почитаемым, что никогда не выходил один. Всю свою жизнь он был окружен полками,
которыми командовал, или сидел в совете, если не как фаворит королей, то как
мятежник, бунтовавший против них. Теперь Карл Девятый стал называть его отцом,
поэтому одни особенно жгуче возненавидели его, другие стали опасаться за его
жизнь, но не так уж сильно. И когда он в эту пятницу направлялся ранним утром в
Лувр, они окружили его, и их тела сомкнулись вокруг него живою стеною. Господин
адмирал на тайном совещании говорил с королем о деньгах: речь шла о жалованье
немецким ландскнехтам — им задолжали еще за прошлую войну, которую Карл и
Колиньи вели друг против друга.
После совещания король пошел играть в мяч, и господин адмирал проводил его.
Он присутствовал при том, как король начал партию с собственным зятем господина
адмирала и третьим игроком — это был Гиз, бывший враг, теперь помирившийся с
Колиньи по соизволению короля. Затем господин адмирал простился и по пути на
улицу Засохшего дерева стал читать письма. И вот случилось так, что его
дворяне, не желая ему мешать, несколько поотстали, и вокруг него образовалось
пустое пространство. Никем не прикрытый, переходил он площадь перед
Сен-Жерменским монастырем. Раздался выстрел, за ним второй. Первый выстрел
медной пулей раздробил господину адмиралу указательный палец, вторым он был
ранен в левую руку.
Господин адмирал не уронил себя — он не обнаружил особого волнения. Своим
растерявшимся спутникам он указал окно, на решетке которого еще висела прядка
дыма. Двое дворян бросились туда, но за домом уже раздался топот скачущей
галопом лошади. Третьего дворянина господин адмирал отправил к королю, чтобы
доложить о происшедшем. Игра в мяч еще не кончилась, но Карл Девятый тут же
удалился. Он был взбешен и напуган. — Убийца поплатится, — сказал он. —
«Неужели мне никогда не дадут покоя?» — хотел он еще добавить, но у него
стучали зубы, хотя герцог Гиз и другие услужливо заверяли его, что это,
бесспорно, стрелял сумасшедший.
Оба дворянина вернулись к господину адмиралу; он ждал их на том же месте.
Задыхаясь, они рассказали, что негодяй ускользнул от них, скрывшись в
запутанных переулках, и теперь уже далеко отсюда. Однако они успели узнать —
это некий господин де…
— Стойте! — остановил их господин адмирал. — Никаких имен! Я чувствую, что
ранен тяжело, может быть, я умру. И я не хочу знать того, кого, по человеческой
слабости, мог бы в свой смертный час возненавидеть.
Одни поддерживали его на пути домой, ибо он был бледен и терял много крови.
Другие, следовавшие позади, шептались о покушении: ведь обстоятельства дела еще
не выяснены.
Убийца-то сначала забрался под кровать к Гизу, он его хотел убить. Зачем же
понадобилось потом стрелять в его злейшего врага? Горе нам, если тут замешан
Гиз — а он, наверное, замешан.
— Да свершится воля господня, — сказал, придя домой, на улицу Засохшего
дерева, господин адмирал своим людям, которые при виде его до смерти
перепугались и бросились на колени.
Амбруаз Паре был искусным хирургом и к тому же ревнителем истинной веры.
Укрепив своего пациента и самого себя упованием на господа, он начал
действовать со всем присущим ему умением. Трижды пришлось ему резать, пока он
не отнял раздробленный палец. Господин адмирал не мог не испытывать ужасной
боли. Поэтому, несмотря на терпение и душевную бодрость, его телесная природа
не выдержала. Когда король Наваррский и принц Конде подошли к кровати, он
сначала не в силах был говорить. И посетители успели рассказать ему все, что
они узнали, ибо это было уже известно и двору и всему городу. Нагая истина сама
собой вынырнула из колодца и помчалась по уличкам еще более стремительным
галопом, чем убийца на своем буланом коне. А убийца подкуплен Гизом.
Наконец Колиньи сказал: — Значит, вот каково хваленое примирение, за которое
ручался король?
Он, видимо, призывал господа в свидетели, ибо, откинув голову на высоко
взбитых подушках, так что затылок выступал над их краями, Колиньи возвел очи
горé и закатывал их все больше, до тех пор, пока между веками не остались
только узкие серпы белков. Щеки казались еще больше ввалившимися, старые
упрямые губы распустились, словно он уже не хотел больше приказывать, а,
приоткрыв их, ждал, не осенят ли его приказы свыше. Виски были страдальчески
напряжены, но резко освещенные прямые морщины все так же круто поднимались к
нахмуренным тучам его чела.
«Лучше мученичество, чем отречься и потерять тебя; о господи!» — словно
говорило это лицо, казавшееся одновременно и покорным и высокомерным.
Конечно, король Наваррский и Конде понимали, что все-таки смерть старика
Гиза останется на совести у господина адмирала: по крайней мере так утверждает
молва. И вполне понятно, что сам он этого не признает. Так же ясно они поняли,
что сын убийцы и не думал отказываться от мести. «Но теперь он может
успокоиться, — сказал про себя Генрих, — хватит и одного пальца. Я же не могу
покарать виновных в смерти моей бедной матери, отняв у них хотя бы один палец».
Вид старца, а также мысль о его собственном положении вызвали слезы на глазах
молодого короля. Его кузен Конде, менее чувствительный и не слишком тактичный,
выложил напрямик то, что думал:
— Господин адмирал, вашему примирению с Гизом не могла быть порукой даже
воля короля. Вы сами должны были остерегаться человека, у которого убит
отец.
— Но ведь не мной же! — решительно заявил Колиньи. Он взглянул на них,
сделал попытку подняться, однако при первом же движении чуть не вскрикнул, так
сильна была боль в руке. Его слуга и его пастор тотчас бросились к нему. Конде
растерянно замолчал.
— Я, — торжественно начал Колиньи, — смерти герцога Лотарингского не желал и
не предвидел. Он сам думал о том, как бы меня убить, и сегодня рукой своего
сына он все-таки это выполнил. Я же ничего против него не замышлял. Это
правда. Господь мне свидетель.
Они слушали его, и могло показаться, что и бог его слышит. Простившись,
король Наваррский и Конде удалились, но не только потому, что этого потребовал
хирург. Конде оробел, он решительно заявил двоюродному брату, что берет обратно
свое обвинение. Генрих же молчал: в глубине души он не верил ни одному слову
господина адмирала. Напротив, он считал, что давняя ненависть Гиза и Колиньи
имела весьма понятные причины. И вот Гиз подослал убийцу к тому, кто когда-то
хотел смерти его отца. То обстоятельство, что старик — вождь протестантов,
играло здесь меньшую роль, а может быть, и никакой. «Не в него целился убийца,
а поэтому нам нечего за себя бояться. Марго!» — воскликнул кто-то внутри него,
хотя он и продолжал размышлять. — «Да старик и не умрет. Просто он привык
напускать на себя торжественность и даже в сомнительных случаях призывать в
свидетели господа бога. Марго!» — бурно воззвало опять его сердце, и он ускорил
шаг.
Амбруаз Паре разложил хирургические инструменты: надо было оперировать
простреленную руку. Корнатон, верный слуга господина адмирала, и его пастор
Мерлен плакали, а немец-толмач, Николаус Мюс, с горестью созерцал могучую
фигуру страдальца, ибо он любил и почитал его. — Сегодня тоже пятница, тот же
день, когда страдал наш спаситель, — шептал толмач в тишине комнаты.
А между тем король Наваррский сделал то, чего требовало его чувство
собственного достоинства. Вместе с Конде и молодым Ларошфуко он отправился к
Карлу Девятому и заявил жалобу на покушение: покушаясь на господина адмирала,
они подняли руку и на Генриха и на всех ревнителей истинной веры. Карл сам едва
был в силах говорить: случившееся потрясло его еще сильнее, чем Наварру. Он
только пролепетал, заикаясь: для него-де это все равно, что его собственные
раны, — его палец, его рука. И он потряс перед ними руками, словно в
доказательство того, что отомстит за это злодеяние. Однако мать не дала ему
кончить, ибо она была тут: как только Медичи узнала, что явились протестанты,
она отперла свою дверь. — Рана нанесена всей Франции! — воскликнула она. — Еще
немного, и они нападут на самого короля в его опочивальне! — При этом она
изобразила великий страх и действительно напугала своего бедного сына. Он все
еще не мог поверить, что его родная мать способна участвовать в заговоре против
него. И король Наваррский, который был в этом убежден, все же заколебался:
мадам Екатерина почти разубедила его, так как по-своему была искренна. Покушение
на жизнь адмирала произошло слишком рано: Гиз действовал по собственному
почину.
Генрих не стал снова просить, чтобы Карл отпустил его и его людей, ссылаясь
на то, что для них теперь в Париже небезопасно. Он удовольствовался обещанием,
что король самолично посетит господина адмирала. — И я тоже, — поспешно
добавила старая королева. Не хватало еще, чтобы ее бедный сын беседовал по
душам со своим так называемым отцом!
Раненому пришлось вытерпеть два разреза, которые были сделаны на руке, чтобы
удалить пулю. Тот, кто отвращает взгляд от своей терзаемой плоти и во имя
господне преодолевает боль, скорее сохранит мужество, чем тот, кто, стоя рядом,
все время видит перед собою какую-нибудь залитую кровью, изрезанную часть
нашего бренного тела. И господин адмирал утешал других, пока пастор Мерлен не
вспомнил, что это, собственно, его обязанность. Он обратился к богу с горячей
молитвой, и как раз вовремя, ибо больной, пока раны еще не были перевязаны,
потерял так много крови, что его силы начали угрожающе падать. Хирург
нахмурился, он тоже, в сердце своем, молился, прикладывая ухо к груди
пациента.
Когда господин адмирал наконец снова открыл глаза, то прежде всего как можно
громче возблагодарил бога за эти раны, которых отец небесный его удостоил. Если
бы всевышний обращался с ним по заслугам, во сколько раз сильнее следовало бы
ему тогда страдать! Пастор отлично понял то, чего не замечал сам тяжелобольной:
подобными признаниями адмирал невольно подчеркивал вину своих убийц. Это было
недопустимо, и Мерлен предостерег его. Господин адмирал тотчас заявил, что
прощает их. Со всем смирением, на какое он был способен, Колиньи исповедался
перед всевышним и предал себя его милосердию.
— О господи! Что сталось бы с нами, если бы ты воззрел на прегрешения наши!
Не оставь меня своей милостью, вспомни, что я отверг всех ложных богов и
поклонялся только тебе, предвечному отцу спасителя нашего Иисуса Христа!
Под ложными богами он разумел не только святых, но также Марса и Цереру, чьи
бесстыдные и пышные телеса нагло подпирают камин посреди королевского дворца, а
также Плутона и Юпитера, которых изображал на маскарадах полуголый король.
Колиньи не любил этот грешный мир, хоть и боролся за него с таким упорством. Он
не верил в вещественность, и для него было истинным только то, что незримо. И
он говорил богу, который был ему ведом: — Если мне все-таки суждено умереть, то
прими меня сразу же в царствие твое, и я буду покоиться среди блаженных. —
Адмиралу Колиньи столько пришлось бороться за презренный мир, что покой,
пожалуй, был бы ему весьма кстати.
Все же одно угнетало его, в одном хотелось ему убедить господа бога,
который, может быть, смотрел на дело несколько иначе. В то время как он
произносил обращенные к богу слова, за ними
