простолюдины и почтенные горожане. Обед состоялся во дворце, а вечером праздник
продолжался в замке Лувр. Его стены увидели бесконечные танцы, которые были
прерваны только шествием серебряных скал. Через огромную залу под двадцатью
люстрами проплыли с помощью мощных незримых механизмов десять сверкающих глыб,
и на первой из них, олицетворяя собою бога Нептуна, восседал сам Карл Девятый,
почти голый, ибо любил хвастать своим телосложением. За ним следовали его
братья, а также другие дворяне, переодетые богами и морскими чудищами. Машины
громыхали, и полотняные скалы морщились длинными складками. И все-таки нельзя
было не подивиться тому искусству, с каким все это было сделано, тем более что
музыканты пели французские куплеты, сочиненные лучшими поэтами.
Ужин начался поздно, и, когда сели за стол, некоторые пары уже условились
пожениться, подобно Марго и королю Наваррскому, который хоть и не любил обедни,
но тем сильнее любил принцессу. Прекрасным фрейлинам старой королевы было
разрешено сегодня покорять гугенотов сколько им вздумается. По отношению к
Агриппе д’Обинье это оказалось нетрудным; возгорясь пламенными чувствами, он
пообещал каждой все, чего бы та ни пожелала. Дю Барта духом остался тверд, и
только плоть его сдалась. Мысли третьего друга новобрачного, Филиппа дю
Плесси-Морнея, витали где-то далеко. Он принадлежал к тем натурам, которые даже
посреди оргий сохраняют отсутствующий вид и чрезмерную чистоту. Как раз в такие
минуты люди и доходят до крайностей: одни — в своих пороках, другие — в
добродетелях. Его сократовское лицо было просветлено гневом, и он воскликнул,
покрывая шум оргии:
— До чего же дошло наше ребячье неразумие! Мы готовы поменяться местами со
скоморохом, играющим в трагедии роль короля! Он тащит за собой на подмостки
золотую парчу, а через два часа возвращает ее старьевщику вместе с деньгами за
прокат. О том, что под нею прячутся грязные лохмотья, насекомые и болячки, мы
не думаем, а ведь сколько раз, изображая государя, он вынужден почесываться и,
хвастаясь своим величием, корежится от нестерпимого зуда!
Раздались негодующие возгласы. Но кто их слушал? Брат Карла Девятого и его
будущий преемник, — когда Карл наконец изойдет кровью, — да, сам герцог
Анжуйский радостно хлопнул Филиппа по плечу и шепнул ему на ухо: — Этот
скоморох и есть мой братец! От меня вам нечего скрывать ваше мнение, я разделяю
его. Меня влечет к вам, протестантам, ваша прямота и откровенность — эти
качества бывают только при глубочайшей вере в бога.
Сближение принца крови со скромным солдатом господа вызвало подражание; а
может быть, оно само было только одним из многих братаний, начавшихся между
католиками и протестантами? Они уже сжимали друг друга в объятиях, например,
господин де Леран обнимал капитана де Нансея. Молодой Леви, виконт де Леран,
выделялся среди своих сверстников, это был настоящий паж — красивый, стройный,
живой. Силач де Нансей прижимал его к себе с такой силой, точно хотел в приливе
любви раздавить ему грудную клетку; но юноша выскользнул у него из рук, словно
кусок масла, и вдруг укусил толстяка за ухо. Миг сомнения — что же теперь
будет? — затем взрыв дружного хохота: такова была эта ночь.
У нее было, несомненно, лицо Венеры: даже скептики, вроде дю Барта, —
правда, их было немного, — увидели его совершенно явственно. Но и от них
ускользнуло то обстоятельство, что это все подстроено мадам Екатериной. Она
выслала в бой свой летучий отряд, и, следуя ее приказу, фрейлины сделали то,
чего не мог сделать никто: они уничтожили все различия между религиями.
Господь бог никогда еще их не смешивал, и — вот нынче ночью за дело взялась,
правда, на свой особый лад, госпожа Венера. Из всех языческих божеств ей в
известном смысле меньше всего присущи обман и коварство, и если она что
обещает, то немедленно и дает. Во всяком случае, при французском дворе, где все
должно было служить целям мадам Екатерины, любая пара после сговора тут же
удалялась. Поэтому часть гостей все время исчезала в комнатах фрейлин,
предаваясь там беспорядочным наслаждениям при открытых дверях, причем вновь
прибывшие искали свободного места, а того, кто еще был занят с дамой, ожидающие
своей очереди подбадривали с ревнивым сочувствием. Затем возвращались к
танцам.
Временами огромная зала оказывалась наполовину пустой, и музыка на хорах
гремела слишком гулко, как в пустом помещении. Еще оставались пьяницы,
оставались философы. Нежно склонившись к Марго, еще сидел здесь Генрих. Над
новобрачными пестрым шатром свешивались знамена французских провинций, знамена,
взятые в былых сражениях, в далеких странах. Но влюбленным казалось, будто они
наедине. Генрих говорил ей, что он ее любил всегда, всегда любил только ее.
Марго отвечала и лично от себя и от имени своего сердца, уверяя, что и она
тоже. Она верила Генриху, а Генрих ей, хотя оба знали, что на самом деле не
всегда было так. Но сейчас оба чувствовали, что теперь это стало правдой. Вот
он — мой единственный возлюбленный. Я не знал ни одной женщины, кроме вот этой,
с нее начнется моя жизнь. Он моя весна, без него я бы скоро состарилась.
— Генрих! Ты сложен с такой соразмерностью, какой требует канон античности.
Клянусь честью, ты заслуживаешь награды!
— Марго! Я с радостью готов разделить с тобой эту награду: сколько ты
захочешь и выдержишь.
— Доказательство не терпит отсрочки… — начал ее звучный голос, а
прекрасное лицо досказало остальное. Он быстро вскочил с колен, и они вступили
на тот путь, по которому уже прошли многие. И хотя это путь плоти, но бывает,
что и плоть может одушевиться. Когда они вышли из большой залы, Генрих схватил
ее и понес. Он нес Марго перед собою. Солдаты отдавали им честь и что есть силы
стучали сапогами. Пьяные, уже свалившиеся на пол, пытались проводить их
взглядом.
Однако осуществлению страстного намерения мешал брачный наряд принцессы: он
топорщился на бедрах четырехугольником, и Марго была заперта в нем, точно в
ящике. Тут молодой любовник выказал и осмотрительность и многоопытность. Он не
стал грубо мять блистающую оболочку, но мгновенно раскрыл ее. «Не сравнить с
Гизом, — еще успела подумать Марго, — хотя тот выше ростом и по внешности сразу
скажешь, что дворянин!» Но вот оболочка, точно раковина, открыта, и жемчужина
обнажена. Вместо того чтобы подольше соблазнять его этой драгоценностью, Марго
приказала коленям слегка ослабеть и подогнуться, сделала вид, что падает, дала
себя подхватить и потом бросить туда, куда ей хотелось, — на ее знаменитую
кровать, обтянутую черным тяжелым шелком. «Этот любит женщин и тем меньше знает
их! Этого я сумею удержать…» — хотела еще сказать про себя Марго. Но уже
погасли слух и зрение — к большой выгоде остальных чувств.
Австрийский дом
Генрих один вернулся в большую залу. Там стало многолюднее, чем до его
ухода, ибо теперь здесь находилась королевская чета. Карл Девятый успел
прикрыть свою наготу, но зато напился. — Вон возвращается дружок моей толстухи
Марго! — воскликнул Карл, увидев Генриха. По всему было заметно, что и
остальные в курсе дела и ждут возвращения счастливого супруга. Лишь королева не
смеялась; она, как обычно, не обнаружила никакого движения ума или чувств.
Никто не мог вспомнить, какой у нее голос. Елизавета Австрийская сидела,
выпрямившись и не шевелясь, на возвышении в особо предназначенной для этого
части огромной залы; вокруг нее как бы сама собой образовалась пустота, никакой
охране не приходилось отгонять любопытных. И королева высилась там в своем
золотом платье, окаменевшая и неуязвимая, точно статуя святой, даже лицо от
толстого слоя белил уже не казалось человеческим. За ее широкой юбкой
скрывались два испанских священника; но сами они видели все.
Карл Девятый повис на руке зятя. Он шепнул Генриху на ухо, однако достаточно
громко, какую-то непристойность насчет собственной сестры. Генрих с
отвращением подумал: «Если он упадет, пусть валяется! Может быть, дать ему
подножку?» Однако он не сделал этого и наконец дошел до того места, куда Карл
влек его всей своей тяжестью: это была пустынная часть залы, где сидела
королева.
— Вот она… восседает… — заикаясь, бормотал Карл, — а поди-ка, опрокинь!
Кажется, сдохнет, трупом станет, а все будет торчать тут, выпрямившись, во всем
своем золоте. Австрийский дом — для меня постоянный кошмар, а она — я же с ней
спал! — она преследует меня даже во сне! У этой женщины голова медузы… прямо
кровь стынет! Она дочь римского императора — ну скажи, Наварра, может на ней
человек жениться? Мой дед, Франциск Первый, лежал в оковах в Мадриде, и за то,
чтобы его отпустить, император Карл Пятый потребовал в качестве заложника его
родного сына. Они оскорбляли моего отца, а меня угнетают, пользуясь этой
дочерью императора Максимилиана. Они держат под своим каблуком всю Европу. Их
золото, их хитрости, их священники сеют раздоры в моем народе, а их войска
опустошают мою страну. Наварра! — бормотал Карл Девятый, словно затравленный. —
Отомсти за меня! Потому и сестру тебе отдаю! Отомсти за меня и мое королевство!
Мне это заказано; я побежденный, который теперь уже не сможет бороться. Я так и
буду влачить свои дни с отчаянием в сердце. Помни обо мне, Наварра! И берегись,
— последние слова едва различимым шепотом соскользнули с его губ в ухо Генриха,
— берегись моей матери и моего брата д’Анжу! Что бы с тобою ни случилось в
будущем, не вини меня за это, Наварра, ибо мною руководит только страх.
Никому из смертных неведом такой чудовищный страх.
Вдруг король сипло взвизгнул. Его охватил ужас: из-за спины королевы на него
глянули две пары колючих глаз; один миг — и они исчезли, словно только
померещились. Карл зашатался, он ухватился за Генриха, никого больше не
оказалось рядом с ним на этом месте, видном отовсюду. Его зять-гугенот в душе
потешался над ним и этим побеждал нараставший ужас. Король смолк, и выжидающе
смолк в огромной зале весь его двор — что свидетельствовало о какой-то
бесспорно враждебной настороженности. Генрих это сразу же почувствовал, и его
сметливый ум подтвердил возникшее ощущение. Всем этим фанатикам, врагам его
веры, неприятно видеть, что Карл, их государь, доверчиво разгуливает с
Генрихом. Женитьба на Марго стала им всем поперек горла, в этом он никогда не
сомневался, и они не могли не выказать недовольства, даже против своего
желания. Сегодня госпожа Венера зовет к смешению всех, кто бы ты ни был. И
все-таки среди гостей началась какая-то не то давка, не то свалка: католики
оттеснили протестантов в самый конец залы. А сами сгрудились тесной толпой у
невидимой черты, отделявшей от всех королеву, и, казалось, насторожились.
Генрих бросил на них быстрый взгляд. Здесь только те, кто вооружен, — хотя
лица пока скорее любопытствующие, чем враждебные. Впрочем, этим людям было бы
нелегко овладеть им: в глубине его протестанты сомкнули ряды, готовые ринуться
ему на помощь. Что касается фрейлин, то их словно ветром развеяло, и они,
щебеча, наблюдали издали, как приближается гроза.
Карл, хотя и был пьян, ощутил вокруг себя эту пустоту, и внезапная
предгрозовая тишина взбесила его. — Вина! — прорычал он. — Я хочу пить с
королевой, пока она не свалится! Глядите все! Несмотря на все свое золото,
свалится она, а не я.
Королева, едва ли поняв, что он говорит, продолжала сидеть неподвижно, как
идол. А сам он, вероятно,
