подумал и Генрих, он испугался и смолк.
Филипп Морней поклонился более церемонно, чем было принято между ними. —
Сир, прошу вас теперь отпустить меня. Но так как отъезжающий подобен
умирающему, соблаговолите выслушать мое завещание. Вас задерживают здесь, чтобы
остальные ничего не заподозрили и заблаговременно, все сразу одним сильным
отрядом, не вырвались из города. Только так они могут еще благополучно унести
ноги, иначе никак, а ведь у них есть чувство самосохранения, словно у животных,
которые стараются убежать подальше от места убоя. Прислушайтесь к разговорам
вокруг вас, и вы услышите от каждого из наших людей, что он предпочел бы
находиться как можно дальше отсюда и медлит лишь потому, что вы не оказываете
сопротивления надвигающимся на нас событиям
— Ты, Филипп, от имени адмирала, сочинил блестящее послание к королю
Франции, утверждая, будто его подданные по самой своей натуре только и жаждут,
что убивать да грабить — если не чужих, то хотя бы друг друга. Вот и теперь ты
говоришь об этом с тем же волнением. Колиньи уверен в дружелюбии короля. Он еще
спокойнее, чем я, иначе зачем бы он здесь оставался?
— Он остается, ибо его ждет могила. А тебя ожидает брачная постель.
Тут толпа захмелевших гостей разлучила их. А когда Генрих попытался снова
отыскать своего друга, тот уже исчез.
… и чудеса
А тем временем шум и гам все усиливались. Из дворца герцога Анжуйского гости
перекочевали в замок Лувр, где должен был продолжаться прерванный утром бал.
Сегодня не слышно было громких споров; вместо этого теснившихся повсюду
придворных словно постигла какая-то странная, внезапно поразившая их слепота.
Они уже не знали, кого именно отталкивают в сторону или, наоборот, втягивают в
свою давку. Даже ближайшему окружению короля Франции не оказывалось должного
внимания. Тем временем Генриха совсем оттеснили. Марго уже не было видно; его
обступили какие-то зыбкие стены, и он не находил из них выхода. Поэтому он
невольно крикнул: — Марго!
Кто-то ответил: — Уехала в карете со своими фрейлинами. Идите сюда, сир, ко
мне!
Генрих не видел того, кто его позвал. Но это был голос Агриппы, и вот его
уже не слышно. — Пропустите меня! — приказал Генрих. — Я хочу пойти к королеве.
— Тут кто-то позади него, совсем рядом, измененным голосом отпустил несколько
весьма плоских шуток. Которую, мол, из королев он, собственно, имеет в виду.
Елизавета Австрийская едва ли приглашала его, а к мадам Екатерине ему спешить
незачем, успеется. Генрих оглянулся: молодой балбес нырнул в толпу и сделал вид,
будто он тут ни при чем. Оказалось, что это дю Га, фаворит д’Анжу! Конечно, он
повторяет слова своего господина, а знать, что думает принц, не мешает. Генрих
рассмеялся и кивнул юноше, чтобы он подошел. Но вдруг увидел необычайное
зрелище: дю Га, подкинутый вверх, летел над головами, описывая распластанным
телом дугу в воздухе, и отчаянно визжал. Леви де Леран, паж-протестант,
выделявшийся своей красотой, мгновенно дал ему коленом здоровенный пинок в
обожаемую герцогом задницу. Те, на кого упал фаворит, отпрянули и повалились на
соседей. Начавшаяся давка грозила перейти в опасную и всеобщую свалку. Один из
французских придворных — его звали д’Эльбеф — попросту схватил под руку короля
Наваррского и приподнял висевший на стене занавес; вдруг повеяло свежим
воздухом, и они оказались совершенно одни в полной темноте.
Все это произошло мгновенно и без слов, с ошеломляющей неожиданностью, и
невольно вызывало подозрения; Генрих наверстал то, что было им упущено, когда
он стоял один на один против Гиза: он выхватил кинжал. Но д’Эльбеф воскликнул с
юношеской восторженностью: — Если вы не хотите считать меня своим другом, сир,
вот моя грудь! — И он обнажил ее.
Генрих наклонился к нему, лица он не мог разглядеть, но ведь и в первый раз,
на свету, он не разглядел своего друга. И он продолжал быть начеку. — Идите
впереди! В Лувр! Ни шагу в сторону!
Когда они дошли, ворота на мосту были, правда, открыты, но недостаточно
широко, и их нельзя было ни распахнуть, ни затворить, ибо одни изо всех сил
старались пробиться наружу, а другие зажимали их между створами. Дикий рев
сопровождал эту борьбу. Скудный свет редких факелов скользил по искаженным
лицам. Генрих увидел бородки клином и грубые колеты: это свои, они хотят
выбраться. Здесь были беднейшие дворяне и простолюдины. Они не сидели за столом
королей, и соблазны двора не вскружили им голову; под покровом темноты они
отстегнули кошельки у некоторых зрителей этого чуждого им города, а может быть,
и прикончили их, но они не желали, чтобы теперь их самих прикончили. Для этих
людей все было просто; и вот они бранились и дрались, оттого что охрана Лувра
их не выпускала.
Король окликнул их. Они узнали его, толкотня тут же прекратилась. Стало
слышно, как один крикнул:
— Убивают, сир! Идемте с нами! — Генрих обернулся: его провожатый, д’Эльбеф,
все еще был тут. — Сделайте то, чего хотят ваши люди, — ответил он на
вопросительный взгляд Генриха.
За воротами чей-то голос приказал: — Там этот наваррец, давайте его
сюда!
— Пустите меня! — обратился Генрих к своим людям. Но они держали его крепко.
— Мы не уйдем без тебя, noust Henric[9. — Наш Генрих (гасконск.).]. У нас
в конюшнях стоят оседланные кони, с тобой мы пробьемся, с тобой опять
возвратимся сюда в тысячу раз сильнее. — Они окружили его, осмелились
настойчиво хвататься за него и увлекли бы в своем потоке, ибо ими руководило
чувство, подобное их доверию к природе: они цеплялись за своего короля, словно
за свой родной холм с виноградником, который служил им прикрытием и который они
не отдадут никому, даже более сильному врагу. Ему стоило только захотеть.
— Дайте мне поговорить с капитаном, — потребовал он вместо этого, так как
теперь разглядел, кто командует на мосту. Тем временем капитан де Нансей
приказал широко раскрыть ворота, пусть гугеноты убираются отсюда хоть все до
единого. Ему нужен только король. Бородки клином и колеты наконец вырвались и
промчались мимо тех немногих, которые стояли подле Генриха. Окружавшая его
стена из тел рассыпалась и стала совсем тонкой. Кто-то из оставшихся
пробормотал: — В последнюю минуту! — Это был несмелый голос друга, который
подоспел в последнюю минуту, но слишком поздно, чтобы остановить короля. Все же
друг хватает Генриха, он вынуждает его бороться за каждый шаг, ибо при каждом
шаге к воротам оттаскивает его назад. Они борются самозабвенно, пока их не
разнимают; они набили друг другу шишки и порвали платье.
Капитан крикнул: — Что это вы, обалдели, д’Эльбеф? Никто не собирается
убивать короля Наваррского! Его почтительнейше проводят обратно в замок.
Генрих, к которому вернулась зоркость взгляда, увидел, что ни одного из его
людей уже нет, а капитан де Нансей, с которым он остался наедине, сразу же
обнаглел: — Еще когда вы только прибыли, сир, я имел честь заверить вас, что,
чем больше в Лувре гугенотов, тем лучше. К сожалению, некоторые из них только
что от нас ускользнули. Но, слава святому Варфоломею, вы пока еще здесь.
В ответ на эти слова Генрих со всем пылом своих восемнадцати лет закатил ему
пощечину и пошел дальше. Он еще успел увидеть растерянное лицо побитого. Но
когда ему вслед бросились вооруженные люди, он услышал, как капитан крикнул: —
Стой! — Де Нансей заскрежетал зубами, потом бросил: — Успеется.
Из замка доносилась громкая танцевальная музыка, окна были открыты, в
рассеянном свете ряды фигур сходились и снова расходились. А Генрих стоял
внизу, ища взглядом Марго, — пора уже было опять ее найти. Все новые
неожиданные события удерживали его вдали от нее, а сама она не оставляла ему
ни следа, ни весточки. Он смотрел вверх, из темноты, в неизвестное, и сердце у
него усиленно билось. Наверное, сейчас в этом желтом, рассеянном свете, в
мягких волнах музыки она совершает свои изысканные и несравненные движения, ее
руки и ноги словно парят, и она улыбается, точно маска безупречной красоты.
«Но мы и не безупречны и не изысканны, Марго, когда мы наги!» Он вцепился
обеими руками в ветви вьющихся роз, достигавших раскрытого наверху окна. Уколы
шипов были ему приятны. «Ты посылаешь мне в дар эту боль!» Он, наверное, влез
бы по шпалерам, но, на беду, из нижнего этажа вывалились пьяные швейцарцы, им
надо было облегчиться, и непременно — на розы и на влюбленного. Он
проскользнул в комнату, а они заревели от хохота над своей проделкой.
Это была караульня, ее освещал тусклый, неверный свет нескольких факелов,
внутри никого не было, только четыре каменные фигуры поддерживали какое-то
подобие церковной кафедры. В смежное помещение вели ступеньки, споткнешься об
них — и не знаешь, куда свалишься. Высокие своды, наверху — бал, но сюда
доносятся только смутные отзвуки, напоминающие рыдание скрипок, почти
темно.
— Эй! Есть тут кто-нибудь?
— Конечно, есть, — ответили сразу два голоса, и Генрих, который был сейчас
особенно чуток и насторожен, узнал их. Он различил шевеление беловатых фигур на
фоне мрака.
— Д’Анжу и Гиз! — тут же воскликнул он, направляясь к ним. — Первые
весельчаки на моей свадьбе!
— Это ты, Наварра? — уронил д’Анжу с обычной сухостью. — Твое дело —
танцевать либо валяться в постели. А наш удел — заботы. Эй! Свету! — проговорил
он, не повышая голоса, однако никто его не услышал.
— Любопытно, какие это у вас заботы? Ведь я знаю, вы мне друзья — без
страха, без фальши. Таких я люблю.
— Мы и есть такие, — сказал Гиз. — И мы изо всех сил стараемся, чтобы в
Париже не вспыхнул бунт по случаю твоего брака.
— Не любят они здесь еретиков. Эй, свету! — пробормотал д’Анжу.
А Генрих сказал: — Поэтому вы, особенно ты, Гиз, непрерывно и стягиваете
сюда войска, а сами распространяете по городу слухи, будто тут кишит солдатами
господина адмирала.
— Эй, свету!.. Это не имеет значения: они же помирились, Колиньи и Гиз. Мой
августейший брат помирил их.
На этот раз свет появился: вошел Конде, кузен Генриха. Его сопровождало
множество слуг с канделябрами.
— Я тревожился за тебя, кузен. Хорошо, что ты оказался в столь надежном
обществе.
— Они помирились, ты уже знаешь об этом, Конде? Гиз и Колиньи порешили быть
друзьями — из послушания королю. — Свечи осветили все лица. Генриха охватило
новое неудержимое желание пролить и на все положение дел такой же резкий,
беспощадный свет. — Еще твой отец, Гиз, и все твои родственники желали смерти
господина адмирала; но они были далеки от удачи, и он сам раньше умертвил
твоего отца. И с тех пор каждый из вас загорается от другого этой жаждой мести:
каждый новый Гиз от того, который уже существовал до него.
— Эй, свету! — повторил Д’Анжу в растерянности, хотя он был ярко
освещен.
Гиз повторил с непоколебимым апломбом:
— Я помирился с Колиньи. Несмотря на это, он вызвал сюда свой гвардейский
полк, но я все равно доверяю ему.
— Адмирал неповинен в смерти твоего отца. Он клянется в этом, — настаивал
Конде.
— Так же верны и мои клятвы.
— Давайте сыграем в карты, — предложил д’Анжу.
— А все-таки тебе хотелось бы его убить, —
