было бы благоразумнее покинуть, пока не поздно, этот разбойничий притон. —
Взять сестру — и прочь отсюда вместе с моими всадниками! Однако я не сделаю
этого, ведь я для того и приехал ко двору, чтобы познать, что такое страх; и
потом сюда идут две девушки, впереди них, словно на поводу, выступают павлины с
искрящимся оперением. Одна из них — Марго, родная дочь отравительницы» — это
первая мысль, которая проносится в голове Генриха. Но ее сейчас же нагоняет
вторая: «Марго стала красавицей!»
Лабиринт
Он радостно сделал к ней несколько шагов: — А, милая Марго! — громко
воскликнул он. Карл Девятый удивленно обернулся, потом опять занялся своими
собаками. Принцесса Валуа произнесла первые слова, только когда Генрих уже
стоял перед нею; она сказала: — Надеюсь, ваше путешествие было
благополучным?
— Ваш образ неизменно стоял передо мной, — поспешил он заверить ее. — Но в
действительности вы несравненно лучше, чем на портрете. А кто ваша хорошенькая
подружка?
— Мадам де Сов, — вместо ответа властно обратилась к ней Марго. — Отведите
же птиц обратно! — Тогда фрейлина хлопнула в ладоши, и павлины в самом деле
пошли перед нею. Она все же успела произвести оценку этого юного провинциала, —
достаточно ей было бросить на него насмешливый взгляд из-под высоких бровей.
Этот будет для женщин легкой и безобидной добычей! «Как в руках принцессы, так
и в моих», — мысленно добавила она и удалилась, очень стройная и изящная.
— У нее нос слишком длинный, — заметил Генрих, когда фрейлина скрылась.
— А у меня? — капризно спросила Марго, ибо нос у той был ничуть не длинней,
чем у принцессы, только более прямой.
— Одно несомненно, — сказал он, — у Матильды гонкие губы.
— У Шарлотты?
— Видите, вот вы и выдали ее имя. — Он был весьма доволен тем, что
перехитрил Марго, так как ясно, чувствовал ее сопротивление.
— Мне больше нравится, когда губы полнее и мягче, и зубы должны быть не
такие мелкие и ярче блестеть… — При этом он посмотрел на ее рот, потом
взглянул ей прямо в глаза — но отнюдь не дерзко, — решила она про себя:
недостаточно дерзко. Его взгляд был нежен и полон желания, Генрих попытался
обнять ее этим взглядом, но очень учтиво и почтительно, не как ту
соблазнительную девку на углу улицы. Из Марго, с ее полными ногами, вышла
довольно-таки властная дама! Поэтому-то он и не брал ее приступом, да и глаза у
нее отнюдь не стали покорными, незрячими и затуманенными. «Дочь убийцы! —
вспомнил он и испугался. — Стала красавицей, пока мать творила черные
дела!»
А Марго думала: «На мои ноги он все-таки поглядывает!» Ибо отлично помнила,
что еще в детстве обещала ему, на качелях, и он тогда уже хотел это получить. А
теперь что стоит между ними? Почему он оробел? Однако ее белое, как снег, лицо
хранило глубокую безмятежность. Генрих не умел различать, как его дорогая
матушка, что у Марго от жеманства, что от белил. Впрочем, Жанна считала фигуру
девушки безупречной; это мнение разделял и ее сын, и его даже не отталкивало то
обстоятельство, что Маргарита чересчур уж затянута. Не мог также предвидеть сын
Жанны, что ее щеки когда-нибудь отвиснут. Хотя она уже не так обильно украшала
себя с головы до ног сверкающими жемчугами и драгоценными каменьями, как во
время некоей процессии, Генриху она показалась великолепной и сулила всем его
чувствам небывалые радости.
Он думал: «Строй из себя принцессу сколько хочешь, скоро мы все равно будем
лежать вместе в кровати».
А в ее надменно откинутой голове проносились мысли: «Буду я когда-нибудь
снова спать с Гизом? Едва ли, потому что этот мне нравится. Деревенский юноша —
и все же королевский сын, как выразилась его мать».
А он думал: «Марго, Марго, с Гизом ты больше спать не будешь: тебе и меня
хватит с избытком».
Тем временем она уже давно начала по-латыни какой-то холодный комплимент его
походам и воинской славе. А он заверил ее на том же языке, что восхищен ее
ученостью и образованностью, а также величием ее осанки. Каждый изо всех сил
старался щегольнуть самыми изысканно построенными фразами, но думали оба о
другом.
Вдруг Марго переменила тему разговора.
— Вы уже говорили с моей матерью.
Генрих вздрогнул, точно его поймали на месте преступления: ведь, что бы он
ни говорил, о чем бы ни думал, в душе его неизменно жило одно: «Марго — дочь
убийцы!»
— И с глазу на глаз, — добавила принцесса. — Относительно прискорбного
события, как я полагаю? Примите мое искреннее соболезнование. — Ее подведенные
синим веки заморгали, наконец блеснула слезинка. Он тут же схватил ее за руку и
прошептал: — Пойдемте отсюда! — Ибо чувствовал за спиной косящий взгляд Карла.
Учтиво провел ее Генрих по открытой садовой аллее, но едва они очутились за
какой-то изгородью, юноша взволнованно спросил:
— Вы видели мою мать перед кончиной? Отчего она умерла? О, отвечайте! — Но
принцесса, конечно, молчала.
— Вы ведь знаете, какие ходят слухи? — настойчиво продолжал он. — Скажите
мне, что вы на этот счет думаете! Не хотите? Ах, Марго! Это дурно с вашей
стороны!
Не отвечая, она пошла вперед по дорожке, извивающейся между двумя высокими
изгородями, и они очутились в лабиринте, где было сумеречно, даже когда светило
солнце. Но чутье подсказывало ей, что лучше, если Генрих не будет сейчас
слишком отчетливо видеть ее и она его. Он шел, прижавшись к плечу девушки, при
каждом шаге касался ее, и она ощущала на своей шее его дыхание.
— Мне ужасно тяжело. Я словно брожу ощупью и никак не могу найти выход. —
Так же блуждали они теперь по узким извилинам лабиринта. — Я всегда, всегда
помнил о тебе! — проговорил он вдруг так горячо и трепетно, что Марго
приостановилась и посмотрела на него: на глазах у юноши стояли слезы. Это были,
без сомнения, искренние слезы, и вместе с тем он был уверен, что она наконец
будет тронута и выложит всю правду.
— Я ведь сама наверняка ничего не знаю, — взволнованно начала она и вдруг
смолкла на полуслове.
— Но у вас есть основания что-либо предполагать? Какой-нибудь повод?
— Нет! Нет! — Она словно заклинала его молчать. Тщетно!
— Мы ведь должны пожениться. Но, вы понимаете, почему я сейчас не целую ваше
прекрасное лицо и не поднимаю вам юбки? У вас есть тайна от меня, и это сильнее
всего остального.
Девушка только застонала. Однако он не давал ей пощады.
— Никогда еще моя страсть к вам не была так глубока, как теперь. Я смогу
любить отныне только одну-единственную! — воскликнул Генрих и сам поверил своим
словам. — Ах, Марго, Марго! Ведь вы дочь женщины, которая, может быть, убила
мою мать!
Внезапно наступившее молчание и ужас, охвативший девушку, явились как бы
ответом на его слова. Наконец Марго разрыдалась, она поняла, что стала теперь
по-новому дорога сыну бедной королевы Жанны и что в той любви есть что-то
грозное. Она сделалась для него каким-то роковым символом, образом из античной
трагедии, тогда как сама по себе она довольно заурядная, добродушная девушка,
не умеет противиться своим вожделениям и бывала за это иной раз даже порота;
считает в порядке вещей, что при их дворе людей убивают и что каждого, кто
становится поперек дороги ее матери, умеют ловко устранить. Сама Марго жила
среди всех этих злодеяний, нисколько ими не смущаясь, и частенько отдавалась
увлечениям, в то время как рядом совершались убийства.
— Вы, может быть, дочь той женщины… — повторил, он, теперь уже лишь для
собственного спасения, лишь из-за того ужаса, который все больше овладевал его
душой, как бы предостерегая от бурно разраставшейся страсти.
— Может быть, — сказала она с глубоким равнодушием. И в самом деле, без
всяких доказательств, она была глубоко уверена, что и это злодейство могло быть
совершено ее матерью с таким же успехом, как и все остальные, поэтому ей стало
еще более жаль его, чем если бы он уже не сомневался и решительно бросил ей в
лицо обвинение. Он был беззащитен, у него были ласкающие глаза, его мать убита
ее матерью. А он готов ради Марго забыть обо всем. Это и особенно его полная
невинность и непричастность к таким делам тронули ее сердце, оно пылко
забилось, и Марго охватило нетерпеливое желание, чтобы юноша наконец оторвался
от своих дум и кинулся на нее.
Он уже готов был это сделать, уже протянул к ней руки. Но в последнее
мгновение он вскрикнул от ужаса, и она тоже вскрикнула — лишь поэтому, что его
чувства стали полностью ее чувствами. Но увидела она далеко не то, что увидел
он. Его блуждающий взгляд случайно задержался на одном из погруженных в зеленый
сумрак закоулков лабиринта: оттуда им навстречу плыла призрачная фигура, словно
желавшая встать между ними. Восемнадцатилетний юноша потерял голову, и
прозвенел его отчаянный вопль:
— Мама!
Неизвестно, сколько времени продолжалось видение. Но вдруг он почувствовал,
что Марго припала к его груди, ощутил желанную, покорную тяжесть ее тела, — она
сама бросилась к нему, прижалась и проговорила, плача и смеясь:
— Там же просто зеркало, чтобы люди еще больше запутались среди дорожек;
никто к тебе не шел, только я, твоя Марго! И теперь я — вот, потому что теперь
я люблю тебя!
А сама думала: «Две слезы уже скатились у меня по щекам, посмотрим, выдержат
ли румяна». Он же думал: «Теперь ей Гиз будет уже не нужен», — и стал мять ее
широкую жесткую юбку. Ибо при самых возвышенных побуждениях люди не забывают и
о самых низменных.
Однако эти кощунственные мысли носились, как беспомощные челны по бурному
морю, и это была страсть. Всюду вокруг них — нечистая жизнь, тайные злодеяния,
и только они двое вырвались на просторы пьянящей бури. В это море хотим мы
кинуться, и никто о нас больше никогда не услышит! Они замерли, обняв друг
друга: прекраснейшие мгновения, единственные и незабываемые. И когда, гораздо
позднее, им доводилось встречаться и они уже не раз испытывали друг к другу
презрение и даже ненависть, они вспоминали о тех минутах и вдруг становились
опять юношей и девушкой из лабиринта, где стоял этот душный и пряный
запах…
Марго высвободилась первая. Ода просто изнемогла, чувства такой силы были ей
еще неведомы. Забыл обо всем и Генрих. Как ни странно, но в первую минуту
пережитое показалось ему постыдным, он уже готов был посмеяться и над нею и над
собой. За таким подъемом обычно следует смущение, поэтому они продолжали
блуждать по узким извилинам лабиринта, и Марго уже не могла найти выход. Но
когда выход вдруг оказался перед ними, она остановила Генриха и сказала:
— К сожалению, ничего не выйдет. Я не буду твоей женой.
Впервые с детских лет назвала она его на ты — и только, чтобы отказать
ему.
— Нет, Марго, мы должны пожениться. Иначе не может быть, — рассудительно
настаивал он. А она:
— Разве ты не видел ту, которая хотела стать между нами?
— Моя мать сама желала этого брака, — торопливо сказал Генрих, чтобы пресечь
все дальнейшие возражения.
