близко к чуду, которое должно было сейчас произойти. Отступил и Карл, лицо его
выражало недоверие и страх.
— Изыдите! — наконец воскликнул Генрих. Шкаф широко распахнулся, и в тот же
миг д’Обинье и дю Барта уже валялись в ногах у Карла. Все это произошло
настолько быстро, что Карл не успел издать первый вопль вновь овладевшего им
бешенства; поэтому он промолчал, хмуро разглядывая воскресших. А они лежали на
коленях, туловище одного было наполовину короче туловища другого; оба прижимали
к груди ладони, как приличествует бедным изгнанникам, дерзнувшим возвратиться
из тех краев, откуда нет возврата. Оба одновременно проговорили глухим голосом:
— Простите нас, сир, что мы оставили царство Плутона! Окажите снисхождение и
некроманту, который нас вызвал оттуда!
На этот раз Карл решил отменить очередной приступ безумия. Он сел и заявил:
— Вас еще тут не хватало! Ну, раз уж так вышло, вставайте, но что же мне с вами
делать? Какая мерзость! — На самом деле это был трезвейший миг в его жизни;
все, что свершено и что еще должно свершиться, мучило его, отталкивало своей
низостью, как это видно и на его портрете: король из угасающего рода, белый
шелк, взгляд искоса, говорящий о пресыщении и подозрительности, но одна нога
отставлена, как в балете. И вот Карл Девятый слегка повертывает руку ладонью
кверху: этим движением он всем дарует свободу.
И они сейчас же ею воспользовались. Дю Барта направился к двери и отпер ее.
Д’Обинье кивнул на одно из окон, в которое уже вливался дневной свет: — Наше
счастье, что ночью оно стояло открытым и здесь никого не было.
Дю Барта быстро возвращается: он перед тем выглянул за дверь. Она тут же
снова отворилась.
Свидание
Дверь отворилась, она широко распахнулась, и вошла королева Наваррская,
мадам Маргарита Валуа. Марго.
Ее брат Карл сказал: — А вот и ты, моя толстуха Марго! — Генрих воскликнул:
— Марго! — Первым, непосредственным чувством обоих была радость. Вот она,
Марго, все же не погибла, хотя открылось столько засад, столько преступных
замыслов, и в ней все та же утонченная красота и тот блеск, к которому до этой
ночи как будто стремилась жизнь. Невзирая на радость, Карл и Генрих невольно
содрогнулись: «А я не был с ней в минуту опасности! Но что это? Она выглядит
так, словно ничего не произошло».
А был у нее такой вид потому, что она успела смыть немало крови и слез не
только со своего лица, но и с тела и уж потом появилась здесь в
серебристо-сизом и розовом наряде, подобном утренней заре, и в жемчугах,
мерцающих на ее нежной атласной коже. И стоило это немалого труда! Ибо на ней
только что лежал, вцепившись в нее, охваченный смертным ужасом умирающий
человек. Другие, уже будучи на краю гибели, бросались к Марго с мольбой, видя в
молодой королеве последнюю надежду, и от отчаяния рвали на ней в клочья
рубашку, и даже ее прекрасных рук не пощадили, впиваясь в них ногтями, которые
от страха стали острыми, как у зверей. Какой-то обезумевший придворный
вознамерился убить ее самое, лишь потому, что яростно ненавидел ее
возлюбленного повелителя. — Наварра дал мне пощечину, за то я убью самое
дорогое для него существо, — хрипел капитан де Нансей где-то близко, совсем
рядом с ней; он было схватил ее, вытянув когтистую лапу и решив, что уж теперь
жертва не уйдет. У Марго все еще стояли в ушах его свирепые слова, она ощущала
его жадное дыхание и просто понять не могла, как ей удалось спастись от него в
ее комнате, набитой людьми. Ибо даже позади кровати лежали они, катались по
полу, вопя от боли, или вытягивались, онемев и оледенев навек. Все это несла
Марго в своей душе, а казалась при этом безмятежной, как молодое утро; но того
требовали приличия и присущее ей самоутверждение: «Мой повелитель должен меня
любить!»
Она попыталась взглянуть Генриху прямо в глаза, но это почему-то оказалось
необыкновенно трудным. И не успели их взгляды встретиться, как она невольно
отвела свой. Впрочем, уклонился и он и тоже посмотрел мимо нее. Ради бога, как
же так? Не может этого быть! — Мой Генрих! Моя Марго! — сказали оба
одновременно и двинулись друг к другу. — Когда же мы расстались? Разве так уж
давно?
— Я, — сказала Марго, — лежала в постели и решила заснуть, а ты
поднялся.
— Я поднялся и вышел с моими сорока дворянами, которые окружали наше ложе.
Я собирался сыграть с королем Карлом партию в мяч.
— Я же, мой возлюбленный повелитель, решила заснуть. А вот вышло так, что
меня всю залили кровью и слезами — и сорочку и лицо. Даже предсмертный пот
умирающих падал на меня. Все это сделали, увы, наши люди. Они всех твоих
перебили, а так как я больше всех твоя, то лучше бы и мне умереть. Но все-таки
я явилась к тебе, хотя мне пришлось переступать через мертвых, и вот как мы
свиделись!
— Вот как мы свиделись, — повторил он с глубокой печалью и сдержал себя,
чтобы тут же не пошутить. А она почти надеялась на это. Такого мальчишку
ужасное особенно смешит. «Впрочем, нет, — вспомнила она, — здесь ведь я сама
воплощаю в себе весь ужас…» — Я твоя бедная королева, — не сказала, а дохнула
ему в лицо Марго. Он кивнул и прошептал:
— Да, ты моя бедная королева, ты дочь женщины, которая убила мою мать.
— И ты слишком сильно любил меня, слишком сильно любил.
— А теперь эта женщина убила всех моих людей.
— И ты уже совсем не любишь меня, совсем не любишь.
Тут он готов был раскрыть объятия, захваченный одним ее голосом, так как он
не смотрел на нее, его глаза были опущены. В душе он уже раскрыл их; он только
ждал одного ее слова, легчайшего движения, но ничего не последовало. У нее было
такое чувство, что нет, она не может, не должна, или что этого недостаточно.
«Неужели я потеряла его?» — Марго отошла, скользнула рукой по лбу и затем
проговорила вслух, для всех:
— Я пришла к моему брату-королю. Сир, я прошу вас подарить жизнь нескольким
несчастным! — И она опустилась перед Карлом Девятым на колени не без соблюдения
должного церемониала: горячая мольба просительницы, но облеченная торжественной
чопорностью, следовать которой государи должны уметь всегда. — Сир! Даруйте мне
жизнь господина Лерана, он вбежал ко мне в комнату, весь исколотый кинжалом и
окровавленный, когда я еще лежала в постели, и из страха перед убийцами охватил
меня руками так крепко, что мы упали за кровать. Даруйте мне также жизнь вашего
первого дворянина де Миоссена, человека в высокой степени достойного, и
господина д’Арманьяка, первого камердинера короля Наваррского!
Она сказала это, следуя до конца всем правилам этикета, хотя Карл и перебил
ее. Разве он не обрадовался тому, что она уцелела? Да, но тут же им овладело
безграничное отвращение ко всему происходящему. И во время этого свидания между
Генрихом и Марго он ничего не замечал, ничего, кроме отвращения, не чувствовал.
Они жили в своем мире, Карл в своем. И вдруг он понял, что кому-то от него
что-то нужно: его сестре, она следит за ним, она шпионит, а потом все донесет
матери — какие слова он сказал да какое у него было лицо! Поэтому он делает
другое лицо, он заставляет себя побагроветь — это он может; жилы на лбу у него
вздуваются, он изо всех сил свирепеет, вращает глазами. Затем начинается
подергивание конечностей, головы, скрежет зубов, и, когда все подготовлено,
он рявкает.
— Больше ни слова, пока жив хоть один еретик! Отрекайтесь! — рычит Карл,
обращаясь к присутствующим, ибо в его комнате находятся четыре оставшихся в
живых гугенота, именно ему они обязаны тем, что они еще на свете, и его мать,
без сомнения, об этом узнает.
Генрих спешит удержать своего кузена Конде, но тщетно: тот считает делом
чести тоже орать во весь голос. В своей вере он-де никому не обязан отчетом,
кроме бога, и от истины не отречется, чем бы ему ни угрожали! Тогда Карл, уже
окончательно рассвирепев, бросается к нему. Дю Барта и д’Обинье, не вставая с
колен, хватают его за ноги, а он рычит: — Смутьян! Бунтовщик и отродье
бунтовщика! Если ты через три дня не заговоришь иначе, я прикажу тебя удавить!
— Итак, Карл все же дает ему срок в три дня — при столь неудержимой ярости это
был еще очень приличный срок. Тогда Наварра, который нес перед всеми
протестантами гораздо большую ответственность, чем Конде, поступил так же, как
в первый раз: с видом смиренного ягненка обещал он переменить свою веру,
обещал, невзирая на резню. Но он вовсе не собирался сдержать свое слово, хотя
оно и было дано, а Карл отлично знал, что он его не сдержит. Они незаметно
подмигнули друг другу.
— Я желаю насладиться лицезрением моих жертв! — вопил что есть силы, не щадя
голосовых связок, безумный повелитель кровавой ночи. И если кто находился
поблизости — часовые, дворяне, привлеченные любопытством придворные и челядь, —
все могли подтвердить, что да, Карл Девятый от содеянного не отрекается и
теперь с удовлетворением разглядывает каждую жертву своей кровожадности. А
вместе с тем, выходя из комнаты, он как бы нечаянно коснулся рукою руки своего
зятя, короля Наваррского, и Генрих услышал шепот Карла:
— Мерзость! Мерзость! Будем стоять друг за друга, брат.
А затем сделался окончательно таким, каким его заставляли быть, — жестоким
Карлом Варфоломеевской ночи: он упивался видом убитых — тех, кто лежал у самой
его двери, и всех других, попадавшихся ему по пути. Он отбрасывал ногой их
бесчувственные тела, наступал на головы людей, которые уже не могли ни
сопротивляться, ни ненавидеть. Он непрестанно бормотал проклятия и угрозы, при
том его мало заботило, что их никто не слышит, кроме нескольких его безмолвных
спутников. Всюду было пусто, ни души, ведь убивать — работа утомительная, после
нее убийцы либо спят, либо пьянствуют. И мертвецы были одни.
Казалось, их здесь неисчислимое множество: живые не производят такого
впечатления, ибо любое скопище живых вновь рассеивается. Мертвые же не спешат,
им принадлежит вся земля и все, что на ней вырастает, — все формы, все судьбы,
некое будущее, настолько безмерное, что его называют вечностью. Вдруг Агриппа
д’Обинье заговорил:
Смерть ближе с каждым днем. Но только за могилой
Нам истинная жизнь дается божьей силой,
Жизнь бесконечная без страха и забот.
Пути знакомому кто предпочтет скитанье
Морями бурными в густеющем тумане?
К чему блуждания, когда нас гавань ждет?Его голос звучит глухо, словно в царстве мертвых, чья жизнь тянется через
все времена, а потому замедлена и приглушена. И гулко отдаются только проклятия
безумного. Генрих знал эти стихи: Агриппа их прочел впервые в ночь его свадьбы,
перед тем как образовалось длиннейшее шествие и Карл Девятый во главе всех
своих придворных проводил Генриха к супружескому ложу. Теперь по коридорам
двигалось иное шествие, хотя оно направлялось к той же
