придворного воспитания.
— Меня называют монсеньер, — ответил один из младших мальчиков, ровесник
Генриха. — Это мой титул, я ведь старший из братьев короля.
— А меня зовут просто Генрих.
— О, меня тоже! — с чисто детской живостью воскликнул монсеньер, и оба
принялись внимательно друг друга разглядывать.
— А у вас нет дынь? — спросил Генрих, сразу устремившись к цели. Младший из
королевских братьев рассмеялся вопросу Генриха, словно то была шутка. Видно
было, что этот малыш редко бывает шумлив и весел.
Над детьми зеленела листва высокого дерева, в ней запела какая-то птица, все
трое посмотрели кверху. Потом они увидели, что король проследовал дальше и за
ним — вся свита. Оба спутника принца Наваррского беседовали с французскими
придворными, это их отвлекло. А Генрих прошептал:
— Нужно снять башмаки.
Сказано — сделано. Мальчик начал взбираться по стволу. Достигнув вершины, он
заявил двум стоявшим внизу:
— Сейчас я спрячусь. А вы что же, боитесь?
Когда он на самом деле совсем исчез среди листвы, они не захотели отстать
от него, тоже засунули в кусты свои башмаки и стали карабкаться на дерево.
— Здесь они нас ни за что не найдут, — сказал Генрих. — Они везде нас будут
искать, а вы пока сведите меня, знаете куда?.. Нет! Гнезда не трогайте! Видите,
у птиц желтые клювы? В точности такие же птички свили себе гнездо перед моим
окошком дома, в По.
Вернулось несколько придворных, они поглядели по сторонам, посовещались и
направились в другую сторону. Все три мальчика тут же слезли с дерева и наконец
отвели Генриха туда, куда ему хотелось: на огород. Желанные плоды лежали на
черной земле, он сел, зарылся в нее руками и босыми ногами и, ликуя,
пробормотал:
— Вот здесь хорошо!
Воздух благоухал душистыми травами, Генрих наслаждался, он чувствовал на
губах вкус всего: лука, чеснока, салата.
— Ну, а вы?
Они же стояли и смотрели на свои зарывшиеся в землю ноги. — Земля — это
грязь, — заявили братья короля. Тут Генрих заметил неподалеку одного из
садовников. Узнав принцев, этот простак хотел было убраться от них подальше.
Но Генрих крикнул: — Пойди сюда, не то, смотри, тебе плохо придется! — Тогда
увалень, согнувшись в три погибели, приблизился неслышными шагами.
— Возьми нож! Взрежь-ка самую спелую. — Уничтожив добрую половину, он
заявил, что дыня водянистая и кислая. — Получше-то у вас нет?
Парень стал оправдываться: все время, дескать, шли дожди. Генрих небрежно
бросил: — Я тебя прощаю.
Затем, не переставая есть, принялся расспрашивать об огороде и о том, как
живется садовнику.
— Приезжай в Наварру, — заметил он, — вот там дыни так дыни! Я угощу тебя!
Не строй дурацкой рожи! Не знаешь, что такое Наварра? Это такая страна,
побольше Франции будет. И дыни там огромные, куда больше здешних.
— И пузо у тебя тоже огромное! — заметил второй Генрих, которого называли
монсеньер. Ибо его чужеземный кузен съел всю дыню один и даже спросил: — Что,
если я взрежу еще одну?..
— Обжора, — добавил Генрих Валуа, однако это не прошло ему даром. Генрих
Бурбон крикнул:
— А хочешь, я дам тебе под зад?! — и уже вытащил было ногу из земли; но не
успел он подняться, как Валуа убежал, его младший братишка, плача, последовал
за ним. Генрих остался победителем.
Мимо него проскакал кролик, Генрих бросился догонять его. Кролик спрятался,
мальчик опять поднял его, но тот не давался в руки. Генрих совсем запыхался от
этой погони.
— Генрих! — Перед ним стояла его сестричка, а рядом с ней другая девочка.
Она была выше Екатерины, а по годам — ему ровесница. Генрих уже догадался, кто
это. Но сначала слова не мог вымолвить от изумления. Сестричка Генриха
заявила:
— Вот мы и пришли! Марго хотелось поглядеть на тебя.
— Вы всегда такой грязный? — спросила Маргарита Валуа, сестра короля.
— Мне захотелось дынь, — отозвался он, и ему стало стыдно. — Постойте, я и
вас угощу.
— Благодарю, мне нельзя…
— Ах, да! Вы можете запачкать ваше нарядное платье.
Она улыбнулась и подумала: «И лицо тоже. Я ведь накрашена, а этот мужлан
даже не замечает».
Какая девочка! Он никогда еще таких не видел. Его маленькая Екатерина,
которую он так крепко любит, рядом с ней прямо скотница, несмотря на свой
праздничный наряд. Цвет лица у Маргариты напоминал розы и гвоздики, да и те
могли бы ей позавидовать. Белое платье плотно облегало стан, а от бедер
расширялось книзу пышными жесткими складками, поблескивая золотой вышивкой и
разноцветными каменьями. Белыми были и ее туфли, на них налипло немного земли.
В неудержимом порыве Генрих опустился на колени и снял губами грязь с туфелек
Марго. Затем поднялся и сказал:
— У меня руки в земле.
И вдруг рассердился, ибо девочка надменно усмехнулась. Генрих отвел сестру в
сторону и зашептал ей, но так, чтобы гордячка непременно услышала:
— Я сейчас задеру ей юбку, надо же посмотреть, какие у нее ноги, — может, не
такие, как у всех девочек. — Тут улыбка маленькой принцессы одеревенела. А он
еще добавил: — И нос у нее слишком длинный. Знаешь что, Катрин, забирай-ка ты
ее обратно!
Лицо красивой девочки искривилось: сейчас заплачет. Через мгновение Генрих
стал опять изысканно вежлив. — Мадемуазель, я просто глупый деревенский
мальчишка, а вы прекрасная девица, — сказал он с отменной учтивостью.
Сестра заявила:
— А она умеет говорить по-латыни.
Тогда он обратился к Марго на этом древнем языке и спросил, не обручена ли
она уже с каким-нибудь принцем. Девочка ответила «нет»; таким образом он узнал,
что история, рассказанная ему его дорогой матерью, была только сказкой, ей все
это приснилось. Вместе с тем он подумал: «Чего нет, то еще может быть». А пока
заметил:
— Ваши два брата удрали от меня.
— Верно, мои братья испугались вашего запаха. Так не пахнет ни от одного
принца, — сказала Маргарита Валуа и наморщила свой слишком длинный носик.
Генрих Бурбон оскорбился, он гневно спросил:
— А вы знаете, что это значит: Aut vincere aut mori?
Она ответила: — Нет, но я спрошу у своей матери.
Вызывающе смотрели дети друг на друга. Маленькая Екатерина испуганно
проговорила: — Осторожно, кто-то идет.
Подошла дама явно из числа придворных, может быть, даже воспитательница
принцессы, ибо она тут же выразила свое недовольство:
— Что это за чумазый мальчишка? С кем вы беседуете, сударыня?
— Говорят, это принц Наваррский, — отозвалась Маргарита.
Дама тотчас низко присела: — Ваш отец прибыл, сударь, и желает вас видеть.
Но сначала вам следует умыться.
Враги
Тем временем мать Генриха, Жанна д’Альбре, вела беседу с Екатериной Медичи.
Екатерина выказала неожиданное дружелюбие, покладистость, предупредительность
и, видимо, старалась обходить все спорные вопросы. А протестантка,
разгорячившись, либо совсем этого не замечала, либо сочла за уловку.
— Истинная религия и ее враги никогда не сговорятся, — упрямо повторяла она.
Затем произнесла, точно давая клятву: — Будь у меня по одну руку все мое
королевство, а по другую мой сын, я скорее утопила бы обоих на дне морском, чем
отступилась.
— А что такое религия? — вопросила толстая черная Медичи тощую белокурую
д’Альбре. — Право же, пора бы нам с вами и за ум взяться. Из-за наших вечных
междоусобиц мы теряем Францию: я ведь вынуждена впустить испанцев — одна я не
справляюсь с вашими протестантами. При всем том я вовсе не чувствую к вам
ненависти и, если б можно было, охотно откупила бы у вас вашу веру.
— Вот и видно, что вы дочь флорентийского менялы, — презрительно отозвалась
Жанна. Королеве Наваррской пришлось перед тем выслушать нечто показавшееся ей
гораздо более оскорбительным. Однако Екатерину трудно было смутить.
— Вы радоваться должны, что я итальянка! Никогда французская католичка не
стала бы вам предлагать столь выгодные для вас условия мира. Пусть ваши
единоверцы свободно исповедуют свою религию, я дам им надежные убежища,
укрепленные города. За это я требую только одного: перестаньте разжигать
ненависть к католикам и нападать на них.
— «Я бог гнева, — говорит господь».
Жанна, взволнованная до глубины своего существа, невольно вскочила.
Екатерина же продолжала спокойно сидеть в кресле, сложив на животе мясистые
ручки, покрытые ямочками и перстнями.
— Вы гневаетесь, — сказала она, — потому что бедны. Все дело в том, что
междоусобная война для вас выгодна. Я предлагаю вам деньги, тогда и воевать
будет незачем.
Столь чудовищное непонимание и презрение окончательно вывели Жанну из себя.
Ей хотелось наброситься с кулаками на эту бабищу. Запинаясь, она
проговорила:
— А сколько получают любовницы моего мужа за то, чтобы толкать его на борьбу
против истинной веры?
Екатерина молча кивнула, будто она именно этих слов и ожидала. Отлично!
Наконец-то гостья все выложила. Нашлась воительница за веру! Просто-напросто
ревнует. Отвечать незачем, все равно белобрысая особа с козьим лицом ничего не
услышит. Жанна, не в силах владеть собой, едва добрела до стены и, словно
лишившись чувств, повалилась на большой ларь. В это мгновение открылась дверь,
расписанная и позолоченная, но окованная железом. Стража стукнула об пол
алебардами, и в залу вступил король Наваррский, держа за руки своих двух
детей.
Антуан Бурбон шел, виляя бедрами, как ходят обычно любимые женщинами
красавцы-мужчины, да он и был красавцем. Король держался так на всякий случай,
еще не уяснив себе, что здесь происходит. Окна были скрыты в глубоких нишах, и
каждый, кто попадал в эту комнату, сначала ничего не видел, кроме сумрака. У
дальней стены королю Наваррскому почудилось какое-то движение, он тотчас
схватился за кинжал. Тогда Екатерина от души рассмеялась, хотя и потихоньку,
себе под нос.
— Смелей, Наварра! Вы же понимаете, что я нигде не прячу убийц, особенно
когда имею дело с таким мужчиной, как вы!
Нельзя было не уловить в ее тоне совершенно явного пренебрежения, но Антуан
был слишком упоен собой. Он решил больше не обращать внимания на подозрительную
стену и низко склонился перед Екатериной. Затем сказал с подобающей
торжественностью:
— Вот сын мой Генрих, мадам, он просит вашего покровительства. — Сестричка
не шла в счет, от стыда она опустила взор.
Генрих так был поглощен разглядыванием королевы, что даже забыл отвесить ей
поклон. Ведь перед ним, посреди огромной комнаты, на том месте, куда больше
всего падало света, сидела та самая страшная и злая мадам Екатерина, да, это
была она. Занятый впечатлениями путешествия, новыми знакомствами в саду и
особенно дынями, он о ней совсем позабыл; и только сейчас вспомнил тот образ,
который перед тем нарисовал себе: непременно когти, горб, нос, как у ведьмы.
Такой он ожидал ее увидеть. Однако ничего этого не оказалось. Уж очень она была
обыкновенная. В кресле с высокой прямой спинкой Медичи казалась маленькой и
ужасно жирной, рыхлые белые щеки, глаза, как черные угольки, но потухшие.
Генрих был разочарован.
Поэтому он окинул повеселевшим взором залу, и что же? О! Он видел зорче
своего отца, да и любил сильнее. Мальчик бросился прямо туда, где полулежала,
привалившись к стене, Жанна. — Мама! Мама! — позвал он и при этом успел
подумать: «Значит, все-таки та что-то сделала с ней».
— Что над тобою сделала эта злая мадам Екатерина? — настойчиво шептал он,
целуя мать.
— Ничего. Мне просто стало дурно. А теперь давай встанем и будем вести себя
как
