блистающие берега, дворцы и другие статуи — смотрело только на нее, госпожу
Венеру. Повсюду вместо людей стояли статуи, и они говорили, не издавая ни
единого звука. То, что будет, от тебя зависит. Решайся, пока не наступила ночь.
Еще озаряет тебя с высоты божественное солнце, разогревая твои гладкие бедра, и
проникает в тебя так, что в тебе даже начинает биться сердце. Вместе с
уходящим, остывающим днем утратишь и ты свое тепло, свою жизнь. Мрак пробудит
черные силы, и свершится это чудовищное злодеяние, которого ты не хотела. Ты
была лишь суетна, госпожа Венера, — не тепла, не холодна и не решительна, — ибо
твои чувства вялы и сознание слабо. — Решайся! Решайся! — воскликнули вдруг
все статуи, но уже не беззвучно, а словно чирикая, и довольно пронзительно
чирикая, как те птички «с островов».
Вдруг все стихло, и наступила некая пустота — и в созданиях и в сознании.
Вселенная как бы запнулась, и в тишине этой всеобщей и грозной запинки
прозвучал неслыханный дотоле голос, мощный, но глохнущий в необъятных далях
пространства. Марго, пришлось собрать во сне все свои силы и думать четче, чем
она когда-либо думала, бодрствуя. Тогда она, наконец, узнала лик событий: перед
ней была лоджия, расположенная в середине большого дворца, и там стоял бог.
Он ждал. Вначале он не говорил, ибо предоставил ей возможность опомниться,
чтобы она не умерла, узрев его. Он имел образ статуи, одежда на нем лежала
ровными древними складками, дул сильный ветер, но он не шевелил их.
Лоджия тянулась вдоль фасада Лувра, хотя в действительности никакой лоджии
там не было. Вместе с тем знакомое здание заслонялось прообразом дворца,
который мы всю жизнь таинственно несем в себе; вспоминаем о нем, как о чем-то
виденном нами в нашем самом первом, самом прекрасном путешествии, и чего
никогда не увидим своими глазами; да его и не найдешь нигде. Здесь же он
возник, блистая непреходящим великолепием и творениями великих мастеров, и
назывался Синай. Таково было его имя. А посредине каменной глыбой дыбится бог,
он не выше среднего роста — но вот он поднимает веки — душа моя блаженно
трепещет, и мне хочется воскликнуть: «Да, господи!», — хотя я еще не слышала,
в чем его воля. Но эту волю я знаю, и она говорит мне: не убий. Шевельнулась
его короткая, курчавая, черная, как смоль, борода. К его губам приливает кровь,
они становятся темно-алыми, и он окликает меня. «Принцесса Валуа!» — зовет
господь. Я вздрагиваю, я не в силах отвечать от страха, ибо позволила себе
увидеть во сне, будто я госпожа Венера. То было лишь наваждение. И только вот
это — действительность, только это — святая правда. «Мадам Маргарита», — зовет
господь. — Да, господи!
Так она отозвалась. Правда, это не был ее обычный, низкий и звучный голос:
он перешел к богу, и это он говорил ее собственным голосом, но гораздо более
мощным. Она же только лепетала перед богом. Но бог услышал ее и принял ее
ответ. И чтобы она хорошенько его поняла, он сказал это по-гречески. Он
по-гречески сказал ей:
— Не убий!
Спасение
И она сейчас же проснулась, сейчас же оделась и поспешила к матери.
Королева. Наваррская прихватила с собою стражу, чтобы, если понадобится,
ворваться силой. Однако Марго впустили беспрепятственно, и она тут же поняла,
почему: у мадам Екатерины находился Карл Девятый, и он был взбешен. Он бранился
и клялся, что король здесь он и он будет повелевать, а не заговорщики, которые
сходятся в тайных подземельях.
Его рев раздражал мадам Екатерину, которой необходимо было кое-что обдумать.
Кроме того, она не чувствовала себя в безопасности; Марго больше чем кто-либо
могла это прочесть по ее лицу, неподвижному, как маска. Мать приветливо
встретила свою дорогую девочку и указала ей на ее излюбленную скамейку. Какой
бы там Марго ни была, но она оставалась прежде всего маменькиной дочкой и
больше всего на свете любила посиживать на этой скамеечке, возле старухиной
юбки, запустив в волосы обе руки и читая огромные, переплетенные в кожу
фолианты. Обычно она наваливала их себе на колени по нескольку штук зараз. Она
и сейчас взяла по привычке книги со стола, принялась даже перелистывать их, но
взор ее блуждал, она поглядывала то на брата, то на мать.
Карл Девятый был поражен, что его бессвязная брань и крики почему-то не
производят решительно никакого впечатления на старуху и она лишь молча
наблюдает за ним. Тогда он решил показать себя еще более твердым и грозным. Он
вытянул шею, его рыжеватые усы опустились, и он устрашающе потряс руками — даже
не руками, а кулаками, он стиснул кулаки. При этом он исподтишка следил за
матерью, стараясь понять, какими бедами она еще ему грозит.
— Ты хорошо спала, матушка? — спросил он.
— Твой праздник был слишком шумным, мой сын.
— И все-таки ты поднялась весьма рано, а с тобой и еще кое-кто, в частности,
мой брат д’Анжу. Я все знаю. Вы замышляете коварные планы против меня, против
государства, иначе вы бы не совещались в таком гнусном месте: посмотреть сверху
— прямо преисподняя.
— Это только так кажется, сын мой, если стоишь на стремянке.
— Значит, ты не отрицаешь этого, матушка, и правильно делаешь, ибо лицо,
которое вас там застало, готово все повторить в твоем присутствии.
— Едва ли.
А сыну послышалось: «Ты дурак». И дочь поняла: ей не жить. Марго склонилась
над книгой, Карлом овладел новый приступ ярости. Он прикажет немедленно
арестовать своего брата д’Анжу, кричал он. Родная мать покушается на его жизнь
и намерена возвести на престол его брата. — А я призову на помощь моих
протестантов! Теперь я буду править, опираясь только на господина адмирала
Колиньи! — уже совсем по-мальчишески заорал он и тут же ужаснулся собственной
дерзости. То, что последовало, отвечало его худшим опасениям: мать заплакала.
Мадам Екатерина любила во всем соблюдать постепенность. Сначала она помахала
короткими ручками, и ее крупное, тяжелое лицо понемногу уподобилось невинному
личику горько обиженной девочки. Потом она закрыла его пальчиками, однако,
высматривая между ними, внимательно следила за всем происходящим и при этом
скулила и взвизгивала. Все выше и пронзительнее скулила она, но по ее пальцам
не стекало ни единой слезинки. Мадам Екатерина научилась притворяться
чрезвычайно убедительно, только подделывать слезы она не умела. Карл заметил
лишь то, что ей удалось. Марго видела остальное.
Среди всхлипываний старуха, наконец, проговорила:
— Позвольте мне, сир, вернуться к себе на родину. Я уже давно дрожу за свою
жизнь. Вы подарили своим доверием моих заклятых врагов…
Она надеялась, что тут-то он и испугается, и он в самом деле испугался. Да
ведь ему только хотелось узнать, что они сегодня утром решили… беспомощно
лепетал Карл…
— То, что пойдет на благо вашего королевства, — ответила она; и притом
ответила крайне сухо, а лицо опять казалось такой же непроницаемой маской, как
и перед тем. Трудно было даже поверить, что ею только сейчас была разыграна
сцена плача. Голос ее зазвучал взыскательно и строго.
— И решать пришлось без вас, — продолжала она. — Ибо решение это требует
действий необычных и достойных великого государя, но тебе они не по плечу, мой
бедный сын. — Все это говорилось с той же укоризненной строгостью (особенно
резкий поворот после сцены смирения). Мадам Екатерина опять сидела перед ним,
словно облеченная высшей властью, словно она никогда и не просила разрешения
удалиться во Флоренцию, откуда ее когда-то выгнали.
Карл смотрел на свои ноги, а в голове у него все путалось, мешалось и
кружилось. Ему приходили на память все намеки, которые мать делала в те дни,
когда положение еще не было таким острым, как сейчас; тогда он не препятствовал
ее кровавым планам и относился к ним так, словно это был только кошмарный сон.
Даже сама мадам Екатерина предавалась им лишь как опасным упражнениям ума,
заглядывающего в бездну. Все же Карл очень хорошо запомнил имена Амори и
Линьероля, принесенных в жертву его страху, хотя опасность была тогда гораздо
меньше. А за это время он, желая доказать свою самостоятельность, вошел в
сношения с гугенотом Колиньи, стал звать его отцом и во всем следовать его
советам. И вот Карл оказался накануне войны с Испанией. И австрийский дом все
теснее обвивал свои щупальца вокруг страны, оставшейся в одиночестве — в руках
этого дома был юг, вся середина Старого Света; распоряжался он также странами
Нового Света и их золотом, господствовал над церковью, а через нее над всеми
народами, в том числе и над народом Карла; в его собственном замке, на его ложе
улегся этот дом в лице эрцгерцогини, столь окаменевшей от золота и власти, что
ее невозможно было опрокинуть!
«Что же теперь делать? — спрашивал себя с отчаянием Карл Девятый, глядя на
свои ноги. — Все вокруг только и носятся с кровавыми планами, только и думают о
том, как бы убить, разница лишь та, что Гизы, да и моя мамаша, желают убивать
французов, они желают истреблять моих подданных, а господин адмирал хочет
убивать испанцев: это мне больше нравится. Правда, если он вернется
победителем, тогда и я вынужден буду его бояться, ибо он окажется сильнее меня.
Пока же сильнее нас обоих Гизы. Мать стоит за то, чтобы Гизы сначала напали на
сторонников «истинной веры». Я же должен покамест спокойно сидеть в Лувре и
выжидать. А потом мои свежие войска накинутся на ту партию, которая уцелеет, и
отправят ее главарей еще тепленькими на тот свет».
Он поднял глаза, словно спрашивая, как же ему ко всему этому отнестись.
Мать ободряюще кивнула. Не раз наставляла она сына, и он научился понимать ее —
правда, до известной черты, а дальше — ни с места. Там она становилась
непроницаемой, а он слабел. Быть может, он и проник бы в ее замыслы, почуял бы
самое главное в ее плане, если бы что-то не мешало ему, какое-то сопротивление
его мышления. «Самое гнусное решение они приняли только сегодня утром в
подвале, — сказал себе Карл. — У меня сосет под ложечкой и все нутро холодеет,
неужели никто не поможет мне?»
Едва он это подумал, как выступила вперед его сестра и твердо заявила:
— Никакого убийства не будет — я запрещаю.
Мадам Екатерина просидела несколько мгновений с открытым ртом. Что это на
девочку нашло? — Ты? Запрещаешь? — раздельно повторила Медичи. Карл тоже
проговорил с изумлением:
— Ты?!
— Я, — твердо повторила Марго. — А через меня некто другой. — Она имела в
виду мраморного бога с красными губами.
«Наварра начинает угрожать! — пронеслось в голове мадам Екатерины. — Тем
скорее я должна действовать».
— Кто может что-либо запретить королю Франции? — заметила она с холодным
удивлением.
Принцесса не ответила: она состроила капризную гримасу.
Карл спросил: — Мне тоже хотелось бы знать, кто здесь повелевает? —
Неудачный вопрос, ему же во вред; но любопытство взяло верх. Да и матери все
еще кажется, что она чего-то не расслышала. «Странная девочка. То сидит над
книгами, то спит с мальчишками. Уже из-за Гиза были неприятности. Что же, она
опять хочет получить порку?»
— Если ты ничего не желаешь объяснить, — мадам Екатерина все еще
