Теперь королева прикладывает палец к губам. Молчи, любимчик! Да, и любимчик
здесь!» — Мадемуазель, тебе известен некий любимчик, похожий на учителя танцев?
Его имя не дю Га?
«Она не отвечает, и мы тоже должны быть осторожны. Здесь сговариваются
кого-то погубить, Если жертва не Карл, то я. Пусть попробуют! В Париже
полным-полно гугенотов. В подвал, вон куда запрятались наши враги, чтобы
состряпать убийство, а сами сидят бледные как смерть, особенно кардинал
Лотарингский. Надвинь шляпу поглубже, старый козел, чтобы не видно было твоих
хищных клыков. Чем только он нынче ночью не занимался! Вон отходит с Гизом в
угол, совещаются. Красивый малый, этот Гиз. Достаточно рослый, чтобы, упав,
растянуться во весь рост. Гиз, мой Гиз, я ведь первый принц крови после
кровоточивых Валуа, и не ты, а я получил их сестру.
Что это — как он раскричался, унять не могут, наконец даже слышно стало!
Другого нужно убить при дворе… Кого? Карла? Меня? Не может быть, чтобы
господина адмирала: он же едет к войску во Фландрию. У д’Анжу глаза разгорелись
от жадности. Значит, Карла, ненавистного брата. Нет, мадам Екатерина не хочет,
она приказывает замолчать! Карлу и так недолго жить осталось. Она шепчет
что-то, все невольно наклоняются к ней, особенно этот — как его? — ну, у него
чересчур близко посаженные глаза, я еще перед тем удивлялся, зачем он тут. Но
это же нелепо, ведь они ничего не могут сделать. Однако Гиз его одного отводит
в сторону… А, вспомнил: некий де Моревер.
Что такое? Кажется, у д’Анжу припадок? И часто это с ним бывает? Он больше
не намерен ждать смерти человека, из-за которого родной брат стал ему злейшим
врагом. Кого же он имеет в виду? Неужели все-таки Колиньи? Да нет, пустая
болтовня, разве у него хватит сил выполнить то, что они замышляют! Впрочем, и
его мамаша, видимо, чем-то разгневана, она удаляется. Пора и мне… Гиз
выходит, он позаботится, чтобы остальные могли благополучно возвратиться в
замок. Вот будет смешно, если мы с ним столкнемся! Скорее вниз по стремянке». —
Мадемуазель, куда вы запропастились, мадемуазель? — «Оставила меня одного, а
теперь выбирайся, как знаешь».
Однако он выбрался; он спешил обратно через людские, и челядь, просыпаясь и
бессмысленно тараща глаза, смотрела ему вслед; дверь, через которую он снова
вышел на старый двор, оказалась как раз напротив того места, где только что
разыгрались описанные события, — позади знаменитой потайной лестницы фаворитов
и заговорщиков, которым открыт доступ в покои короля. По ту сторону лестницы
одновременно с ним появился Гиз. Генрих опередил его, сделал прыжок и встал на
первую ступеньку; тут-то его и заметил герцог Лотарингский.
— Откуда ты взялся так рано, Наварра?
— Разве уж так рано, Гиз? Но, видишь ли, моя почтенная теща принимает меня в
любое время.
— Ты был у мадам Екатерины? Наверху?
— А где же еще? — Генрих ударил себя в грудь, разыгрывая человека,
похваляющегося высокой честью, которая на самом деле вовсе не была ему оказана.
Тогда рослый лотарингец преисполнился сознанием неизмеримого превосходства:
«Иду с тайного совещания от моей королевы и встречаю тщеславного лгунишку,
который уверяет, будто его принимали в тот же час!» Просияв красивым лицом,
подбоченясь и изогнув стан, Гиз заявил:
— Значит, она сама тебе все сказала; а я повторяю, и самым решительным
образом: ты победил, Наварра. Французский двор намерен объявить войну Испании,
ибо, как говорит в своем послании твой адмирал, французам необходима внешняя
война, которая была бы справедливой и вместе с тем нетрудной и выгодной. Иначе
они будут грабить и громить друг друга. Он знает нас, твой герой и учитель!
— Послание составлял Морней, а он каждую мысль доводит до крайности.
— И это нам услышать не вредно. Значит, вот вы как смотрите на дело?..
— А вы нет?
— Мы только защищаемся. Вы, протестанты, намерены вызвать ужасную резню
среди французов: это видно из слов вашего Колиньи или вашего Морнея. И ради
нашего блага мы предпочитаем воевать против Филиппа — вместе с вами. До
свидания, увидимся во Фландрии — или никогда!
Рослый блондин только сделал вид, что уходит. Он тут же снова обернулся.
— Наварра! Играй честно, как я. Да, я и вправду стянул войска в Париж, когда
ты подъезжал со всеми своими дворянами.
— Это далеко не все. — Их глаза встретились на одном уровне, ибо маленький
Наварра стоял на ступеньке.
— Мои выступают сегодня во Фландрию. Действуй, как я, Наварра!
— Я веду ту же игру — и по склонности и по привычке. Помнишь наши школьные
годы, Генрих Гиз?
— Тогда ты затевал игру, Генрих Наваррский. Цезаря убивали. Игра доводила
нас до неистовства.
— Тебя и д’Анжу. Вы готовы были по-настоящему прикончить меня. Такие
воспоминания остаются на всю жизнь, мой друг.
— Дружба, возникшая в ранней юности, — это единственное, что умирает лишь
вместе с нами. Я не стыжусь своих слез, — с напыщенной чувствительностью
продолжал Гиз и выжал или попытался выжать из себя несколько слезинок. «Я бы
искуснее все это разыграл», — подумал другой, стоявший на ступеньке. Однако
король Наваррский чувствовал скорее стыд, чем удовлетворение. Ведь перед ним
его смертельный враг, хотя бы по одному тому, что не получил принцессы. Оба
заставляют свой голос трогательно дрожать. И лгут друг другу каждым словом и
движением. А ведь действительно вместе росли. Да, позор! И от стыда, что такова
жизнь, стоявший на ступеньке слегка втянул голову в плечи и при этом упустил из
своего поля зрения стоявшего наверху. Генрих все еще не поднимал головы, как
вдруг что-то зашелестело у него на груди, он сначала даже не понял, что, и стал
шарить рукой. Он все еще шарил, когда услышал внезапный возглас: — Стой! —
Генрих поднял голову и увидел перед собою совсем иного человека — звериное,
злое лицо, уже никаких подслащенных воспоминаний, а неприкрытая
действительность: рука, сжимающая занесенный кинжал.
Генрих звонко расхохотался, словно самые страшные открытия и есть самые
веселые.
— Я тоже мог бы поплакать, и поудачнее, чем ты.
— Ты смел — и я дарю тебе жизнь.
— Или еще потому, что иначе тебе не сдобровать, — при этом короткий взгляд в
сторону. Мгновенно, точно зверь, Гиз оборотился: позади стоял гугенот с
обнаженной шпагой.
— Мой государь и повелитель говорит сущую правду, — сказал человек в
потертом кожаном колете — у его владельца было загрубевшее солдатское лицо и
бородка клином. — Господину герцогу стоило только руку поднять: не успел бы он
ударить моего короля, как некий гасконский дворянин, по имени д’Арманьяк, имел
бы честь рассечь герцога Лотарингского на две половинки.
Этот певучий голос южанина первым нарушил в то утро спертую тишину двора,
прозванного Луврским колодцем. Прибежала стража, стоявшая под воротами, которые
вели к мосту. Все двери вокруг распахнулись, и из них выскочили люди. Никто еще
не успел ничего сообразить, как Гиз исчез. Д’Арманьяк, давно уже вложивший
оружие в ножны, усердно всех расспрашивал, что же тут, собственно,
произошло.
— Да два купца подрались из-за пошлин, которые им надо уплатить казне.
Так он громогласно заявил, уходя, своему королю, а на ухо неприметно шепнул:
— Только поскорее прочь отсюда!
Слуга-дворянин умел пышно хвастаться, но умел и перехитрить опасность —
смотря по обстоятельствам.
Знал он также мало кому известную дорогу, по которой они могли незаметно
добраться до комнаты его государя.
— Посмотрите, сир, на вашу великолепную белую свадебную одежду, она вся в
пыли и в паутине. Камердинер это сразу видит, а герцог — нет, иначе у него еще
раньше возникло бы подозрение, может быть, даже слишком рано, когда меня еще не
было подле вас.
— Ты тут?
— Не отстаю ни на шаг. Не упадите!
Здесь коридор круто загибался, и на самом повороте лежал какой-то не слишком
длинный тюк, несколько короче человеческого роста. Но, странное дело, из-под
мешковины высовывались ноги в маленьких башмачках. Значит, все-таки человек!
Какими маленькими кажутся ноги, когда они… Господин и слуга переглянулись.
Взгляд слуги советовал быть осторожным. Но господин все же откинул мешковину на
том месте, где ожидал увидеть незнакомое ему лицо. У мертвых всегда незнакомые
лица, и они всегда неожиданны для тебя. Генрих отпрянул, у него вырвался
хриплый возглас. Слуга без церемонии зажал ему рот рукой. — Тише, сир! Скорей
сюда, пока нас не застигли! — Он схватил короля и потащил его к какой-то двери,
распахнул ее, оба вошли, и он неслышно притворил ее за собой.
— А теперь можете кричать сколько угодно. Я убедился, что снаружи ничего не
слышно. Гнусное преступление, такое же, как они сами, — заявил протестант с
глубокой убежденностью. И так как его господин безмолвствовал и стоял
недвижимо, точно оцепенев, Д’Арманьяк добавил: — Мы бы этого не сделали. Такая
красивая барышня, такая ласковая, людям добра хотела. Я знаю одного пастора,
который втайне наставлял ее. Она бы перешла в истинную веру…
— Тебе известно ее имя?
— Нет. Может быть, Катрина, может быть, Флеретта. Бедная дворяночка, как я —
бедный дворянин.
«Я имени ее не знал и спрашивать о нем теперь не смею. Выплачу и скорбь и
ярость в себе самом, и пусть ни капли не выльется наружу. Она погибла за меня,
из любви ко мне погибла. Что я обещал еще нынче утром королеве Наваррской —
моей жене? Отправиться к войску, во Фландрию. И уже забыл об этом».
Вслух он сказал: — Сегодня же мы едем во Фландрию.
— Вот это правильные слова, сир. В бою я могу сам напасть, могу и убежать.
Здесь нет. А в коридоре наткнешься на кусок мешковины — должен через него
перешагнуть и молча идти дальше.
Д’Арманьяк говорил еще что-то, приготовляя деревянную лохань, в которой
Генрих обычно купался. Когда тот начал раздеваться, выпал свернутый лист
бумаги. Он-то и зашелестел у него на груди. Этот листок дала ему Марго: на нем
— святой, который охранит его; посмотрим, кто же именно.
Там оказалось изображение человеческого тела после вскрытия — листок из
анатомического атласа. Каждый орган был обозначен на полях латинским названием,
написанным рукою ученой принцессы, и ею же пририсован маленький кинжальчик,
острие которого направлено на вскрытое тело с точным знанием соответствующего
места, названного также по-латыни.
Таково было мнение принцессы Валуа. И она тоже хотела предостеречь Генриха.
«А если бы я знал это раньше? Выхватил бы я кинжал прежде Гиза?» — Нет, — вслух
ответил Генрих самому себе. Слуга удивленно посмотрел на него.
Сон
И вот ей приснился сон.
В этом сне Марго была самой госпожой Венерой и в виде мраморной статуи
охраняла вход в лабиринт из высоких кустарников, прохладная тень которых падала
на ее белую спину: она явственно это ощущала, ибо мрамор был наделен
чувствительностью и в нем обитало сознание. Она знала, что позади нее, справа и
слева от беседки, стоят два воина, готовые убить друг друга из-за ее
благосклонности; но ни один из них не приподнял хотя бы на дюйм свой обнаженный
меч, так как оба, подобно ей, были статуями, замкнуты в каменную оболочку и
прикованы к пьедесталу. Между тем достаточно было ее мысли, и тот, кого бы она
отвергла, упал бы и разбился.
Она созерцала своими пустыми глазами пейзаж, где
