другие. Вдруг он сказал громко: — Я не повинен в смерти Гиза. Господи! Не
совершала этого рука моя!
Наконец он произнес их громко, они прозвучали; оставался только вопрос,
действительно ли они достигли слуха всевышнего и приняты им. Тревожный взгляд
адмирала тянулся к потолку, точно вслед за ними. Но тут в комнату вошел король
Франции.
Карл только что отобедал, было два часа, его сопровождали мать, брат д’Анжу
и многочисленная свита, среди них и Наварра, окруженный своими единоверцами.
Карл Девятый приблизился к ложу раненого и сказал: — Отец мой, вы ранены, а я
страдаю. Клянусь так страшно отомстить, что моя месть не сотрется никогда из
памяти потомков.
При этих словах мадам Екатерине и ее сыну д’Анжу, видимо, стало не по себе.
Все взгляды невольно обратились к ним. Кроме того, королева и ее сын отлично
видели, что большинство собравшихся здесь — протестанты. Все же они утешали
себя тем, что в городе герцог Гиз уже принял необходимые меры. А пока им
приходится быть свидетелями того, как старый мятежник выставляет себя перед
королем его единственным другом. И о чем заботится этот человек, который
обречен умереть! А Колиньи говорил: — Разве не позорно, сир, что какой бы
вопрос ни обсуждался в нашем тайном совете, герцогу Альбе сейчас же становится
все известно? — При этом Екатерина Медичи сказала себе, что как раз обратное
было бы недопустимо. Эта мелкая итальянская княгиня почитала высшей властью на
свете дом Габсбургов. А ее королевство? Ну что ж, она поддерживает его единство
и в этот трудный час дала себе клятву, не останавливаясь ни перед каким
кровопролитием, защищать его от еретиков-разрушителей; Она делала это ради себя
самой, единственно ради своей одряхлевшей и уже недолговечной особы, но силы на
это ей давала покорность мировой державе.
Когда Колиньи наконец замолчал, — его речь состояла из одних обвинений,
причем он явно злоупотреблял преимуществами умирающего, — то потребовал от
подавленного и на все готового Карла еще разговора с глазу на глаз. И Карл
действительно предложил матери и брату отойти от кровати адмирала. Они
отступили на середину комнаты. В эту минуту их окружали только протестанты, и
старая королева со своим любимчиком-сыном физически оказалась во власти
многочисленной толпы дворян-гугенотов. «Стоит вам только за нас взяться… в
эту минуту сила на вашей стороне. Хорошо, что вы не такие, как я! Вы верите,
будто закон существует, и на этом терпите поражение. Как часто я нарушала
собственные эдикты и смеялась над вашей свободой совести, а вы всякий раз
верили мне сызнова и сейчас опять положитесь на слова моего бедного слабого
сына. Тут ничего не поделаешь, вы заслуживаете своей участи. Меня вы, конечно,
не тронете, хотя это в вашей власти, но скоро вы упустите даже последнюю
возможность!»
Так размышляла мадам Екатерина, стараясь этим отогнать страх, а время от
времени, сощурившись, бросала вокруг себя недобрый и хитрый взгляд, но ее
тяжелое свинцовое лицо неизменно выражало только строгость и достоинство.
Кроме того, она прислушивалась к разговору, происходившему у постели больного,
хотя, увы, ничего не могла разобрать. Поэтому она спокойно решила, что пора
кончать эти пустые разглагольствования, и просто приблизилась снова к кровати —
протестанты пропустили ее, это ведь была мадам Екатерина — и посоветовала сыну
более не утомлять раненого. Карл возмутился: он-де здесь король и так далее. Но
она к этому приготовилась. Конечно, умирающий — смутьян и подстрекает против
нее Карла.
Когда, уйдя на противоположный конец комнаты, Медичи взялась как следует за
своего бедного сына, он ей все выложил: — Адмирал правду говорит! Во Франции
короли отличаются тем, что могут делать своим подданным и добро и зло. А эта
привилегия вместе с ведением дел давно перешла к вам, мадам! — Карл выкрикнул
это очень громко, так что все слышали. И если до сих пор еще могли быть
колебания, после этих слов судьба адмирала стала делом решенным. И самое лучшее
для него, если господь даст ему умереть своею смертью.
Королевский гнев невозможно было укротить, пока король оставался в этой
комнате, где стояла кровать с лежавшим на ней отцом его, поверженным рукой
убийцы, где находился хирург, показавший ему медную пулю, пастор, вокруг
которого протестанты опустились на колени, чтобы шепотом помолиться вместе с
ним, и еще некто — все равно кто, — бормотавший про себя: «Сегодня тоже
пятница».
Карл предложил своему отцу убежище в Лувре, большего он действительно
сделать не мог. Наварре он сказал, взяв его при этом за плечи и притянув к
себе: — Рядом с тобой, милый брат! Ту комнату, которую только что отделали для
твоей сестры, чтобы она, открыв дверь, могла войти к вам обоим, к тебе и к
Марго. Если хочешь, я отдам эту комнату моему отцу!
Генрих поблагодарил; после слов Карла ему стало гораздо легче. Разыгравшиеся
здесь сцены подействовали на него угнетающе. Только теперь это покушение на
убийство предстало перед ним во всей своей наготе. «Раз Карл предлагает Лувр и
комнату моей сестры, дверь которой ведет ко мне, значит, старуха проиграла, я
же вижу. Вот она. Повертывается спиной и, переваливаясь, уходит».
Наконец король, его мать и вся свита удалились, а в нижнем этаже дома
состоялось совещание протестантских князей и дворян. Многие требовали, чтобы
господина адмирала немедля увезли из Парижа в его замок Шатильон: когда они
были наверху, в комнате адмирала, они стояли так, что им было видно лицо
уходившей королевы, и лицо это, которым она в ту минуту уже владеть была не в
силах, побуждало их упорно стоять на своем. Но Телиньи, зять адмирала,
воспротивился: он не желал оскорблять государя таким недоверием. Король
Наваррский же решил: — Господин адмирал будет жить в Лувре, в комнате рядом с
моею, при открытой двери. А вокруг его постели день и ночь будут стоять мои
дворяне. — Когда он произносил эти слова, сердце у него вдруг забилось, все же
он договорил до конца. И, хотя было неясно, опасается он согласия своих
приближенных или желает его, большинство протестантов его поддержало.
Потом все еще раз поднялись наверх. Раненому переменили повязки, истерзанная
плоть невольно влекла к себе взоры. Кто-то сообщил адмиралу результат
совещания, и Колиньи, глядя вверх и принося господу в дар свою боль, ответил
только: — Да.
А в углу стоял человек, он что-то бормотал про себя на чужом языке, всего
несколько слов, и повторял их все вновь и вновь.
Накануне
Как весело в городе, охваченном волнением! Здесь не перестают играть
свадьбу, людям то и дело предлагается что-нибудь новенькое и удивительное — не
только придворным, но и простонародью и почтенным горожанам. Неожиданности,
необыкновенные происшествия так и сыплются на вас. Ну, прямо балаган на
ярмарке, да только бесплатный! Чуть не каждый час исполняется какое-нибудь ваше
желание, ибо кто не смакует тайком картины всевозможных бед, хотя мороз
подирает по коже! А теперь все это приходит само, ты же благополучно остаешься
в стороне и только наслаждаешься лицезрением всяких ужасов. Так подавай их
сюда, и побольше! Побольше!
Король разбойников женился на нашей принцессе, а в другого еретика стреляли.
То одно, то другое! Прямо карусель, да и только! Теперь его дом окружает
многочисленная охрана. Надо сходить поглядеть, правда ли насчет пятидесяти
аркебузиров. Хо-хо! Не колите! Не стреляйте! Мы простой народ, да почтенные
горожане! Видишь, я верно сказал. Старый еретик вчера хвост поджал и просил
короля защитить его. Нет, ты сам себя защити, как будут наступать Гизы! Вон
он, наш прекрасный герцог! Он показывается народу, а особенно женщинам. Да
здравствует Гиз! Постой! Куда? Герой наших мечтаний, а удираешь от
гугенотов?
Так обстояло дело. В то двадцать третье число впервые не повезло народному
любимцу Гизу. Медная пуля из аркебузы в конце концов попала в него же, вот как
вышло. Гиз, его брат и кардинал были взяты на подозрение и только временно
оставлены на свободе. А их приверженцев в Сен-Жерменском монастыре схватили,
судебное дело началось, король поклялся, что он Гизов из-под земли достанет,
если они виновны. Но те уже успели покинуть двор и под сильным прикрытием
оставили Париж, впрочем, это была одна видимость и обман. Если бы только мадам
Екатерина их позвала, они были бы досягаемы в любое время.
Мадам же Екатерина оказалась в тот день в накладе, если судить по внешнему
ходу событий, и противостоять событиям мадам Екатерине помогли ее самообладание
и вера в себя; ибо она была убеждена, что жизнь зла и что именно она заодно с
жизнью, а другие — против. Впрочем, ее астролог объяснил ей, каким образом все
произойдет.
Пока было светло, она внимательно все рассмотрела: и многочисленную стражу
на улице Засохшего дерева и не только это. Во всех домах, находившихся
поблизости, ее бедный сын разместил гугенотов. То и дело справлялся он о
состоянии больного. Осведомлялась и его мать, отнюдь не из пустого лицемерия.
Если господину адмиралу Колиньи, паче чаяния, станет лучше, это может повести к
самым серьезным последствиям. И когда она слышала ответ: да, ему действительно
лучше, то думала про себя, что для него это очень плохо. Под влиянием своих
тайных мыслей и посоветовала она дочери, молодой королеве Наваррской, проведать
адмирала.
Марго училась не только по книгам: она умела уже разглядеть основное и в
людях. Особенно же за последнее время. И убедилась, что гугеноты, несмотря на
все свое безрассудство, все-таки невинны и беззащитны, словно ягнята. Такими
сделал гугенотов их бог, ибо дал им совесть, и, на свою беду, они слишком к ней
прислушивались. Послушно выполняла Марго требования своей свирепой матери.
Раньше мадам Екатерина казалась ей будничной, хоть она и властвовала над этими
буднями, которые могли таить в себе и кое-какие опасности. Но, с тех пор как
Марго полюбила, мать точно изменила свой облик, и какой-то голос, голос любви,
отважился спросить Марго, оправдывает ли она, как прежде, мадам Екатерину.
Ответа голос не получил. «Это было бы уж по-гугенотски… — подумала Марго. —
Но мы все же отправимся в дом к адмиралу, посмотрим, как он себя чувствует, и
потом скажем маме, что он умирает, скажем на всякий случай. Это будет самое
правильное».
Оказалось, что больному стало лучше. Он даже хотел было подняться, чтобы
принять королеву Наваррскую. Она этого не допустила, а когда его пастор начал
благодарственный псалом и кучка скромных людей, находившихся в этой суровой и
простой комнате, опустилась на колени и присоединила свои голоса, встала на
колени и Марго и тоже запела. При этом сердце бурно колотилось у нее в груди.
Но, во-первых, ее свита осталась внизу, а двери и окна были закрыты. И потом,
этих ягнят нечего бояться: они, конечно же, не пойдут к ее матери и не выдадут
ее.
Поручение от матери получил и д’Анжу, поэтому он сделал так, что начальником
отряда, охранявшего Колиньи, оказался злейший враг адмирала, некий Коссен. С
этой минуты король Наваррский во всем встречал только препятствия, и целый день
у него ушел на то, чтобы с ними справиться. Из-за каждой аркебузы, которую
друзья адмирала хотели пронести к нему в дом, начинались бесконечные
препирательства с Коссеном. Его поведение дало друзьям основания еще раз
потребовать перевода адмирала в другое место. Против были, как и при первом
совещании, сам Колиньи, его зять, Конде и Генрих Наваррский… Они
