зять-гугенот уже был не в силах поддерживать его, и оба, вероятно, упали бы.
Кто-то подскочил и успел поддержать Карла. Генрих поднял глаза и неожиданно
увидел перед собою лицо некоего господина де Моревера: оно было искажено
ненавистью. В следующее мгновение еще кто-то оттеснил Моревера — Герцог Гиз.
— Что это вам вздумалось, де Моревер! — торопливо проговорил он. —
Убирайтесь-ка отсюда, да поскорее! Вот еще нашелся! — Он подхватил Карла.
— Помогите, Наварра! На нас возложена миссия поддерживать престол и служить
опорой королю.
— Для того-то мы и явились сюда с нашими дворянами из Лотарингии и Беарна, —
заявил Генрих тем же напыщенным тоном и так же выпрямился, как и молодой
герцог, который был высок ростом и белокур. Их взгляды скрестились поверх
пьяного короля; время от времени им приходилось ставить его на ноги, когда он
готов был совсем опуститься на пол.
— Посадите же меня рядом с Габсбургшей, — молил Карл Девятый, обливаясь
слезами. — Ведь и я вроде как святой — посвятее вас. Вы же оба задирали юбку
моей толстухе Марго. Сначала ты, но тебя она бросила… — И он свалился на
Генриха Гиза, а тот толкнул его на Генриха Наваррского. — Тебя она не бросит, —
хныкал он, припав к груди своего зятя. — Она любит тебя, я тебя люблю, а наша
мать мадам Екатерина даже очень тебя любит.
— Дьявол! — завопил он вдруг, ибо испанские священники опять напугали его:
он успел уже об них позабыть. Но когда рассмотрел эти черные фигуры и
перехватил их подстерегающий взгляд, ему стало совсем не по себе.
— Знаю я, чего вы от меня хотите, — бормотал он, повернувшись в их сторону,
хотя они тут же снова скрылись. — Отлично знаю. Так и будет, в точности. Вы и в
ответе. А я умываю руки.
Он уже настолько отрезвел, что мог держаться на ногах без посторонней
помощи, поэтому герцог Латарингский и король Наваррский отпустили его. У
Генриха руки были теперь свободны, и он оглянулся вокруг. Что-то изменилось в
толпе у незримой черты — в ней чувствовались не только любопытство и
настороженность. Угрожающе смыкалось теперь вокруг Генриха кольцо католиков,
оно было в движении, ибо в задних рядах протестанты схватились с католиками
врукопашную, стараясь протиснуться вперед. Кое-кто из начальников взобрался на
стулья, только дю Барта, пользуясь своим ростом, командовал стоя. Вдруг
поднялся крик, никакое королевское присутствие уже не могло помешать всем этим
людям нарушить установившееся было человеческое дружелюбие, и их прерывистое,
бурное дыхание говорило о том, что последняя узда сорвана. Кровь неминуемо
должна была пролиться.
Как раз в решающую минуту позади Елизаветы Австрийской зашевелились два
испанских священника. Они куда-то нырнули — и помост с креслом королевы без
видимой причины поехал как бы сам собой прочь из залы. Он двигался толчками и
рывками, как движутся театральные декорации; так же двигались в начале
празднества серебряные скалы, несшие на себе голого короля и других морских
богов. Однако дело шло, и, подскочив в последний раз, седалище дома Габсбургов
благополучно перевалило через порог. Еще не закрылись двери, как все увидели,
что чья-то рука откинула ковер, покрывавший помост, а из-под ковра с трудом
выползли на четвереньках оба испанских священника и, задыхаясь от усталости,
поднялись на ноги.
Король Наваррский неудержимо расхохотался, и на его смех ни один человек в
зале не смог бы обидеться: до того он был весел и искренен. Он точно отмел все
злые помыслы и на время утишил в каждом его воинственный пыл. Это сейчас же
понял некий коротышка, отличавшийся несокрушимым присутствием духа; коротышка
стоял позади всех на стуле, кое-кто знал и его имя: Агриппа д’Обинье. И тут же
запел приятным звонким голоском:
— Королева Наваррская, тоскуя, льет слезы на своем прославленном ложе из
черного шелка. Но разве мы знаем, что ждет нас завтра? — Так пойдемте же и
проводим к ней жениха.
Его песенка имела успех, однако для большей убедительности он перешел на
стихи:
Смерть ближе с каждым даем. Но только за могилой
Нам истинная жизнь дается божьей силой,
Жизнь бесконечная без страха и забот.
Пути знакомому кто предпочтет скитанье
Морями бурными в густеющем тумане?
К чему блуждания, когда нас гавань ждет?На первый взгляд все это как будто и не имело никакого отношения к
происходящему, разве только комическое; поэтому стихотворец вызвал всеобщий
смех и оказался победителем. Карл Девятый тут же заявил громогласно, что со
всей свитой намерен сопровождать зятя Наварру к ложу сестры. И он взял за руку
молодого супруга. По другую сторону Генриха стал герцог Лотарингский; это была
самая захватывающая подробность всей сцены: бывший любовник провожает супруга к
брачному ложу молодой супруги. За ними рядами выстроились гости, без различия
вероисповедания. Те, кто уже готов был начать драку, с удовольствием
согласились на отсрочку, и шествие двинулось. Но по пути в него влилась большая
толпа фрейлин. Где бы процессия ни проходила, открывались двери и выбегали
знатные дамы: они считали неудобным не принять в ней участие. Мужчины постарше,
которые уже успели задремать, вскакивали от шума и тоже присоединялись, кто в
чем был. Гордо выступал де Миоссен, первый дворянин, в сорочке и меховом
полукафтанье, но без штанов. Впереди торопливо шла стража с факелами, освещая
старинные каменные переходы; уже почти никто не понимал, в какой части дворца
они сейчас находятся, и толпа колесила по одним и тем же коридорам, усердно
распевая:
Пути знакомому кто предпочтет скитанье
Морями бурными в густеющем тумане?
К чему блуждания, когда нас гавань ждет?— Тут! — наконец заявил Карл Девятый. Однако это была вовсе не та дверь.
Словно огромный червь, шествие извивалось по тесным коридорам, пока наконец, не
добралось до двери Марго. Тогда Карл обратился с последним напутствием к
счастливому мужу: — Ты счастливец, Наварра, ибо принцесса, славнейшая и
благороднейшая во всем христианском мире, уберегла для тебя свою невинность,
чтобы ты ее похитил; она терпеливо ждала тебя, и вот, видишь, ты стучишься к
ней! — С этими словами он сам грохнул кулаком в дубовую дверь. Потом расцеловал
зятя в обе щеки и заплакал.
Однако невеста не отворяла, хотя шум стоял такой, что разбудил бы и
мертвого. Наконец все затихли, прислушиваясь. Этим воспользовался герцог Гиз и
громогласно заявил:
— Клянусь всеми святыми, а в особенности святым Варфоломеем! Будь это я,
дверь сама бы распахнулась, ибо меня она знает.
И тут все поняли, даже те, кому это еще на ум не приходило, что Гиз обижен и
теперь злится. А король Наваррский легко нашелся и ответил:
— Вы же видите, дверь только из-за вас не открывается, чтобы не вышло
ошибки.
Но Гиз настаивал:
— Только из-за вас — она привыкла к лучшему.
Карл Девятый повелительно крикнул: — Всему свой черед! Сейчас впереди не
поединок, а брачная ночь.
Несмотря на эти слова, оба кавалера принцессы Марго встали у ее двери в
боевой позиции: нога выставлена вперед, грудь — колесом, на лице угроза. Вся
процессия, до последних рядов, замерла, женщины потребовали, чтобы мужчины
подняли их на руки: им тоже хочется увидеть соперников — Наварру в белом шелке
и Гиза в голубом, — как они впились друг в друга глазами и огрызаются.
Конечно, не будь Гиз отвергнутым женихом, пришлось бы признать, что за ним
немалые преимущества: высокий рост, опасная ловкость, злая четкость черт — они
сейчас тем грознее, чем обаятельнее представляются в обычное время. Ответ
Наварры очень прост и состоит в одном: он в точности подражает Гизу; несмотря
на небольшой рост, Генрих сейчас тоже кажется крупным хищником — играть он
умеет. И тут же выставляет зверя в смешном виде, как будто нечаянно, но в этом
все дело: зверь потягивается, изгибается, готовится к прыжку, Генрих даже
становится светлым блондином, и на подбородке у него словно развеваются желтые
прядки волос — до того совершенно подражает он изысканному северному говору
лотарингца.
— Я начал с деревенских девчонок, — говорит он, — а теперь хочу только
принцессу. Принцесса питала пристрастие к лотарингцу, и вот она уже требует
Наварру.
Более дерзко не мог бы выразиться и сам Гиз, его торжественное выступление
сорвано соперником: у него выбито из рук его главное оружие, уже не говоря о
смехе, который слышится в толпе. Смех так и просится наружу — здесь его
подавили, там он прорвался, и вдруг дубовая дверь распахивается, на пороге
стоит принцесса и смеется. И так как она тоже смеется, то начинает неудержимо
хохотать весь двор.
«К чему блуждания, когда нас гавань ждет?» — нарочно гнусит с хрипотцой Карл
Девятый. Хохот, принцесса втаскивает супруга в комнату, дверь захлопывается.
Хохот!
Шрам
Они остановились, глядя друг на друга, а в коридорах, удаляясь, еще шумела
свита. Теперь придворные направились к флигелю, стоящему напротив, отблески
факелов перебегали с одного окна на другое; и начинался рассвет. А народ там, в
городе, народ, просыпавшийся в тот же час в лодках на реке и в домах на берегу,
не мог не говорить: «Лувр-то опять сверкает адским огнем. Кто знает, что нас
ждет впереди?»
Некоторое время они молча смотрели друг на друга, затем мадам Маргарита
сделала своей безукоризненно прекрасной рукой движение сверху вниз, означавшее:
раздевайтесь, сир. Сама она сбросила с себя ночное платье лишь на краю кровати:
она знала недостатки своей фигуры и знала, что когда она лежит, они не столь
заметны. Главное же, ей хотелось обстоятельнее рассмотреть весь облик и
сложение этого нового мужчины. Ибо мадам Маргарита была тонкой ценительницей
гармонической стройности — будь то мужские тела или латинские стихи. Ее новый
возлюбленный возился со своими брыжжами — праздничный наряд из белого шелка
было трудно расстегнуть. Рукава с буфами должны были делать его шире в плечах и
ýже в талии. И бедра от этого казались широкими и сильными, и длиннее
выглядели по-юношески худые ноги: в известной мере, конечно, можно создать
искусственно такое впечатление! Поэтому ученая дама ждала, когда он разденется,
с некоторой тревогой. Но, оказывается, он в действительности даже лучше, чем
сулила его оболочка. Мадам Маргарита произвела некоторые сравнения и впервые
вынуждена была признать, что все требования античности, которые она уже
начинала почитать легендой, нашли себе в этом юноше живое воплощение, и притом
настолько, что ее лицо еще в течение некоторого времени сохраняло выражение
достойного глубокомыслия и ученого любопытства. И лишь когда она почувствовала,
как в нем назревает страсть, кровь закипела и в ней. И она перестала быть
ученой ценительницей прекрасного, когда прикоснулась к его сильному и
напряженному телу.
Никогда еще оба они не были так неутомимы в наслаждении; тут сказалось и
сходство их натур, которые могли поспорить друг с другом в выносливости. И если
Генрих в позднейшие годы и плененный другими женщинами пытался отрицать, что
когда-либо любил Марго, и, вспоминая об этой ночи и о многих других, употреблял
слова, которыми пользуются даже люди слабые и ничтожные, желая порисоваться, то
именно Генрих подтвердил бы, что да, так в жизни бывает: восторг плоти может
достигнуть столь великой
