кровь и еще кое-что, а в особенности адский шум, с некоторого расстояния могло
показаться, что эти добрые люди просто рвут цветы на лугу. Во всяком случае,
над ними синело безмятежное небо, полное солнечного блеска.
«Аккуратно работают, — подумал Генрих. — Но если уж так захотелось убивать,
зачем делать столь тщательное различие между теми, с белой повязкой, и другими,
у которых ее нет? Чтобы иметь право на убийство, разве нужно непременно быть
белым? Но ведь они убивают не для себя, а для других, по чужому приказу, ради
чьих-то целей, а потому их и не мучат угрызения совести. При всем их
неистовстве (очень похоже на то, что и неистовы они по приказу) они работают
честно, на совесть. Вон строят виселицу: ее кончат, когда все уже будут
перебиты и останется повесить только трупы. Но громилам все равно, они же
действуют не для себя: это я запомню. Как легко толкнуть их на дурное и
гибельное! И будет гораздо труднее добиться от них чего-либо доброго. При
соответствующих обстоятельствах и почтенные горожане и простонародье — все
ведут себя как последняя мразь», — подумал Генрих; об том же были последние
слова умирающего Колиньи.
Местами хозяйничало явное безумие. Оно важно разгуливало по площади, без
всякой пользы для общего дела, и только его голос назойливо верещал: — Пускайте
кровь! Главное — пускайте побольше крови! Врачи говорят, что в августе
кровопускание не менее полезно, чем в мае! — Так покрикивал, подгоняя всех этих
ребят, некий господин де Таван; сам он ни до чего не касался. Зато он сидел в
совете с мадам Екатериной, когда решался вопрос о резне, и был в этом совете
единственным французом.
А вот из проулка кого-то выводит белогвардеец-одиночка и добросовестнейшим
образом ревет, обращаясь к самому себе: — Tue! Tue! — Генрих хочет закричать,
но голос не повинуется ему. Он хочет сбросить оцепенение, схватить аркебузу,
выстрелить. Увы, напрасно: на свете есть только палачи и жертвы. Старый
толстяк, мой учитель Бовуа, не дал ни тащить себя, ни толкать: он спокойно идет
рядом с ревущим наемником. Бовуа — философ и считает, что жизнь имеет цену,
лишь пока она разумна. «Господин де Бовуа, что вы делаете? Вы опускаетесь на
колени, и ваша широкая одежда ниспадает складками до земли, вы полны
достоинства и самообладания. Вы молитвенно складываете руки и терпеливо ждете,
пока палач наточит свой меч. Господин де Бовуа, мой добрый учитель!»
Генрих бросается на пол, он закрывает лицо рукавом и не видит, как старому
толстяку сносят голову.
Не увидел он также и того, как из соседнего дома выбежала женщина с
посудиной в руках: она поставила ее под забившую струей кровь и стала жадно
пить.
Когда Генрих опомнился, дверь в супружескую опочивальню была заперта. Марго
заперла ее.
Moralité
Trop tard, vous êtes envouté. Les avertissements venant de toutes
parts n’y font plus rien. Les confidences du roi votre beau-frère restent
sans écho et les inquiétudes de votre bien-aimée n’arrivent pas
à vous alarmer. Vous vous abandonnez à votre amour tandis que les
assassins eux mêmes ne voient qu’en frissonnant de peur, autant que de
haine, approcher la nuit sanglante. Enfin vous la rencontrez, cette
nuit-là, comme vous auriez fait une belle inconnue: et pourtant
déjà M. l’Amiral avait succombé, presque sous vos yeux. N’est-ce
pas que vous saviez tout, et depuis longtemps, mais que vous n’aviez jamais
voulu écouter votre conscience? Votre aveuglement ressemblait en
quelque sorte à cette nouvelle démence sujette a caution de Charles IX. Il l’а
choisie comme refuge. De votre côté vous vous étiez
refusé a l’évidence pour établir votre alibi d’avance. A quoi
bon, puisque alors vous deviez tomber de haut et qu’il vous faudra expier
d’autant plus durement d’avoir voulu être heureux sans regarder en
arrière.
Поучение
Поздно, злые чары подействовали. Предостережения, идущие отовсюду, уже не
помогут вам. Признания вашего шурина-короля и тревоги вашей возлюбленной не
трогают вас. Вы предаетесь любви, в то время как сами убийцы дрожат не только
от ненависти, но и от страха, видя приближение кровавой ночи. Вы же встречаете
эту ночь, как будто она прекрасная незнакомка. Однако уже погиб г-н адмирал,
почти у вас на глазах. Не правда ли, вы все это знали наперед, знали давно, но
вы так и не пожелали внять голосу своей совести? Ваше ослепление несколько
походит на тот неизвестный доселе вид безумия, который овладел Карлом IX. Но
Карл избрал его как прикрытие. Вы же со своей стороны не захотели признать
очевидность, желая заранее обеспечить себе алиби[12. — Доказательство невиновности обвиняемого, основывающееся на том, что в момент
совершения преступления он находился не там, где оно было совершено, а в другом
месте. Здесь в переносном смысле.]. Какой в этом прок? Ведь через то вы обрекли себя на
падение с высоты и впредь будете принуждены тем горше искупать свое желание
быть счастливым, не оглядываясь.
V. Школа несчастья
Я не знал, что такое ад
Мысль, с которой он повалился на пол, первой пришла к нему, когда он
очнулся. — Мой добрый учитель, — начал Генрих, словно тот еще был жив и мог ему
помочь. И услышал ответ: — Я живу очень замкнуто, люди дают мне всякие мерзкие
прозвища и пишут их на дверях.
Эти слова, действительно сказанные когда-то, прозвучали у него в душе так
отчетливо, что он невольно обернулся. Нет, Генрих один, супружеская опочивальня
замкнута, кругом притаилась тишина. Колокола замолкли, истошный крик и вой
внизу на площади с восходом солнца куда-то отступил, и усердные труды людей
кончились. Ничто не шевелилось, кроме мертвецов на достроенной виселице, они
тихонько покачивались. Совершенно недвижима была высокая груда нагих трупов.
Только псы бродили вокруг и лизали раны. А живые скрылись, именно те, кто еще
так недавно с особым удовлетворением и упорством показывали, на что они
способны. Даже окна и двери своих домов они прикрыли ставнями.
Вторая мысль, которая пришла в голову очнувшемуся Генриху, была: «Моей
бедной матери уже нет на свете, а ведь и она меня предупреждала». Он отошел в
самый дальний угол комнаты и услышал ее речь так же отчетливо, как перед тем
речь своего учителя. И мать говорила: развратный дом, злая королева. И голос
матери и самый тон ее звучали так, словно она обращалась к ребенку, еще совсем
наивному ребенку, задолго до всех этих событий. И особенно душераздирающе
действовал на него именно этот мягкий, давно умолкший звук, потому что все,
чего она боялась, сбылось, и к тому же более ужасно и жестоко, чем могла себе
когда-либо представить при жизни бедная Жанна. «Ты умерла от яда, дорогая
матушка. Знаешь ли ты это? Потом был убит господин адмирал. Осведомлена ли ты
об этом? Убит и Ларошфуко, твой последний вестник, которого ты послала мне.
Мертвы многие из тех, что служили тебе, и наши дворяне лежат на земле
бездыханные. Мы попались в западню, хотя ты меня и предостерегала, матушка. Но
я не хотел слушать ни тебя, ни умного старика Бовуа, ни…» — Господи боже,
скольких еще!.. — проговорил он вслух. Ибо все предостережения, которыми он
пренебрег, вдруг сразу нахлынули на него в таком множестве, так стремительно,
что мысли его смешались и он схватился за голову. «Марго? Да, и Марго: она
предостерегала меня, послав анатомический рисунок! Бедняжка фрейлина тоже:
мешковиной был прикрыт ее трупик! Д’Эльбеф: тогда, у ворот, когда пытался
вытащить меня из свалки, и я мог еще бежать! Сам Карл Девятый: «Наварра,
отомсти за меня!». Морней: «Колиньи остается, ибо его ждет могила, а тебя ждет
брачная постель». Моревер: он так жаждал резни! Д’Анжу, окруженный черноватыми
духами! Гиз: его занесенный кинжал, его вдруг открывшееся подлинное лицо! Мадам
Екатерина: она в себе несла, вокруг нее жила — издавна и повсюду — медленно
созревавшая тайна этой ночи! А я вообразил, что могу быть счастлив, счастлив
под ее надзором. Но я еще не знал, что такое ад!»
Таков был надвигавшийся на него приговор, и он опять свалил Генриха с ног.
«Я не знал, что такое ад». Не издав ни звука, он упал поперек кровати, прижался
к ней головой и грудью и покорился приговору, вынесенному его умом, его
сердцем. «Я праздновал свадьбу, а тем временем все стонали от затаенной жажды
крови. Поделившись на кучки, они жались к стенам, чтобы сразу же не вцепиться
друг другу в глотку. А я дал отвести себя к брачному ложу. Первой жертвой была
моя мать королева. Мы все были обречены последовать за нею, это предвещали и
кровавые знамения и чудеса. А я дал отвести себя к брачному ложу и праздновал
свадьбу вплоть до роковой ночи. Ибо я еще не знал, что такое ад. Все остальные
постоянно помнят о нем, только не я, — в этом мой главный промах. В этом моя
великая вина. Я поступал так, как будто людей можно сдержать требованиями
благопристойности, насмешкой, легковесным благоволением. Но таков только я
один — и я не знал, что такое ад».
Пока в голове Генриха проносились эти мысли, его тело подергивалось, словно
он хотел вскочить и не решался. В первый раз он дернулся, когда ему пришли на
память слова и лицо сестры: «Милый братец, наша мать знала все, заверяю вас. И
она завещала вам, перед тем как умереть от яда: или вовсе не приезжайте сюда,
или только когда будете сильнейшим. Прочь из Парижа, брат! Разослать верховых
по всей стране! Во главе вашего войска вы будете наступать, чтобы жениться».
Он слышал внутри себя трогательный голосок Катрин, испуганно, на высоких нотах
договаривавшей слова. Это был, в сущности, его собственный голос, и это
предостережение по своей силе не могло сравниться ни с каким другим. Те
затрагивали Генриха только извне, и лишь оно подтверждалось его внутренним
знанием.
И тогда из глубины души поднялось и потрясло его раскаяние — такое жгучее,
что он впился зубами и ногтями в постель. «Я не знал, что такое ад! Где же я
был? Поглощен моей страстью к Марго? И это нет. Иначе я бы ее похитил и увез
отсюда. Но этот двор мне и не хотелось покидать из-за его дерзости, из-за его
опасностей, козней, из-за моего любопытства к опасностям и еще потому, что я
играл всем этим, как дитя, а должен был трезво взглянуть на весь этот ад!» И
снова его душа содрогнулась, так что затряслась даже кровать.
Да, его постигла чудовищная неудача, он проклял свою молодость. «И я еще
вздумал было поучать господина адмирала! Корил его, зачем он ведет ненужную
войну! Но у Колиньи была та вера, которая делает человека свободным — и от
гнета Испании и от губительных страстей. Он-то знал, что такое ад, и боролся с
ним. А я, я кинулся в него!» Непереносимо! Генрих был сокрушен. Его мысли
сменились каким-то хмелем отчаяния — у юношей он сродни восторгу. Так, некогда
в Ла-Рошели, где дул ветер с моря, его сердце рвалось навстречу новому миру. То
же испытывает он и сейчас. Но теперь — это уже не широкий и вольный мир,
похожий на царство божие. Он полон стыда и
