искал, чем бы прежде всего попросту утолить жажду. Ничего не найдя, он
удивился, что тут так много людей, и все они стоят слишком близко к нему.
Особая подавленность оттого, что его теснят тела ближних, была ему раньше
неведома, а ведь он жил, всегда окруженный людьми. Вдруг он понял, что именно с
ним происходит: это ненависть. Сейчас он испытывает ненависть — более неистовую
и непреодолимую, чем даже в ночь резни.
«Чтоб вы все подохли! — вот чего он желал этим людям; выставив подбородок,
он исподлобья посмотрел вокруг таким взглядом, каким еще никогда не смотрел на
себе подобных. — Даже если бы мне самому пришлось вместе с вами погибнуть!
Нужна проказа — я сам заболею проказой. Вы еще первого белого прыщика не
успеете заметить на моей коже, как я вас уже заражу, и пусть болезнь разъест
ваше тело гнойными язвами! Всех вас, с вашими телесами, обагренными кровью моих
мертвых друзей! Меня вы оставили в живых, чтобы я видел вашу победу во всех
подробностях, любовался на ваше шествие и на ваше золотое пугало. В кого же мне
вцепиться зубами? — размышлял он, неторопливо выбирая себе жертву. Ни одно из
этих лиц, с написанным на них подхалимством, вызовом или иронией, не могло
утолить его жажду. — Хочу твоей крови, мой страстно желанный враг!»
Его внимание привлекла щека какого-то любопытного, который подмигнул ему с
наглой фамильярностью, — особенно бесстыжая щека! Наглец даже не отпрянул,
когда Генрих коснулся ее, Поэтому Генриху удалось хорошенько запустить в нее
зубы.
Однажды он видел в провинции, как дрались два крестьянина и один именно так
укусил другого — это пришло ему на память в ту минуту, когда он наконец
выпустил щеку придворного. В душе осталось отвращение и вместе с тем какая-то
удовлетворенность. Но почему же любопытный — кровь текла у него на белый
воротник, — почему он не завопил? Он едва застонал. А потом проговорил —
доверчиво, шепотом, все еще не отодвигаясь от Генриха:
— Ваше величество, король Наваррский! Вы, наверно, видите мою черную одежду
и мое длинное бледное лицо? Ведь вы укусили шута, я здешний шут.
Услышав это, Генрих отпрянул от укушенного, насколько допускала теснота.
Шут тоже двинулся за ним. Прикрыв щеку, из которой текла кровь, он сказал
гулким и дребезжащим нутряным голосом: — Пусть не видят, что мы с вами
натворили; шут должен быть грустен: он познал горе и поэтому кажется особенно
смешным. Верно? Значит, вы легко можете занять мое место, ваше величество,
король Наваррский, а я — ваше. И никто даже не заметит подлога.
Шут исчез. Ни одна живая душа не узнала, что Генрих укусил его. Даже сам
Генрих начал сомневаться. Он только что пережил минуты ужаса и смятения; но тут
же взял себя в руки; необходимо хорошенько разобраться в том, что же все-таки
скрывается под покровом этого придворного праздника. «А! Вот и Марго!»
Перед двором Франции снова появляется колышущийся балдахин. И под ним
шествует принцесса Валуа, мадам Маргарита, наша Марго. Ей, правда, пришлось
выйти за этого гугенота; однако каждому отлично известно, почему и ради какой
цели это было сделано. Ее брак принес пользу, он оправдал себя. А если кто
сомневается, пусть поглядит, как высоко держит голову королева Наваррская, как
она выступает. Это вам не застывшая, словно золотой слиток, мировая держава,
перед которой мы должны падать ниц. Марго — сама легкость, словно быть такой
красавицей — пустяковое дело. И наша Марго без труда торжествует над ошибками —
своими и нашими. «Будьте счастливы, мадам! Всем, что вы делаете для самой себя,
вы преображаете и нас, и вам многое удается нам вернуть: например, чувство
легкости. Минувшая ночь придавила нас. Надо признаться, наша смертная оболочка
изрядно пропиталась кровью. Мы лежали в лужах крови да еще волочились по ним.
Вы же, мадам Маргарита, превращаете нас в мотыльков, порхающих в чистых лучах
света, недолговечных и все же подобных вашей бессмертной душе. Мы знаем двух
богинь: госпожу Венеру и Пресвятую деву. Поэтому все женщины заслуживают нашей
смиренной благодарности — и за оказанную, милость и за дарованную нам легкость.
Будьте же и вы благословенны!»
Но если эти чувства разделял весь двор, то должен был найтись и придворный,
чтобы первым выразить их. Этим придворным оказался некий господин де Брантом;
он позволил себе коснуться губами парящей руки Марго. А за ним и другие стали
протискиваться между несущими канделябры пажами и тоже прикасались к парящей
руке. Марго же, в роли благодетельницы этой толпы, глядя поверх нее, улыбалась
не более тщеславно, чем ей подобало, и даже скорее растроганно. Ножки у нее
были маленькие, несли они ее, по-видимому, легко, и никто не пытался определить
тяжесть ее бедер, хотя многие могли бы при этом опереться на свой личный опыт.
Не успели присутствующие опомниться, как ее широкое платье уже покачивалось
где-то далеко. Юбка была прямоугольная, — узкая в талии и широкая в боках.
Нежные краски на ней переливались и трепетали, рука, как будто светясь, парила
высоко над ними — такой Марго должна была войти в ожидавшую ее темноту. Но она
и не помышляла об этом, она повернула обратно, и все шествие было вынуждено
тоже повернуть: скрипачи, трубачи, статс-дамы, фрейлины и прочие участники
процессии, даже обезьяна.
Марго чуть не обогнала свой балдахин — так спешила она вперед, разыскивая
кого-то. Она его не нашла, но среди поцелуев, сыпавшихся на ее парящую руку,
один так обжег ее, что она даже приостановилась. И вся блестящая процессия,
следовавшая за ней, тоже запнулась: люди наступали друг другу на ноги,
наступили и обезьяне, та вскрикнула.
А Марго стояла и ждала. Человек с обжигающими губами не поднял головы, хотя
она скользнула рукой по его лицу и отважилась шепнуть какой-то тихий призыв.
Но ведь ей же официально отведена была роль благодетельницы, дарящей счастье, и
она не могла дольше задерживаться ради одного человека, которому в жизни, может
быть, не слишком повезло. Дальше, Марго! Впереди тебя и позади — только шпионки
твоей матери.
Уже дойдя до королевской прихожей, перед тем, как исчезнуть окончательно,
она еще раз торопливо оглянулась. Но ее бывшего возлюбленного на прежнем месте
уже не оказалось, да и вообще нигде не было видно. Огорченная Марго свернула за
угол, хотя продолжала приветливо улыбаться.
Как только она исчезла, участники шествия, которые держались только ею и
ради нее вели себя пристойно, сразу же распоясались. Фрейлины легкого поведения
еще на ходу выбирали себе на ночь кавалеров и спешили их поскорее увести.
Ревнивые придворные под общий хохот вытаскивали своих жен из толпы. Уже не
торжественная процессия дворян, а какой-то разнузданный сброд валил через
большую залу. Музыканты, играя, подпрыгивали, а свеченосцы поспешно тушили
свечи, опасаясь, что у них выбьют из рук канделябры. Никто потом не мог
вспомнить, каким образом началось бесчинство и кто подал к нему сигнал,
выкрикнув знаменательные слова.
Во-первых, неизвестно, к какому лицу они были обращены. — Кого ты выберешь
себе на эту ночь? — Правда, имя также было названо: «Большая Берта». Видимо,
имелась в виду карлица, сидевшая в клетке. Большая Берта принадлежала мадам
Екатерине; в ней было восемнадцать дюймов, и на многолюдных сборищах ее носили
в этой клетке, как попугая. Слуга, тащивший надетую на шест клетку с карлицей,
вел и обезьяну. Когда начинала кричать обезьяна, кричала и карлица, и голос у
нее был еще более звериный. У карлицы была огромная голова с чрезмерно выпуклым
лбом и глаза навыкате, а из беззубого рта текла струйкой слюна. Одета карлица
была наподобие знатной дамы, в жидких волосах мерцал жемчуг. — Большая Берта!
Кого ты выберешь себе на эту ночь?
Уродливое создание отвратительно взвизгнуло; особенно перепугалась обезьяна
и дернула сворку, там что слуга, державший ее, чуть не упал. Во всяком случае,
дверца клетки распахнулась, путь перед карлицей был свободен. Пока все это еще
могло казаться цепью случайностей. И лишь позднее вспомнили, как все совпало:
обезьяна, неловкий слуга, открывшаяся клетка на шесте, но прежде всего — крик
ужаса, который издала идиотка, когда услышала свое прозвище. Ясно, что ее
научил всему этому арапник старой королевы, и карлица под влиянием неистового
страха выполнила то, что ей было приказано. Она сразу же натолкнулась на короля
Наваррского — вернее, и эта случайность при ближайшем рассмотрении оказалась
подстроенной. Но в ту минуту все решили, что Большая Берта сама выбрала
Наварру, раз она на него бросилась. Карлица сверху спрыгнула ему на шею,
продолжая кричать, совала руки и ноги в отверстия его одежды, и отцепить ее
было невозможно. Едва ему удавалось вытащить ее ногу из разреза своего рукава,
как рука ее тем глубже ныряла ему за воротник. Силясь оторвать ее, он вертелся
на месте; смотрите, они танцуют! — Она выбрала его на ночь, вот он и радуется,
— говорили окружающие. Давно так не смеялись при французском дворе!
Когда Генрих понял, что все пропало, он, конечно, бросился бежать. А позади
придворные надрывали животики, взвизгивали, блеяли, сипели и, наконец,
обессилев от смеха, валились на пол. Он же мчался по лестницам и переходам, а
на шее у него сидела карлица. Он уже не пытался ее сбросить. Она все равно
успела обмочить и себя и его и, чтобы показать свою привязанность, лизала ему
щеку. Генриху казалось, что он бежит в каком-то кощунственном сне. Никто не
попался ему навстречу, и даже полотняные фонари не были зажжены сегодня.
Только по временам луна проливала свой свет на это странное приключение.
Наконец Генрих остановился перед дверью, и было слышно, как тяжело он дышит;
верный д’Арманьяк тут же отворил.
— На что вы похожи, сир! И как от вас воняет!
— Это, моя маленькая приятельница, д’Арманьяк. Их у меня немного. — И так
как она уже не лизала ему щеку, он запечатлел на ее щеке поцелуй. — А насчет
вони, д’Арманьяк, — так из всех сегодняшних душистых и удушливых запахов это
еще самый честный и чистый.
И тут у него сделалось еще невиданное, новое лицо — жестокое и грозное.
Даже его старый боевой товарищ д’Арманьяк испугался. Он подошел к своему
господину на цыпочках, чтобы снять карлицу. Но она сама от усталости уже
соскользнула на пол. Затем он вместе с нею исчез. Генрих один вошел в комнату и
заперся на задвижку.
Голос
И вот он лежит в постели, вокруг которой уже не стоят на страже сорок
дворян; и мысли стремительно проносятся у него в голове. Они туманны, они едва
связаны между собой, как бывает в сновидении, да это почти что и не мысли. Это
вереница незавершенных картин и фраз; они спотыкаются, как те люди в Лувре,
когда кончилось зрелище и Марго уже свернула за угол. «Они поймали меня! Пойдем
тут же к обедне. Воронье. Все дело в том, чтобы не лежать на дне колодца. Как
легко, сир, это могло случиться и с вами. Привет от адмирала. Он наступил
убиенному на лицо. Что же до нас, то я опасаюсь самого худшего. Господин де
Гойон, вы живы! Но его же нет в живых, — соображает Генрих в полусне, он видит
мертвых, и они тоже смотрят на него, но тут же снова отступают перед
