Обняв маленького сына, она подошла к мужу, улыбнулась ему и сказала: — Вот
наш сын, — однако не сняла руки с его плеча. — Я взяла его с собой, чтобы ты
опять свиделся с ним, дорогой супруг, ты ведь так редко приезжаешь домой.
Особенно же хочется мне представить королеве Франции ее маленького солдата, он
будет служить ей так же доблестно, как служит отец.
— И хорошо сделала, что привезла, — добродушно отозвалась Екатерина. — Что
до меня, то жили бы мы лучше мирно всем королевством, как одна семья.
— А мне тогда, пожалуй, пришлось бы пахать мои земли? — с неудовольствием
спросил вояка Антуан.
— Вам следовало бы больше уделять внимания жене. Она вас любит, и к тому же
у нее случаются припадки слабости. Впрочем, я могу дать ей хорошее
лекарство.
Жанна содрогнулась; она слишком хорошо знала, каковы лекарства этой
ядосмесительницы! — Уверяю вас, в нем нет нужды, — торопливо возразила она
Екатерине.
Когда Жанна поднялась с ларя и приблизилась к королеве, ей пришлось сделать
немалое усилие, чтобы овладеть собой; однако сейчас она притворялась уже без
труда, не хуже самой Екатерины. А та продолжала разыгрывать материнскую
заботливость.
— Вашей жене, Наварра, я предложила свою дружбу и, полагаю, она желает мне
добра не меньше, чем я ей. — Жанна невольно и быстро подумала: «Мой сын будет
великим, и я еще с вами справлюсь. Да, я еще с вами справлюсь, и мой сын станет
великим. Я племянница Франциска Первого, а это — дочь лавочницы!»
Однако восхищенное и ласковое выражение ее лица ничуть не изменилось, да и
лицо Екатерины, — что бы она там про себя ни таила, — продолжало оставаться
по-матерински благосклонным. Только тем и выдала себя Медичи, что детей словно
вовсе не заметила, даже стоявшей перед нею испуганной девчурки. А еще мать из
себя корчит!
— Всей душой готова быть вам другом! — воскликнула Жанна в восторге, что
поймала противницу.
Былая любовь
Антуан Бурбон был искренне рад исходу этого разговора. Когда они остались в
своей комнате одни, он обнял сначала жену, потом сына и показал ему в окно
маленькую лошадку, которую проводили по двору: — Это тебе. Можешь сейчас же
покататься на ней верхом.
Генрих убежал вприпрыжку. Сестричка пошла следом, ей хотелось полюбоваться
на брата.
Теперь на лице Жанны уже не было и следа того восхищения, которое она
старалась выказать Медичи. Довольный супруг не сразу заметил происшедшую в ней
перемену. Она же, как бы в рассеянности, взглянула на него и спросила:
— Да, как зовут ту женщину, с которой тебя теперь видят всего чаще? Ну, она
еще сопровождала тебя в походе, да, вероятно, и сюда приехала?
— Все это сплетни! — Он еще имел дерзость самодовольно ухмыльнуться, и Жанна
при виде этой ухмылки едва сдержалась.
— Неужели ты все забыл? — вдруг спросила она низким и певучим голосом. В
иные мгновения у Жанны появлялся этот удивительный голос, подобный органу,
слишком сильный, слишком звучный для столь слабой груди. Услышав его, муж был
глубоко взволнован, перед ним тотчас же встало все, что ей хотелось напомнить
ему. Слова уже были не нужны. Ведь они горячо и долго любили друг друга.
Жанна досталась ему после того, как она в одиночестве упорно боролась, не
желая принадлежать никому, кроме Антуана. Еще до их знакомства ее против воли
выдали за другого, причем в церковь отнесли на руках: она уверяла, будто не
может идти; и в самом деле, платье на ней было слишком тяжелое от драгоценных
камней. Но еще больше весила ее воля, хотя Жанна и была тогда совсем девочкой.
Пусть ее выдали насильно, все-таки через несколько лет настал день, когда к ней
пришло счастье именно с тем, с кем она хотела быть счастливой. Однако дни
цветения миновали, рано увяла и она сама и ее счастье. Теперь у нее остался
только сын, и это сокровище оказалось драгоценнее всего, чем она раньше
владела. Если бы Антуан только захотел понять, как это важно: у них есть
сын!
Волнения мужа, вызванного ее голосом, конечно, хватило ненадолго, а ее
болезненный вид отнюдь не мог воскресить воспоминаний о днях былой любви.
Антуан слишком привык жить сегодняшним днем и его страстями — какой-нибудь
осадой, интригой, молодой бабенкой. Правда, после того как Жанна произнесла:
«Неужели ты все забыл?», — ему на миг захотелось ее обнять, но это уже не было
созвучным порывом тех чувств, которые когда-то владели ими, а лишь любезностью,
поэтому Жанна отстранила его.
Все же Антуан принялся уверять жену, что чрезвычайно доволен ею и рад ее
сдержанности. А Жанна заявила в ответ: она меньше всего желает быть
отравленной. Притом не столько помышляет о себе, сколько об интересах
религии.
— Ты, в сущности, поступил правильно, дорогой супруг, что снова сделался
католиком и стал служить французскому королю.
— Мне обещали испанскую Наварру.
— Они тебе не дадут ее, испанский король им нужен, чтобы бороться с нами,
протестантами. Своих маленьких целей ты не достигнешь, но ведь ты действуешь
ради других, гораздо более важных, о которых предпочитаешь не говорить. — Она
сказала это, ибо ей претила мысль, что он посредственность и лишен высшего
честолюбия.
Муж слушал ее, пораженный. Но он не ответил, он был смущен, ему не хотелось
огорчать ее, ибо он не видел в ней былого душевного здоровья. Жанна не считала
его достойным обнять ее; но в том, что касается их дома, они должны по-прежнему
доверять друг другу. Она сказала:
— Иначе и быть не может, Францией должен в конце концов править
протестантский государь. Мы самые решительные, ибо исповедуем истинную
веру.
А у них там только эта старуха с прогнившей бледной плотью, она-то ни во что
не верит!
— Кроме астрологии, — поддержал он Жанну, довольный, что хоть в чем-то они
сошлись. И добавил: — Но у нее три сына!
— Она родила их слишком поздно, а до того была долго бесплодна, и ты только
посмотри на этих трех, которые еще живы! — уверенно продолжала Жанна. —
Четвертый-то уже успел умереть, он умер шестнадцати лет от роду и королем был
всего семнадцать месяцев. Его брат, Карл, правит на несколько месяцев дольше, а
глаза у него такие, точно ему сто лет.
— После него останутся еще двое, — заметил супруг.
— Все равно, мать уморит их. Эта женщина даже не взглянет на ребенка, если
он входит в комнату. Для нее королевство существует лишь до тех пор, пока она
сама жива. Если бы она веровала, то понимала бы, что десница господня,
ниспослав ей детей, благословила ее плоть и кровь не только на сегодня и на
завтра, а на веки веков!
Жанна д’Альбре произнесла эти слова кротко, но решительно. Супругу стало не
по себе. Да, Жанна — необыкновенная женщина. Чтобы снова почувствовать твердую
житейскую почву под ногами, он сказал:
— Тебе следовало бы напомнить мадам Екатерине, что покойный король обручил
нашего сына с их дочерью.
— Она мне об этом сама напомнит, — ответила Жанна, — а я еще подумаю, не
слишком ли мой сын хорош для принцессы из ее угасающего рода.
Наконец Антуан рассердился: — На тебя не угодишь! Покойный король был
здоровяк, он погиб на турнире. Валуа не виноваты, если какая-то Медичи плохо
растит их детей.
— Не забудь, кстати, и о постыдных нравах, которые она привила этому двору!
— заметила Жанна.
Хотя муж и чувствовал, что гроза приближается, он не мог скрыть своих
чувств. На него нахлынули воспоминания о тех знаках благосклонности, которыми
его дарили женщины при этом дворе, и невыразимое блаженство охватило все его
существо; и это отразилось на его лице.
А Жанна, за мгновение перед тем столь сдержанная и благоразумная, вдруг
потеряла всякую власть над собой, ее обличающий голос загремел: — Эти католики
— идолопоклонники, они любят только плоть! Чисты и строги лишь приверженцы
истинной веры, им даны огонь и железо, чтобы искоренять всякую гниль!
Явись, господь, и дрогнет враг
Может быть, ее голос услышали в прихожей: во всяком случае, дверь
распахнулась, вошли несколько протестантов и возвестили, что прибыл адмирал
Колиньи, он поднимается по лестнице, идет сюда, вот он. Все расступились,
протестантский полководец вошел, прижал руку к груди в знак приветствия. Даже
король Наваррский склонил голову перед старцем, а тем самым и перед партией,
вождем которой был Колиньи. И если другие поддерживали ее лишь ради собственных
выгод, в этом старце чувствовалась бескорыстная суровость мученика, о чем
говорил и его неукротимо упрямый, скорбный лоб.
Жанна д’Альбре обняла адмирала. Казалось, именно его не хватало ей, чтобы
отдаться вполне своему воодушевлению. Она позвала всех своих людей, обоих
пасторов, сына и дочь. Подвела сына к адмиралу, тот положил на голову мальчика
правую руку и не снимал до тех пор, пока говорил первый пастор. А пастор этот
совершенно ясно и недвусмысленно возвещал наступление царствия божия, и притом
вскорости. Оно уже при дверях! Все почувствовали его близость, было ли это
высказано вслух или только разумелось. В битком набитой комнате люди толкали
друг друга, каждый старался пробраться вперед, чтобы схватить, чтобы овладеть
всей силой, всем царством, все это — во славу божию
Второй пастор запел: «Явись, господь, и дрогнет враг». Все подхватили
проникновенно и с упоением, готовые бесстрашно принять смерть и заранее
уверенные в своей победе. Ибо где же они поют так громко, где защищают так
открыто свою веру? Да в доме самой королевы Франции! Им было дано дерзнуть, и
они дерзнули!
Колиньи обеими руками высоко поднял принца Наваррского, над молящимися, он
дал ему на всю жизнь надышаться воздухом того, что перед ним совершалось,
почувствовать, каковы все эти люди. Ведь каждый был здесь героем благочестия и
торжественно исповедовал свою веру. Генриха охватило глубокое волнение, его
душа рвалась к ним, он видел, как плачет его дорогая мать, и тоже плакал. Отец
же, напротив, опасаясь последствий этого великого празднества, приказал
запереть все окна, поэтому в комнате стало нестерпимо душно.
Все это было, конечно, весьма опасным нарушением дозволенных границ; Жанна и
сама признала, что зашла слишком далеко, — супругу не пришлось даже особенно
усердствовать, доказывая ей это. Тогда Жанна решила как можно больше уступать
королеве Екатерине, ибо едва ли можно было надеяться, что Медичи не узнает о
тайном сборище. Когда, однако, обе добрые подруги снова встретились,
выяснилось, что хозяйка решительно ничего не знает или предпочитает не знать о
предосудительном поведении гостьи. Вместо того чтобы как-то выразить Жанне свое
недоверие, королева-мать стала просить о помощи против врагов.
Самую большую опасность для правящего дома представляли в ту пору Гизы, их
Лотарингская ветвь, которая притязала на французский престол. Тут Жанна поняла,
что в сравнении с ними маленькое семейство Бурбонов считается безвредным. Эти
герцоги выказывают себя гораздо католичнее королевы, кроме того, они богаты.
Все это благоприятствует их намерениям; и Гизы уже начали похваляться перед
народом Парижа, что они, мол, и есть спасители королевства. А бедных королей
Наваррских здесь никто не знает, они прибыли из отдаленной провинции, да и
провинция эта еретическая — там постоянный очаг восстания. При виде Жанны
д’Альбре мадам Екатерина каждый раз начинала благодушно мурлыкать, как старая
кошка, а Жанна чувствовала себя униженной, хотя и таила это про себя.
Она
