здесь пировали и другие. — Но платили-то эти двое! Ясное дело: напали на
какого-нибудь прохожего и пообчистили ему карманы. — Жалобщиков тоже
забрали.
Дю Барта уже не обращал внимания на Генриха, он пошел впереди с офицером.
Можно было догадаться, что именно он открыл офицеру, ибо стража вдруг изменила
свой путь. Вскоре они дошли до одного здания, которое Генрих узнал: это был
дворец Конде. Генрих сразу же направился бы сюда, если бы его не соблазнило и
не отвлекло ночное приключение с переодеванием. Короля Наваррского уже давно
ждали, слуги с фонарями услужливо бросились к нему навстречу — они были,
видимо, предупреждены насчет его странного вида, ибо склонились перед ним до
земли.
То же самое сделал вдруг и дю Барта.
Последний час
Генриха сначала провели в комнату, где он почистился и переоделся, а потом в
другую: там сидел адмирал Колиньи. Старик хотел было встать, но Генрих опередил
его и удержал в кресле. Была здесь также и принцесса де Бурбон, и она
преклонила перед братом колено: — Я ваша покорная служанка, братец, прошу вас,
позвольте мне тоже послушать, какое решение вы и господин адмирал примете в
этот последний час.
Она сказала это с той же многозначительностью, с какой произнесла за столом
слова: «Помни о нашей матери». Серьезностью и торжественностью тона она хотела
заставить брата окончательно опомниться. Екатерина знала слишком хорошо, кто у
него на уме, знала, что он ради этой женщины может все забыть. Екатерина была
еще дитя, и ее голос срывался; однако, она сказала то, что хотела. И теперь из
полосы света отступила в тень.
Генрих обратился к Колиньи:
— Ваше желание, господин адмирал, встретиться со мною тайно отвечало и
моему, я пришел.
— Королева Франции ни о чем не подозревает? — спросил Колиньи.
— Я в этом уверен, — ответил Генрих, хотя был совсем не уверен. Колиньи
продолжал:
— Узнайте же то, о чем вы пока еще не можете быть осведомлены: нас в Париже
не любят. Ваш брак тут ничего изменить не может; нас ненавидят, потому что
ненавидят истинную веру.
«И, может быть, еще и потому, что вы слишком часто разрешали грабить», —
добавил про себя Генрих, вспомнив харчевню. И какая безмерная ненависть должна
жить в сердцах людей, принадлежащих к тому же народу, — не против религии, а
против ее сторонников, если простолюдин выхватывает из очага пылающую
головешку, стремясь убить своего гостя только потому, что этот гость —
гугенот!
— Нельзя было доводить их до крайности, — сказал Генрих. — Ведь мы все
французы.
Колиньи ответил: — Но одни заслужат небесное блаженство, другие — адские
муки. И это так же верно, как то, что ваша мать жила и умерла
протестанткой.
Сын королевы Жанны склонил голову. Что тут возразишь, если великий
сподвижник его матери пользуется ею как оружием? Оба они, и старик и покойница,
были заодно против него, они были современниками, и оба остались непоколебимо
верны своим убеждениям. Но отстаивали они их при дворе до последней минуты так
резко и непримиримо, что катастрофа оказалась неизбежной. «Как же это? Значит,
моя дорогая мать сама виновата в том, что ее убили? Нет! Нет! Уж пусть лучше
виной будут легкие, а мадам Екатерина ей никакого яда не подсовывала!»
В этот миг его сестра осторожно поставила подсвечник между ним и господином
адмиралом: пусть каждый как можно яснее видит другого, ведь очень многое
зависит от того, чтобы они поняли друг друга. Но юноша увидел перед собою
дряхлого старика, а не бога войны, которого он знал прежде.
Раньше Генриху адмирал всегда казался неуязвимым, словно отлитым из единого
куска металла; не то чтобы Колиньи неизменно побеждал — нет, но он был как бы
воплощением войны и притом носил маску самой святой из войн — войны
религиозной. В нем было что-то от существа, стоявшего выше человека, — такие
лица можно встретить на изваяниях, украшающих снаружи стены соборов. Так, по
крайней мере, казалось Генриху, когда он еще был мальчиком, да и в позднейшие
годы, даже если он позволял себе критиковать Колиньи как полководца. Теперь все
исчезло в одно мгновение, и вместо монументального благочестия и мощи Генрих
увидел воочию окончательное поражение жизни, которое и называется старостью.
Напрасно адмирал еще силился принять решительный вид: блеск его глаз уже
померк, щеки стали дряблыми, даже борода поредела, только энергические складки,
уходившие от переносицы в грозовую тучу лба, противились одряхлению; оставалась
надежда на победу или нет, — герой был, как всегда, готов принести свою жизнь
на алтарь господень.
Перед Генрихом сидел чужой старик, но он был соратником его дорогой матери,
и ее смерть оказалась для него тяжелым ударом, поистине более тяжелым, чем для
ее родного сына, ведь жизнь сына не иссякла и продолжалась без нее.
— Она спокойно почила? — смиренно спросил Генрих.
— Она почила в боге, как надеюсь умереть и я. — В его тоне слышалась
отчужденность — «что до меня, то я скоро буду с нею», словно хотел сказать
Колиньи. «А ты, молодой человек, останешься здесь и отдалишься от нас».
Генрих это почувствовал, он возмутился:
— Господин адмирал, ваша воля расходилась с волей моей матери-королевы. Я
знаю, она писала мне. Вы тщетно пытались принудить французский двор объявить
войну Испании. А моя мать хотела сначала женить меня.
— Этого пока еще не случилось.
— И вы этого не желаете.
— Дело зашло слишком далеко, отступать уже поздно. Но одно мы еще можем —
затем-то я и пригласил вас сюда сегодня ночью. Я хочу попытаться еще раз
воспользоваться своей властью полководца и отдать приказ — такому приказу
обязаны подчиняться даже вы, молодой государь.
— Я вас слушаю.
— Потребуйте гарантий до свадьбы. Клянусь богом, вы должны оградить нашу
веру раньше, чем другие добьются своего и мы будем им не нужны. Когда
бракосочетание?
— Еще через целых восемь дней! — воскликнул Генрих. Он уже не видел перед
собой старца: за пламенем свечей ему представилась Марго.
Колиньи сказал: — Вам следует обратить внимание на то, как они спешат. Вас
хотят оторвать от ваших людей. Вас заставят отречься от истинной веры!
— Неправда. Она этого не требует.
— Кто? Принцесса? Да она же не имеет никакого влияния! Ну, а ее мать? Я
предсказываю вам — запомните это: вы станете пленником.
— Вздор! Меня здесь любят.
— Как любят всех нас, гугенотов.
Тут Генрих прикусил язык, и Колиньи продолжал:
— Несмотря на все почести и увеселения, каких вы только ни пожелаете, вы
все-таки окажетесь пленником этих людей и никогда уже не будете в силах
следовать собственным решениям. Королевский дом Франции принимает вас по
одной-единственной причине: чтобы религия королевы Жанны лишилась своего
вождя.
Это было до ужаса близко к правде; загадка старости и ее прозрений внезапно
взволновала юношу — по крайней мере в ту минуту. Что таится в ее глубине? Не
рассмотреть! Быть может, сокровенное знание отживших свой век старцев подобно
свече, зажженной чужой рукой в покинутом доме?
— Потребуйте гарантий. До свадьбы! Пусть ваша личная охрана состоит только
из ваших людей, пусть все сторожевые отряды Лувра состоят наполовину из наших
единоверцев; кроме того, мы должны иметь в Париже свои оплоты.
— Все это легко потребовать, господин адмирал, но трудно получить. Я
предложу вам кое-что получше. Давайте сразу же нападем на них, возьмем в плен
короля Франции, обезоружим его солдат и займем Париж.
— Хорошо, если бы вы предложили это серьезно, — произнес Колиньи сурово, ибо
наступала решительная минута: сейчас судьба заговорит устами этого юноши.
Однако губы юноши кривятся, он усмехается.
— Что ж, и кровь должна пролиться? — спросил Генрих.
— Да, немного — вместо большой крови, — загадочно ответило сокровенное
знание, которое в данном случае было, очевидно, только старческой
болтовней.
Генрих повернулся лицом к свече: пусть Колиньи видит, что он в самом деле
бесстрашен, а не насмешничает из слабости. У него был в те дни профиль
настоящего гасконского солдата, угловатый, угрюмый, решительный — пока только
обычный профиль солдата, еще без того отпечатка, которые накладывают скорбь и
опыт. Молодой человек сказал:
— Мне или совсем не следовало являться в Париж, или только тогда, когда я
буду сильнейшим: такова была последняя воля моей матери. Однако вы сами,
господин адмирал, распустили протестантское войско и правильно сделали; кто же
едет на собственную свадьбу во главе армии, готовой к наступлению? И вот я
здесь! Даже без пушек я оказался сильнейшим, как и хотелось королеве, ибо я
ничего не боюсь и у меня есть выдержка. Спросите мадам Екатерину и Карла
Девятого — я обоих заставил относиться ко мне с уважением, — спросите наконец
некоего господина де Моревера — он мне руку поцеловал.
Это говорил восемнадцатилетний гасконский солдат, и его речь становилась все
запальчивее, ибо старик горестно молчал.
— Спросите всех моих сверстников, что они предпочтут: борьбу партий из-за
веры или победу над Испанией, достигнутую общими усилиями? Нам предстоит задача
— сплотить эту страну против ее врага; тут мы все сходимся, мы, молодежь! —
воскликнул он. Словом «молодежь» он подчеркивал их самое бесспорное
преимущество и наносил старику самый сокрушительный удар. Молодежь
— это не те, у кого он подметил лица предателей во время приветственного балета
в королевском парке, и не те, кто держал себя столь вызывающе за королевской
трапезой. Молодежь — это некая община, на стороне которой сама жизнь, и
старика она не хочет признавать.
Кроме того, Генрих Наваррский, впоследствии король Франции и Наварры,
предвосхитил на какое-то мгновение то, что должно было стать делом его жизни —
только его! — и с присущей ему горячностью распространил эти задачи на всю
общину, которую назвал молодежью и которой на самом деле не существовало. Его
молодые друзья отнюдь не сочувствовали браку Генриха с принцессой Валуа — ни
д’Обинье, ни дю Барта, ни Морней, ни весь отряд конников, с которым он сюда
прибыл, ни их единоверцы по всей стране. Обо всем этом он сейчас позабыл, с
воодушевлением отстаивая свою миссию. А сколько раз еще в ходе грядущих событий
будет он испытывать одиночество, несмотря на теснившуюся вокруг него толпу,
становиться жертвой предательства и казаться неуверенным, несмотря на душевную
твердость! Но всего этого он тогда не знал и спорил, обратив к сидевшему перед
ним обломку миновавшего века свое смелое и устремленное к будущему, хотя еще и
не отчеканенное жизнью лицо.
Этим двум людям уже не о чем было говорить друг с другом; сестра Генриха
вовремя вышла из тени на свет.
— Дорогой брат, — начала она своим трогательным голосом, который, наверное,
бы дрогнул, но она заставила его звучать твердо и не срываться даже на высоких
нотах, когда испуганно договаривала концы слов. — Дорогой брат, вы будете
великим королем, и я почтительно склоняюсь перед вашим ложем. — Странная
формула, но в ней звучала такая вера, что он устыдился. За этим крутым,
выпуклым лобиком, должно быть, таилась упрямая вера их матери. И еще одно было
у его сестры: ясное прозрение его будущего величия, а также роли,
предназначенной ей самой, — склоняться перед его парадным ложем. Однако сейчас
девушке предстояло сообщить ему подлинную волю их матери.
— Она до самого конца не решила окончательно, следует ли вам вступать в брак
с мадам Маргаритой. Нет, брат
