серного пламени, вот они, рядом, сейчас они охватят меня. Все еще хмельной от
отчаяния, Генрих вскакивает и начинает биться головой об стену. Раз, еще раз,
с разбегу, лбом, еще, еще! Он уже ни о чем не думает, кроме этих ударов, и сам
не в силах остановиться. Но его удерживают.
Faciuntque dolorem[13. — Боль причиняют (лат.)]
Две руки насильно усаживают его.
— Спокойствие, сир! Терпение, благоразумие, невозмутимость души — таковы
христианские добродетели, а также предписания древних философов. Кто забывает о
них, бесится в ярости на самого себя. За оным занятием я вас и застал, к
счастью, вовремя, мой милый молодой повелитель. Хотя, признаться, я этого от
вас не ждал. Нет, от вас я ждал скорее, что вы отнесетесь к Варфоломеевской
ночи слишком снисходительно, — как бы это сказать? — с презрительной усмешкой.
Когда я в первый раз заглянул сюда, вы лежали на голом полу, но крепко спали, и
ваше дыхание было так спокойно, что я сказал себе: «Не будите его, господин
д’Арманьяк! Ведь он ваш король, а эта ночь была тяжелая ночь. Когда он
проснется, окажется, что со всем этим он уже справился, и, вы же знаете его, он
еще сострит».
Д’Арманьяк произнес эту длинную речь, смелую и приподнятую, искусно меняя
интонации, и дал отчаявшемуся восемнадцатилетнему юноше достаточно времени,
чтобы опомниться или стать хоть немного похожим на прежнего Генриха. — И он
сострит, — закончил слуга-дворянин; а его государь тут же подхватит: — Скажи,
двор все в столь же превосходном настроении, как и вчера ночью? Тогда, чтобы
завершить праздник, мне нужны два пастора и заупокойная служба. Из любви ко мне
даже мадам Екатерина примется подтягивать… — Однако смешок застрял у него в
горле.
— Он еще не совсем вошел в колею, — задумчиво проговорил д’Арманьяк. — Но
для начала недурно. Когда вы опять появитесь при дворе, в вас не должно
чувствоваться ни тени озлобленности. Будьте веселы! Будьте непринужденны! —
Однако он и сам понимал, что требует сразу слишком многого. Не прибавив ни
слова, д’Арманьяк приложил мокрый платок своему государю ко лбу, на котором от
ударов об стену вскочили шишки. Затем по обыкновению принес бак для купания. —
Когда я ходил за водой, — сказал он, наполняя его, — то не встретил ни души.
Только одну дверь осторожно прикрыли. Пока вы спали, я побывал даже на улице,
меня погнал туда голод; в кухнях-то ведь хоть шаром покати, там за эту ночь
пролито больше человечьей крови, чем куриной. И те, кто должны были резать
птицу, сами зарезаны. На улицах было безлюдно, только вдали я увидел двух
горожан с белыми повязками, их сразу замечаешь, уж глаз наметан. Я стал было
поглядывать, куда бы спрятаться, но они повернули и скрылись из виду. Если мне
зрение не изменило, то они попросту стали удирать от меня, только пятки
засверкали. Объясните мне, сир, что сие значит?
Генрих глубоко задумался. — Едва ли, — заявил он наконец, — они боятся нас,
ведь они перебили почти всех.
— А в совесть вы не верите? — спросил д’Арманьяк; он воздел руки и застыл в
этой позе. Генрих уставился на него, точно перед ним была статуя святого. —
Твои двое белых, наверно, приняли тебя за кого-нибудь другого, — решил он. И
сел в свою ванну.
— Уж темнеет, — заметил он. — Как странно, точно сегодня совсем не было
дня.
— Это был день теней, — поправил его д’Арманьяк. — Он прошел неслышно и
бессильно после такой потери крови. До самого вечера все сидели по домам,
ничего не ели, говорили только шепотом. И, может быть, лишь в одном выказали
себя еще живыми людьми: из трехсот фрейлин королевы-матери ни одна не провела
ночь в одиночестве.
— Д’Арманьяк, — приказал Генрих, — дай мне поесть.
— Понимаю, сир. Вы говорите это не из одной только телесной потребности:
глубокий опыт вашей души подсказывает вам желание подкрепиться пищей. На сытый
желудок у вас будет среди всех этих голодающих вполне достойный вид, и
сравнительно с большинством вы окажетесь в более выгодном положении. Прошу! — И
первый камердинер развернул во всю ширину халат; лишь когда он вытер короля
досуха, тот заметил стол, уставленный блюдами с мясом и хлебом.
Генрих так и набросился на пищу. Он резал и рвал, он жадно глотал, запивая
вином, пока ничего не осталось, а у его слуги из-под опущенных век выкатились
две слезы. Глядя на своего государя, д’Арманьяк размышлял о том, что и едим-то
мы в угоду смерти, под ее всегда занесенной рукой, которая сегодня, может быть,
нас еще не схватит. Так едем мы по стране, так мы едим, так вступаем в залы
замка Лувр. Притом, мы слуги и все же дворяне, один — даже король, он, как
видит сейчас д’Арманьяк, и ест по-королевски. Вдохновившись столь
торжественными мыслями, д’Арманьяк весело запел:
Ты, тихая да смирная, как старенькая мышь,
Екатерина Медичи, из всех злодейств глядишь
И у замочной скважинки уютненько сидишь.— А что мадам Екатерина там делает? — невольно спросил Генрих.
Когда выяснилось, что есть больше нечего, ему стало невтерпеж, он должен был
спросить насчет Марго: «Скажи, королева, моя супруга, уже покинула свои покои?»
И первому камердинеру надлежало бы ответить на это: «Королева Наваррская
настоятельно осведомлялась о вашем здравии». Д’Арманьяк должен был бы даже при
этом добавить: «Мадам Маргарита просит, чтобы ее возлюбленный повелитель как
можно скорее посетит ее», — хотя д’Арманьяк едва ли стал бы выражаться столь
высоким слогом. Да и Марго не поручила бы ему передавать это; а Генриху, со
своей стороны, не следовало принимать такого приглашения. Для них обоих эти
времена прошли. Генрих вздохнул. Д’Арманьяк понял, почему: первый дворянин не
годится для деликатных поручений, благодаря своей сметливости он их обычно
предупреждает.
— Королева Наваррская сейчас у мадам Екатерины, — сказал он самым
непринужденным, однако многозначительным тоном, выдержал изумленный взгляд
своего государя и сделал вескую паузу; когда же он увидел, что достаточно
разжег Генриха, продолжал еще небрежнее: — Я видел королеву. Она вышла ко мне:
один из слуг ее матери шепнул ей, что я стою за дверью. Я ведь поддерживаю
дружбу со слугами королевы-матери. Этот нес чернила. Я спросил: «Для чего?» —
«Писать хочет», — ответил он. «А мадам Маргарита что делает?» — спрашиваю, хотя
и не знаю наверное, там она или нет. «Да она сидит на ларе, — тут же
выбалтывает мне этот остолоп. — Боится выйти из комнаты старухи». Я и
предлагаю: «Давай поспорим на кружку вина, что ко мне она выйдет!» А выпить ему
до смерти хотелось, он согласился, и пришлось ему самому перед мадам Маргаритой
дверь распахивать. Ну, хоть недаром потратился.
— Довольно о лакеях, перейдем к правителям! — нетерпеливо прервал его
Генрих. — Я как раз и собирался это сделать, сир, — сказал Д’Арманьяк. —
Королева Наваррская поручила мне передать вам несколько сообщений. Я повторяю
их несвязано и не разумея, ибо я человек маленький. Королева Франции
собственноручно пишет письма в Англию, Испанию и в Рим. Она переделывает их по
нескольку раз; ведь такое извещение — дело нелегкое, ведь события прошлой ночи
приходится всякий раз изображать по-новому: для королевы Елизаветы, для дона
Филиппа и для папы. Мадам Екатерина растерялась и против обыкновения обратилась
за советом к своей ученой дочери. Будучи точно осведомлена о том, что
происходит, королева и сообщает это вам, пользуясь моими слишком многословными
устами.
Д’Арманьяк отвесил поклон, он кончил. С этой минуты он был занят только
платьем своего государя, разложил, надел на него, все это молча, чтобы дать
своему королю время подумать. И Генрих думал: «Марго выдает мне тайны своей
свирепой матери. Это все равно, как если бы она сообщила мне, что ждет меня,
как сообщала некогда, в нашей опочивальне. Нет, даже больше. Ее слова значат:
«Дорогой мой Henricus», — подумал он на миг по-латыни и услышал, как она
говорит своим звучным голосом: «Не приходи, мой дражайший Henricus, к
сожалению, все это нам запрещено, — и все радости и каждая печаль нашей убитой
любви».
Corporis Quod petiere premunt arete, faciuntque dolorem…[14. — Цель вожделений своих сжимают в объятьях и телу Боль причиняют (лат.).
Лукреций «О природе вещей», IV, 1078-1080. Перевод Ф. Петровского.]
Неистово прижимают они к себе того, кого они жаждут, и ранят его тело. На
Генриха нахлынули жгучие воспоминания о яростных объятиях, о зубах, вонзающихся
в губы вместе с поцелуем. «Прошло и — долой все это! Теперь моя любимая отдает
мне вместе с душой и свою совесть, как отдавала раньше свое тело, но и тут она
не обходится без ярости и укусов. Faciuntque dolorem animae[15. — Боль причиняют душе (лат).]. Раны души. Если б мы могли сейчас соединиться, мы оба
плакали бы, ибо нам суждено стать недругами и причинять друг другу боль. Было
бы, конечно, лучше вдвоем дознаться, что ее родственники замышляют и можно ли
ускользнуть отсюда. Каковы бы ни были сейчас их намерения, я должен возможно
скорее удалиться от этого двора по крайней мере на сто миль, и в этом деле я
буду рассчитывать на Марго: хоть она и враг мне, но она все-таки выдала свою
мать».
Здесь его мысль запнулась. В голове размышляющего Генриха отчетливо встали
слова: Faciuntque dolorem.
Сам того не желая, Генрих проговорил вслух:
— И на нее нельзя, да и ни на кого нельзя положиться. Я должен выручать себя
сам.
Но я у них в руках
Он обвел взглядом комнату. Здесь был только д’Арманьяк, который не слышал
или притворился, что не слышит. Первый камердинер уже взялся за дверную ручку,
но не нажимал на нее. Он сделал это, лишь когда убедился, что его государь
вернулся к трезвой действительности. Дверь в вестибюль распахнулась, там
находились двое дворян; они стояли у порога, готовые сопровождать короля
Наваррского, и притом не туда, куда он прикажет, а куда им велено. Приняв
соответствующие позы, Генриха поджидали господин де Нансей, которому молодой
король однажды дал оплеуху, и господин де Коссен, один из убийц адмирала.
Генрих подошел к ним, словно это ему ничего не стоило, и, как будто даже не
вполне сознавая свое положение, он беззаботно рассмеялся. Впрочем, сейчас же,
словно почувствовав себя виноватым, спросил смиренно и смущенно: — Мы отсюда
прямо пойдем к обедне? — Так он спросил, и сам занял место между ними. — Время
самое подходящее, ибо у вас и у нас животы подвело как никогда. Или, может
быть, господа ели что-нибудь со вчерашнего дня? У меня не было во рту даже
листка салата, а это для моей натуры тяжелее любых лишений.
По пути в большую залу Лувра он продолжал вести ни к чему не обязывающие
речи, тщетно делая паузы в ожидании ответов. Серьезным было при этом лишь его
желание разгадать, почему именно они хранят молчание. Только потому, что они
оказались его стражами, а он их пленником? У них есть наверняка и другие
причины, и он должен их выведать. Если Генрих сейчас проникнет в душу этих
людей, он спасен.
Сначала они увидели только спины.
