В конце концов мадам Екатерина снова начала показываться всему двору. В ее
облике уже не было, как раньше, какого-то налета таинственности, он стал
будничнее: просто любящая мать собирает вокруг себя всех своих детей и ни для
кого не делает исключения, ведь это было всегда ее искреннейшим желанием. —
Если бы хоть одного из вас не оказалось на месте, я бы не знала покоя, —
заявила она с обычным своим простецким прямодушием и без тени насмешки. И как
непринужденно, даже доброжелательно стала она в один прекрасный день
разглядывать Наварру и Конде, которых до тех пор не желала замечать! Генрих
испугался и насторожился. А она принялась расспрашивать обоих, как идет дело с
их наставлением в истинной вере. — Хорошо идет, — заявил Генрих. — Я уже знаю
все, что знает мой учитель. Милейший пастор сам сделался католиком, только
когда почувствовал, что Варфоломеевская ночь неизбежна. Блажен, кто научился
правильно рассчитывать.

— Научитесь и вы! — отозвалась мадам Екатерина.

Она окинула его взглядом и небрежно уронила: — Королек! — И это при всем
дворе, а Генрих отвесил поклон — сначала ей, затем ее двору, и двор, глядя на
него, хохотал, отчасти по глупости. Однако многие, содрогаясь, поняли, каково
положение Наварры, и издевались над ним, только оберегая собственную шкуру.

Тогда мадам Екатерина и выдала себя. Весь день перед тем она незаметно
наблюдала за «корольком», хотя и притворялась, будто не обращает на него ни
малейшего внимания. А тут она махнула рукой, чтобы все отошли от ее высокого
кресла, и Генрих остался перед нею один.

— Вы на второй же день сделали попытку бежать. Господа де Нансей и де Коссен
награждены мной за свою бдительность.

— Я вовсе не пытался бежать, мадам. Но я рад за обоих господ. — Он кивнул
им, заметив в толпе их злобно усмехающиеся лица.

— Сколько мне с вами еще предстоит хлопот! Как мать и близкий друг, я
предупреждаю вас! — Мадам Екатерина изрекла это поистине материнским тоном, что
все присутствующие могли подтвердить. А Наварра всхлипнул, потом, запинаясь,
проговорил: — Никогда, мадам, не хотел бы я оказаться вдали от государыни,
подобной самым прославленным женщинам римской истории.

Так закончилась эта глубокомысленная и назидательная беседа. Она несколько
возвысила Генриха в глазах двора, в ту минуту на него смотрели с меньшим
презрением. Ведь человеку каждый день приходится быть иным, если он вынужден
разнообразить свои хитрости. Для разнообразия Генрих решил прикинуться
послушным, но туповатым. От него потребовали, чтобы он написал письмо
бургомистру и старейшинам протестантской крепости Ла-Рошель с приказом
распахнуть настежь ворота перед комендантом, которого им пришлет король
Франции. И состряпал в высшей степени простодушное послание, так что те, зная
его характер, конечно, не попались на удочку. В результате протестантская
твердыня была через несколько месяцев осаждена, и всему королевству стало ясно,
что Варфоломеевская ночь ни к чему не привела. Свалить врагов — дело нехитрое;
но надо обладать уверенностью, что они не поднимутся вновь и не окажутся при
этом вдвое сильнее. Что-то в этом роде сказал или буркнул себе под нос Карл
Девятый, когда из провинций стали приходить дурные вести.

Карлом владела безысходная тоска. Ночью ему являлись привидения, он слышал
вновь глухие звуки набата, как в ночь резни, а с реки неслись в ответ стоны и
вопли. Кормилица-протестантка отирала ему пот, а пот-то был кровавый; так, по
крайней мере, уверяли в замке Лувр. Утешить беднягу-короля удалось только его
неунывающему кузену Наварре.

— Зачем вешать нос, милый братец. Сейчас в замке Лувр стало просторнее и
живем мы дружнее. Те, кто попали в ловушку, — дураки. Я их всех уже позабыл.
Если не ошибаюсь, твоя сестрица наставляет мне рога; но мне открываются
богатейшие возможности отплатить ей тем же. — Тут он прищелкнул пальцами и
повернулся на каблуках, которые носил несколько выше, чем принято.

Затем он улегся в постель, уверяя, что нездоров, и на самом деле был горяч и
весь в поту. Врачи осмотрели его по приказу мадам Екатерины и были вынуждены
признать, что он действительно болен, хотя и качали при этом головами. Но ведь
можно заболеть лихорадкой и от одного нежелания идти к обедне, — подожди еще,
ради бога! «Если это уж непременно должно случиться, то отсрочь еще хоть
чуточку, господи! Молю тебя, сделай так, чтобы я слег по-настоящему, пошли и
мне кровавый пот или даже привидения. Пусть мои четыреста заколотых дворян
обступят мое ложе. Уж лучше это, чем идти к обедне».

Однако роковой день все приближается. И вдруг оказывается, что вот он и
забрезжил. И тогда мы покидаем наше убежище и неожиданно чувствуем в себе силы
встретить его. Это случилось двадцать девятого сентября, в день святого
Михаила, и рыцари ордена окружили Наварру, когда он шел в церковь. Его глаза
были опущены, и даже в сердце своем не замечал он толпы, которая стояла вдоль
дороги и пялила на него глаза, — может быть, с презрением, может быть,
оплакивая… Переодетые гугеноты следовали за ним, видели, как тяжел был его
шаг, и потом рассказывали по всей стране о том, сколь невыносимо притесняют их
любимого вождя. Он же всю дорогу думал о своей матери и об адмирале.

Он думал: «Дорогая матушка, они нажимают на меня, еще немного — и я отдам
приказ, чтобы наша страна, Беарн, отреклась от твоей веры. Мне придется
изгонять твоих пасторов, а это все равно, как если бы я собственной рукой
изгнал тебя, дорогая матушка! Господин адмирал, вашим сыновьям и племянникам
пришлось бежать переодетыми. Вашу супругу держат в Савойе под стражей. Пройдет
недолгий срок, и суд объявит ваши имения выморочными, а ваше имя бесчестным. Но
не думайте, господин адмирал, дорогая матушка, что я предаю вас, если все же
иду теперь к обедне. Вы знаете: я всеми силами оттягивал, целых семнадцать
дней. Мой кузен Конде, который перед тем кипятился гораздо сильнее меня, пошел
к обедне раньше, чем через семнадцать дней. Пожалуйста, зачтите в мою пользу
мои хитрые уловки и проволочки, дорогая матушка и господин адмирал!» Так
обращался он к ним, словно они живы, а ведь, вероятно, они и были живы и
слышали его: туда, где они теперь, столь задушевные мысли доходят.

Когда торжественный церемониал перехода в другую веру совершился, — это было
четвертый раз в его жизни, — Генриха без конца обнимали и целовали, и он смело
отвечал на поцелуи. Королева-мать, со своей стороны, также оказала ему честь:
ока ожидала увидеть юношу, который наконец-то был в жизни совсем один, ибо от
него отступились, как она полагала, даже духи его умерших близких и он утратил
свое былое доброе имя. Поэтому она встретила его с веселой усмешкой, обняла и
только, желая ему добра, ощупала, словно это было будущее жаркое. Но что с ней?
Все веселье ее как ветром сдуло. Под одеждой у него оказался панцирь, он был на
нем и тогда, когда Генрих отрекался от своих прежних единоверцев. Дурное
предзнаменование! Мадам Екатерина хотела тут же удалиться, опираясь на свою
палку. Он же позволил себе удержать ее за руку и, поддразнивая, осыпать всякими
ласкательными прозвищами. Что тут может поделать неповоротливая старуха в
закрытом наглухо черном платье и вдовьем чепце, если слишком порывистый молодой
человек восхваляет ее нос, который явно слишком толст? И вот он уже старается
поцеловать ее в нос, ловит его губами. Наконец ей удается ударить его своей
палкой, с виду, конечно, в шутку, ведь тут зрители. А он начинает изображать
собачонку, лает, прыгает вокруг королевы на четвереньках, хочет схватить ее за
ноги. И тут мадам Екатерина, наконец, спасается бегством. Тело силится
опередить ноги. Словно разваливаясь надвое, спешит она прочь, а двор хохочет
над ней.

Месть последовала незамедлительно. Генриху не только пришлось написать указ
относительно беарнских протестантов, он отправил и письмо к папе. Это письмо
превзошло своим самопопранием все остальное, и королева велела распространить
его как можно шире. Когда они однажды опять дразнили друг друга, ей вдруг
пришло на ум осведомиться о его здоровье. Он ведь хворый юнец, не настоящий
мужчина, так ведь? Наверно, его мать Жанна передала ему по наследству зародыш
преждевременной смерти…

Он открыл было рот, чтобы под видом шутки ответить: «Зародыш вы сами, мадам,
всыпали ей в стакан!» Ибо они были в то время на очень короткой ноге —
попавшаяся в силок птица и хозяйка клетки. Ненависть сближает. И вдруг он —
услышал ее голос: — Надо будет спросить мою дочь относительно ваших мужских
способностей. — Он тут же понял, что она задумала; обвинить его в мужском
бессилии и добиться от Рима расторжения брака. Убивать его уже не стоило. Тем
сильнее хотелось ей разделаться с зятем, от которого не было теперь ни вреда,
ни пользы, и снова выгодно отдать замуж Марго. Голова у мадам Екатерины была
вечно забита всякими брачными планами, которые она измышляла для своих
детей.

В тот вечер Генрих лег опять на супружеское ложе.

Вот чем становится любовь

Он подошел к опочивальне королевы Наваррской в сопровождении многочисленных
придворных, из которых лишь немногие стали бы защищать его, окажись остальные
убийцами. Но он всех их прихватил с собой; они потом будут вынуждены
подтвердить, что он ходил к королеве. На всякий случай он сжимал в руке кинжал,
им он и поскребся в дверь — не громко, но она тут же отворилась.

— Я жду вас, мой государь и повелитель, вы сегодня поздней, чем обычно, —
сказала королева.

Он запер дверь изнутри на ключ и на задвижку. Когда Генрих обернулся, Марго
уже лежала на подушках и протягивала к нему объятия. А он знал, чего хочет:
разрушить коварный план ее матери; он это и сделал, затем повторил и уже не
знал конца. Нежной Марго пришлось попросить его не забывать, что они снова
вместе после долгой и страшной разлуки.

— У меня будет теперь от тебя сын, любовь моя. Ну скажи, почему ты раньше не
подумал об этом средстве, чтобы посрамить всех твоих врагов?

— Ты подаришь мне сына?

— Я чувствую это, — сказала она. — Я хочу этого, — поправилась Марго. — Как
давно уж я тоскую о тебе! Еще вчера вечером я скреблась у твоей двери.

Он хотел снова заключить ее в объятия: на этот раз, чтобы обнять в ней
своего сына. А между тем, даже когда его сердце все еще учащенно билось, он уже
вспомнил о том, что хитрость — это теперь для него закон. Хитрость управляет
нашей жизнью. Ведь дочь проводит целые дни, сидя на ларе в комнате матери, и
служит ее орудием. Уже раз так было, и Марго сама не понимает, какое через нее
совершилось предательство. Генрих спросил: — А здесь не спрятан убийца? —
высунулся из кровати и схватился за кинжал. Если бы она сделала хоть малейшую
попытку удержать его! Но она, напротив, оцепенела; она прошептала с ужасом и
так тихо, что никакой непрошеный гость ее бы не услышал: — Я ведь забыла о том,
что мы враги.

— Я и сам забыл, — сказал он. — Все нам запрещено — и наслаждение и
страдание. — В ответ она быстро потянулась к нему губами,