снисходительный тон, — то как же ты хочешь, чтобы тебя поняли?
— Ты отлично понимаешь меня. Никаких убийств!
— Кто говорит об убийствах? Но что касается враждующих партий, то нам, к
сожалению, каждый день приходится видеть, как они накидываются друг на друга:
то католики твоего Гиза, то гугеноты твоего Наварры. Мне очень жаль тебя,
дочка, ты, конечно, уже успела убедиться, что у каждого из них есть свои
преимущества. Ну, скажи, как нам все это прекратить?
Но и зловещему добродушию матери Марго опять противопоставила повеление,
полученное ею во сне. Никаких убийств! Глаза у нее были широко раскрыты, и
сквозь свою желто-бледную мать она словно видела лицо бога, к губам которого
прилила темно-алая кровь.
— Мы сами не должны совершать никаких убийств; тогда и партии не будут
нападать друг на друга. Ведь знак-то всегда подаем именно мы.
— Мы, — повторила мадам Екатерина, уже не сдерживая своего раздражения; она
чуть не задохнулась от злости. Оказывается, эта ученая особа, расходующая
слишком много постельного белья, следила за всем гораздо внимательнее, чем
можно было ожидать, в те дни, когда она так безобидно держалась за материнскую
юбку! И сама открыто в этом признается:
— Я ведь не дурочка, мама. И частенько слышу такие речи, истинный смысл
которых вскрывается только потом. Моему брату, королю, вы говорите то, чего он
сам еще не понимает. Но я-то ученая; я понимаю язык птиц, — добавила она, точно
по наитию. Однако это было просто воспоминанием о бесчисленных статуях из ее
сна, которые явственно говорили с ней, хотя они только щебетали, точно самые
мелкие птички «с островов».
— Как ты думаешь, сын мой, не дать ли нам твоей сестрице опять маленький
урок? Он на нее однажды очень хорошо подействовал. Вы помните, сир, то утро,
когда наша толстуха Марго проспала с Гизом несколько дольше, чем следовало? —
Тусклые глаза из-под маски как будто слегка блеснули.
Но теперь Карл не имел желания сечь свою толстуху Марго. В голове у него
кое-что кое с чем связалось; сопротивление его мышления вдруг исчезло. Он
воскликнул:
— Она права, что запрещает убийства! Я тоже запрещаю!
— Уходите! — Мадам Екатерина жестко и холодно указала им на дверь, возле
которой сегодня даже не было охраны. Поэтому старуха опасалась худшего, и ее
непоколебимое самообладание далось ей нелегко. Карл, этот потомок
рыцарей-варваров, мог просто заточить ее в темницу; ведь ее сын д’Анжу, хоть он
ей во много раз ближе Карла, не заступится за нее; что случилось, то случилось.
А в этой чересчур любознательной девице она сейчас впервые увидела для себя
угрозу. Однако Екатерина не потеряла власти над собой. — Уходите! — Но, увы,
они не ушли.
— Адмирал Колиньи должен жить!
— Король Наваррский должен жить!
Они крикнули это одновременно; оба имени словно старались заглушить друг
друга. Старуха пожала плечами.
— Вот видите, у вас нет единодушия.
— Я хочу того же, что и моя толстушка Марго.
— Мой брат король меня поддержит.
Значит, перед ней союзники. Но как только мадам Екатерина чувствовала, что
она уже не сильнейшая, она прибегала к хитрости.
— Давайте заключим договор, милые дети. Вы назвали два имени: ни одному из
этих лиц я не желаю никакого зла. Я пальцем не пошевельну для того, чтоб
кто-нибудь из них погиб. Но если один все-таки погибнет, тогда, дорогие детки,
не требуйте от меня, чтобы я продолжала защищать другого. Да это было бы уже и
не в моих силах, — добавила она скорее жалобно, ибо ее дочь вдруг точно
выросла. Королева Наваррская стала даже выше ростом благодаря знанию и
воле.
— Я понимаю язык птиц, — бросила она свысока бедной старухе. — Двуязычные
речи вашего величества надо толковать так, что вы сначала прикажете умертвить
господина адмирала, а затем короля Наваррского, моего супруга.
— Ну, что ты говоришь!
— Она догадалась! — вдруг радостно воскликнул Карл. — Моя толстуха Марго —
умница, она все знает! Но господин адмирал должен жить. Я приказываю. Он мне
отец.
— Ну, что ты говоришь! — повторила старуха, отвернувшись от своего
сына-тугодума, и обратилась к несравненно более сообразительной дочери. — Сама
подумай, может ли кто-нибудь из нас запретить человеческим страстям и ненависти
партий толкать людей на убийство?
— Но не на убийство короля, моего мужа!
— Я так же мало могу воспрепятствовать этому, как и ты. Никто не знает, с
чего именно начнется.
— Ты знаешь.
— Ты знаешь! — зарычал Карл.
Старуха вздрогнула, потом напустила на себя скорбь, благородную скорбь;
никаких слез и нытья, осанка женщины, возложившей на свои плечи тяжелый груз
многих печальных, но необходимых деяний, за которые придется нести
ответственность.
— Вот тут, — сказала она, повертев указательным пальцем у виска, — стоит во
весь рост дом Валуа. Не у вас. Вы молоды и следуете своим прихотям… Я одна
поддерживаю своим разумом это великое бремя, иначе все бы рухнуло — и наш дом
тоже.
Это было ее самой искренней минутой; и эта искренность оказала свое
действие. Старуха и сама не понимала, почему после этих слов оба союзника
притихли. Это несколько сбило ее с толку, она переоценила свой успех и тут же
совершила ошибку, заявив:
— Пусть ты влюблена, но ты моя дочь. А мы знаем, что в конце концов остается
после всех наших бурь — только мы сами. Маленький Наварра, как и все твои
мужчины, старается изо всех сил. Но настанет утро, когда ты уже не найдешь на
своем ложе отпечатка его тела. В первый раз ты спросишь: куда же он делся. И во
второй раз спросишь. А в третий уже не спросишь, и уже не захочешь непременно
знать во всех подробностях, как он исчез.
Однако Медичи разглагольствовала напрасно. Марго повторила голосом бога:
— Сказано: не убий.
— Вот еще новости, — пробормотала мадам Екатерина, покосившись на
потолок.
— Или я приму протестантство.
— Или она примет протестантство! — зарычал Карл; и огорченная мамаша
вынуждена была признать, что ее дети явно стакнулись.
— Я требую жизни для короля Наваррского.
— Я требую жизни для адмирала Колиньи.
— Да пропади ты пропадом со своим неугомонным старым драчуном! Он готов
погубить королевство, а ты его еще отцом зовешь! — Она хотела выставить из
комнаты сына, чтобы поладить с дочерью.
— Ну, хорошо. Поедешь со своим Наваррой в Англию. Англичанка плохо помогут
нам; но Елизавета и ее деньги нам необходимы, раз твой брат Карл со своим
папашей Колиньи сажают нам на шею австрийский дом. Поезжайте когда хотите!
Она сделала только одно легкое движение, как бы отпуская дочь; говорить она
больше не могла — то ли притворялась, то ли в самом деле обессилела. Карл
Девятый последовал за сестрой.
А дочь тут же вернулась к тому подчиненному положению, в котором прожила всю
жизнь; опустив голову, она преклонила колено и послушно удалилась. Карл был так
поражен совершенно нежданной победой Маргариты, что совсем позабыл о своем
деле, да еще в ту самую минуту, которая оказалась для него решающей.
Знамения
Марго пошла к мужу. Она пожертвовала преимуществами, которые ей давало
обиженное самолюбие, и сделала первый шаг, хотя утром Генрих и покинул ее в
гневе. Но его можно извинить, ибо мужчина вообще безрассуднее женщины, а кроме
того, она не могла не признать, что, говоря по совести, у него были основания
негодовать и на ее прежние любовные связи — хотя все это теперь позабыто — и на
кое-что другое. Другое — значительно хуже, и хуже, главным образом, для нее, а
не для него: ибо у Генриха нет такой твердой уверенности, как у Марго, что его
мать отравлена ее матерью. И все-таки ей удалось загладить это злодеяние, и
грозное препятствие, неизменно встававшее между ними, теперь устранено: она
спасла ему жизнь. Марго боролась за жизнь Генриха, призванная к этому посланным
ей свыше сновидением: она победила и, окрыленная, спешила получить заслуженную
награду.
Тем временем Генрих искупался, переоделся; и он сам и его комната были
продушены благовониями. Когда Марго вошла, во взгляде, которым он ее встретил,
было такое же горячее желание, как и в ее глазах. Кровь у обоих закипела, их
охватил единый порыв, и они чуть не кинулись друг другу в объятия. К сожалению,
в комнате был третий, малый ростом, но веселый поэт и друг Генриха,
Агриппа.
— Добрый Агриппа, — заявила королева Наваррская, — дайте мне возможность
сообщить королю, моему повелителю, важную государственную тайну.
Д’Обинье любезно ухмыльнулся; однако перед тем, как удалиться, отвесил три
поклона вместо двух: первый королю, второй — королеве и третий — королевской
кровати. Молодая чета от души рассмеялась, а Генрих сказал:
— Возлюбленная королева! Я сильнее сгораю от желания проникнуть в вашу
великую государственную тайну, чем вы полагаете, — при этом он бросил взгляд на
ложе, — но все-таки пусть Агриппа закончит свое сообщение. Он узнал об
удивительных предзнаменованиях.
— Не предзнаменования, сир, я этого не говорил. Просто небольшие
происшествия и приметные мелочи повседневной жизни.
— Неужели в Париже такие случаи происходят повседневно, Агриппа? Скажите
сами, дорогая королева, разве здесь действительно на каждом углу собираются
толпы народа, чтобы послушать ваших священников, которые громят ревнителей
истинной веры? Стоит поп на тумбе или на ступеньке и призывает душить и вешать.
И вдруг все срываются с места, потому что заметили какого-то гугенота,
отставшего от своих. Несчастный старается удрать, но толпа сбивает его с ног и
расправляется с ним. И это, по-вашему, мелочи повседневной жизни?
Ее лицо покрылось смертельной бледностью. «Дело обстоит хуже, чем я думала.
Смотри, Марго, опасность приближается, сейчас захлопнутся ворота. Бежим
отсюда, мы все втроем должны бежать!» Поэтому-то ей и было все равно, кто тут
еще, кроме них двоих. — Генрих, возлюбленный мой повелитель, послушайте меня!
Сегодня же вечером, когда улицы опустеют, мы с вами уедем в Англию. — Он хотел
было возразить, но она остановила его движением своей прекрасной руки.
— Генрих, возлюбленный мой повелитель! Поймите же, насколько все это между
собою связано: спокойствие в Париже зависит от победы во Фландрии, а победа
зависит от английского золота. Победа господина адмирала будет победой
протестантов, но под его командованием сражаются и ваши и наши войска. Ведь это
конец вражде между нами и вами. Тогда уж никому не будет дозволено
проповедовать с уличных тумб. Поэтому мы оба должны отправится в Англию на
самом быстроходном судне.
— Благодарю тебя. Но…
— Нет, мы не бежим, ты не бежишь. Дай мне сказать, Генрих, возлюбленный мой
повелитель. Ведь мы не бежим, мы выполняем важнейшее поручение. Сам Колиньи
этого требует, ради успеха нашего дела.
В своем страхе за Генриха она все это придумала. Находившееся в комнате
третье лицо готово было издать недоверчивое мычанье, может быть, даже
свистнуть: она вовремя остановила его властным взглядом. И он повиновался, он
промолчал. Король спросил:
— А ты как думаешь, Агриппа?
И поэт ответил:
— Я думаю, что любовь прекрасной принцессы — это драгоценнейшее сокровище на
свете.
«Но честь выше любви, — сейчас же слышит Генрих ответ своей воспитанной в
строгости души. — И религия выше».
Он тут же добавляет:
— Все зависит от адмирала, пусть сам повторит мне свое поручение.
— Так и будет, — кивает прекрасная принцесса, но про себя она твердо решила:
не допускать до объяснения со старым еретиком.
