некоторым
безошибочным приметам он умел распознавать ревнителей истинной веры. Принц
спросил, смеясь:
— Вы что, боитесь парижан? Народ нас, верно, недолюбливает?
— Если бы вопрос шел только о народе, — загадочно ответил Миоссен.
— Стыдитесь! У первого дворянина короля должно быть больше гордости!
Затем Генрих покинул обоих придворных и ускорил шаг, ибо в глубине парка,
содержавшегося в образцовом порядке, заметил самого Карла Девятого; тот был
один и возился со сворой собак, которые оглушительно лаяли. Генрих окликнул
его. Но король не слышал, а в это время внимание Генриха привлекло нечто
другое: он стоял под окном той комнаты, из которой только что вышел. И вот перед
ним озаренный солнцем фасад во всей своей неправдоподобной прелести, быть
может, искушение лукавого, но во всяком случае, если даже наваждение, то
чарующее наши чувства. И тут же он понял, что мадам Екатерина отпустила его в
слишком уж выгодную для нее минуту, когда он наконец решил, что его мать
все-таки не была отравлена. Именно в тот миг, когда он этому поверил, Екатерина
отпустила его. Она видела его насквозь с грубой прозорливостью, он же тщетно
старался проникнуть в глубины ее непроницаемого взгляда. И тогда юношу охватил
страх: в нем опять ожило то первоначальное ощущение, с которым он вошел в
комнату наверху, — вошел как судия и мститель. «Убийца!» Дважды удержался он и
не произнес этого слова, и не только из осторожности, как опытный царедворец,
но и потому, что старуха действительно внушила ему какое-то дурацкое, слепое
доверие. «В таких случаях молодость — плохой советчик, по крайней мере меня она
обрекла на полное бессилие!»
Он быстро отыскал знакомое окно. Нет, он все-таки не ошибся! Лицо тут же
снова исчезло, Генрих не успел его рассмотреть; за ним следили, он чувствовал
это. Проверяли, осталось ли что-нибудь от его ребячьей доверчивости? «Самая
малость, мадам Екатерина! Я знаю далеко не все, и даже отчего умерла моя
мать-королева, не знаю наверное! Но я не забуду никогда, что из двух искусств
ваших соплеменников — составления ядов и благородного зодчества — вам доступно
только первое. Вы злая фея, если только вы фея. Мне предстоит здесь изведать,
что такое ужас, но при этом я должен смеяться. А про своего толстого сына она
сказала, будто он бешеный».
Генрих снова направился к Карлу Девятому, но уже гораздо медленнее. Тот все
еще не замечал его. Вернее, он отвел свой косящий взгляд и сделал вид, будто
занят только собаками. Две собаки подрались. Король, начал науськивать их друг
на друга, и они сцепились еще яростнее. Тогда он крикнул, перекрывая лай и
рычание:
— Обе надоели! Пусть загрызут друг друга!
После такого приема, еще более глупого, чем неучтивого, Генрих повернулся,
чтобы уйти. Тогда, Карл бросил свое занятие и пошел за ним. — Наварра! Что вам
сказала моя мать-королева? — И скосил глаза. А Генрих решил: «Он, видно, ждал
меня здесь внизу с большим нетерпением».
— Мы говорили все больше о черепах да об убийствах. Было очень весело, мадам
Екатерина мне нравится, впрочем, и я ей тоже.
Карл вздрогнул, задрожал и пошатнулся.
— Ради господа, Наварра, я знать ничего не хочу об убийствах! Совсем недавно
два человека из моей личной охраны прикончили здесь друг друга, как вот эти
злые собаки. У моей матери-королевы голова всегда набита всякими ужасами.
— А она то же самое говорит про вас, — вставил Генрих. У короля Франции
словно язык прилип к гортани, он даже весь как-то съежился. Хотя на него, по
выражению его матери, иногда нападало бешенство, страх все же пересиливал
ярость. Так случилось и тут. Карл был в белом шелку, и поэтому казалось, что он
даже не побледнел, а пожелтел.
И тут у сына умершей Жанны вспыхнуло новое подозрение: совесть Карла явно
была нечиста. Этот сын и эта мать, объявлявшие друг друга сумасшедшими, —
раскрытия каких тайн они опасались? Юноше невольно пришли на память слова
друзей: «Вы будете второй
