не выдержим.
А имела она в виду, что им не выдержать такой страсти со столькими
подводными рифами — грехом, происками, подозрениями; да еще покойница сует
между ними свое несчастное лицо и мешает целоваться! Марго могла бы, если бы
захотела, все свои мысли переложить в латинские стихи; но она этого не сделала,
в ее чувствах не было тщеславия. Она смирилась, хотя смирение и было не
свойственно вольнодумной принцессе Валуа. В ней вдруг проснулось сознание
христианского долга, а вместе с ним и потребность в человеческом самоуважении.
Нет, решительно в этом лабиринте с Марго произошло слишком много необычного,
так не могло продолжаться. Все же она заявила:
— Тебе надо бы уехать отсюда, сокровище мое.
— Слышать, что меня так называют твои губы, и покинуть тебя?
— Это безнравственный двор. Я занимаюсь науками, чтобы ничего не видеть.
Моя мать верит только своим астрологам, а те предсказали ей смерть королевы
Жанны, — вероятно, другие поручили им это сделать. И мало ли что еще они ей
нашептали!
У Марго могли быть всякие предположения относительно будущих событий, но,
вместо того чтобы обратить подозрения Генриха на ее мать, она предпочла свалить
всю вину на астрологов.
— Поскорей уезжай! — повторила она.
— Вот еще! Точно я боюсь! — Его возмущение все росло. — Не хватало только,
чтобы я закутался с головою в плащ и Париж освистал меня, когда я буду
удирать!
— Это в вас говорит глупая гордость, сударь.
— А у вас, сударыня, на уме не то, что на языке. Уж не герцог ли Гиз?
Столь жестоко не понятая в своих самых чистых побуждениях, принцесса
Маргарита сверкнула гневным взором на бессовестного, и он не успел опомниться,
как она вышла из лабиринта.
Танец-приветствие
Выбравшись из темного лабиринта, ослепленный ярким сиянием дня, Генрих все
же увидел, что Марго ушла недалеко. Ее брат, король, перехватил ее и сжимал ей
плечо так крепко, что лицо девушки скривилось от боли. Притом он злобно сопел и
что-то выговаривал ей, а что, не разобрать. Ясно, что Карл слышал их последний
спор. Обо всем, предшествовавшем этому спору, он знать не мог. Но Генрих
затрепетал от воспоминаний, что-то поднялось у него в груди. Словно горячий
ключ, забивший из недр скалы. То же самое, конечно, чувствует и она. И
напрасно она с этим борется!
Тем временем Марго удалось вырваться из рук брата, она выпрямилась, гордо и
гневно стала перед ним.
— Вы не принудите меня, сир, выйти за гугенота. Мне всегда претили ваши
интриги. Всем отлично известно, что я католичка, и я не собираюсь менять
веру.
Карл Девятый сначала был изумлен столь неожиданным упорством своей сестрицы.
Она осмелилась назвать планы их матери, мадам Екатерины, интригами! Затем он
пошел на попятный; кроме того, король заметил Генриха и громко заявил: — На
этот счет не беспокойся, моя толстуха, католичкой ты останешься и при своем
гугеноте! — И добавил вполголоса несколько слов: может быть, это была угроза,
может быть, он произнес имя их матери, ибо принцесса на миг испуганно отвела
взор и покосилась на верхнее окно. Брат, видимо, решил, что сопротивление ее
сломлено, взял за руку и неторопливо повел к предназначенному ей господину и
повелителю.
— Вот тебе моя толстуха Марго, — обратился Карл Девятый к Генриху
Наваррскому.
И тут же продолжал: — Наварра, мы с тобой еще не поздоровались, я был занят
собаками. Но мы наверстаем упущенное и выполним все в подобающей форме.
Он тут же отошел на двадцать шагов, хлопнул в ладоши — вероятно, он уже
успел распорядиться, и даже весьма обстоятельно: задержавшись в лабиринте,
влюбленные дали ему эту возможность. Правда, все могло быть подготовлено и
другой особой; притом еще обстоятельнее.
С двух сторон, из-за Луврского замка, выходившего своим прекрасным фасадом в
парк, появились две процессии разодетых придворных, одна двинулась в сторону
короля Франции, другая обогнула короля Наваррского. Перед домом выстроились
солдаты: слева швейцарская стража, справа французская гвардия. Те и другие
ударили в барабаны, и под вихрь барабанной дроби придворные заняли свои места.
Тотчас из ближайшей залы донеслись торжественные и нежные звуки скрипок и
флейт.
Тем временем средние двери дворца распахнулись. Оттуда вышли дамы —
множество прекрасных фрейлин, но все они, подобно жемчугам, окружающим крупные
бриллианты, только сопровождали обеих принцесс-жеманниц, а те, подчеркивая свою
изысканность, держали друг друга лишь за кончики высоко поднятых розовых
пальчиков и делали шажки так осторожно, будто ножки у них из стекла. Это были
Маргарита Валуа и Екатерина Бурбон. Но как ни заученно выступали они, в их
движениях чувствовались живость и своеволие. В такт музыке они проследовали
между двумя рядами придворных. Солнце озаряло принцесс с головы до ног, и, когда
они остановились и обернулись, чтобы видеть торжественную церемонию, которая
должна была сейчас начаться, все на них засверкало, переливаясь блеском: парча,
диадемы, нежная, холеная кожа. И все-таки они являлись лишь второстепенными
фигурами, дополнительным украшением этого празднества. Присущий обеим
насмешливый ум на этот счет их не обманывал; и самолюбивой Валуа и простодушной
дочери Бурбонов это показалось забавным, и они сообщили друг другу о своих
впечатлениях легким пожатием пальцев.
Встретились глазами и брат с сестрой — Генрих с Екатериной. И глаза их как
бы сказали друг другую «Помнишь наш маленький замок в По, огород и дикие горы?
К чему все эти фокусы! Однако внимание: нам и этому нужно учиться. Откуда у
тебя такое красивое платье? А у тебя? От нашей дорогой матери, от кого же
еще!»
Их разговор без слов продолжался лишь мгновение. Карл Девятый уже начал
большой церемониал. Генрих услышал за своей спиной чей-то голос, может быть, он
принадлежал д’Обинье, Конде или Ларошфуко, а может быть, и молодому Лерану: —
Сир, — прошептал этот голос. — Точно подражайте во всем королю Франции!
— Кажется, это будет в первый раз, — отозвался Генрих, однако был тут же
вынужден признать, что Карл в совершенстве владеет ритуалом. Король Франции —
он был в белой шелковой одежде, коротких панталонах с буфами, длинных чулках и
в берете с пером — сделал шаг, всего один шаг, но — этот шаг послужил сигналом
для его братьев, герцогов Анжуйского и Алансонского, и они тут же встали у него
за плечами. Подобное сочетание трех фигур имело глубокий смысл, и оно означало:
«Я и мой дом». В этом сочетании было столько гордости и величия, что
преждевременно опустившийся Валуа вдруг снова, как в юности, блеснул
утонченностью своей породы. В ту же минуту оркестр заиграл громче: вступили
деревянные трубы. До того музыка звучала пленительно, теперь она загремела
торжественно и важно, все нарастая, пока вновь не грянула дробь барабанов.
А над королем, над его сказочным дворцом, над залитой блеском свитой
простиралось высокое, легкое, светлое небо. Звуки разносились далеко, особенно
по водам Сены, которая была отделена от ограды изысканного парка лишь
заброшенной и, пустынной полосою берега. По береговому откосу уже карабкался
кое-кто из прибрежных жителей, самые ловкие пытались даже одолеть стену. Стража
просто-напросто спихивала их вниз древками алебард; поэтому все, кому удавалось
подсмотреть кусочек происходившего в парке представления, которое давали
сильные мира сего, были очень довольны, и даже те, кто ничего не видел, весело
шумели, как и полагается народу.
А в это время одно из окон верхнего этажа, выходящих в парк, тихонько
скрипнуло, правда, этого скрипа никто не слышал, и между створами показалось
высунувшееся из-за штор свинцово-серое лицо. Похожие на угли глаза старухи
следили за тем, что происходило внизу; все это было ею же самой придумано и
подготовлено: торжественная встреча короля-католика с королем-гугенотом,
участие в ней обоих братьев короля, похвальба огромной, блестящей свитой —
такое зрелище неизбежно должно было вызвать у сопляка-беарнца и его оборванцев
ощущение, что сами они люди ничтожные, и укрепить их доверие к королевскому
дому.
Об этом и размышляла старуха со свинцово-серым лицом, и улыбка морщила ее
тяжелые щеки.
Только Марго могла видеть ее со своего места, и вдруг, неведомо почему,
принцесса почувствовала дурноту. «Что я делаю! Ведь этого-то я и не хочу, и
добром это не кончится! Если я дам зайти сближению еще дальше, случится что-то
ужасное. Как раз сейчас мне следовало бы опять сойтись с Гизом, — хотя с
нынешнего дня между нами всему конец, — чтобы, несмотря на все, расстроить мой
брак с Генрихом, которого я люблю, как собственную жизнь».
Марго была одна со своими предчувствиями, со своей совестью. Все, даже ее
возлюбленный Генрих, целиком отдались внешней стороне совершавшейся церемонии.
Впрочем, эта церемония вскоре опять захватила ее, и, как обычно, внешние
события заглушили голос совести. А Генрих тем временем все подмечал. Кроме лица
в окне, от него ничего не ускользнуло: ни поистине царственный размах
празднества, ни выражение на лицах его участников, ни даже голоса народа,
который по-своему принимал участие в этом балете. Так называл юноша про себя
торжественную церемонию, участником которой оказался. Смутные предчувствия его
не тревожили, зато ему не изменяло критическое остроумие, и никакой показной
блеск не мог затуманить зоркость его взгляда. Поэтому Генрих, видя вокруг себя
множество лиц, готов был поклясться, что их выражение заранее заказано и заказ
оплачен и выполнен.
Несмотря на все эти наблюдения, он тщательно подражал каждому движению
Валуа: делал те же па, так же долго держал ногу поднятой и опускал ее почти на
то же место, чтобы шествовать как можно медленнее и торжественнее. Рядом с
Генрихом, вернее, несколько отступя, следовал его двоюродный брат Конце —
единственный представитель бурбонского дома, который оказался налицо. Как
только король Франции и его братья пригласительным жестом простирали руку
ладонью вверх, прижимали ее к сердцу или снимали шляпу, Генрих и его кузен
спешили проделать то же самое; они тоже были в положенной роскошной одежде —
почти единственные среди гугенотов. Обе группы продолжали двигаться друг другу
навстречу под звуки музыки, точно исполняя некий священный танец,
соответствовавший высокому сану короля — избранника и помазанника божия. Они
все более сближались, и каждая уже не производила впечатления какого-то
нераздельного целого — уже бросались в глаза детали, а они всегда вызывают
разочарование, нарушая словно бы уже достигнутое единство. И все более
подозрительными становились те, кто надел на свое лицо заказанную ему
личину.
«Взять хотя бы де Нансея, — он мне вовсе не друг! Остережемся его! Он
начальник личной охраны короля. Я заранее уверен, что мне еще придется увидеть
его настоящее лицо, когда оно не будет почтительно улыбаться по заказу. Самое
главное — внушить им такое уважение, чтобы никакие балеты были уже не нужны.
Все это лица людей, которые нам ничего не забыли, а мы им. А какова, например,
вон та улыбка? Кажется, это некий де Моревер?»
— Кузен, того придворного зовут не Моревером?
«И это называется улыбкой? Но ведь совершенно ясно, что ему гораздо больше
хочется убивать, чем кланяться! Моревера я возьму себе на заметку».
И все же самые убедительные открытия бледнеют и на время забываются, если к
ним случайно примешивается личное чувство неловкости, вызванное хотя бы
ощущением того, что ты смешон. Но именно это и произошло, когда Генрих, подойдя
ближе, увидел иронию на лицах тех, кто находились в задних рядах и считали себя
в полной безопасности. Генрих сразу понял, что давало королевским придворным
сознание их превосходства: убогий вид его свиты.
