сверкнули зубы. Он ответил, еще задыхаясь от поцелуя: — Faciuntque dolorem.
Ее прекрасный голос произнес весь стих, и Генрих подумал: «Она все-таки
выдавала мне тайны своей страшной матери; а сегодня вечером она перед всеми
этими дворянами сделала вид, будто принимает меня каждый день». И он рискнул
спросить: — Моя прекрасная королева, ты поможешь мне вырваться отсюда?
— Я восхищаюсь вами, сир, вы побеждаете опасности, как никто. Это про вас
Вергилий сочинил стихи:
Все волнения, все тревоги
В жизни мне довелось испытать.
Даже грозные силы ада
Вряд ли могут меня испугать.— Это вы сами перевели? — спросил Марго ее возлюбленный. — Вы очень учены и
искусно переводите. Но — как же все-таки насчет моего освобождения?
— Прежде всего берегитесь моей подруги де Сов, — отозвалась возлюбленная. —
Я отлично вижу: эта сирена заманивает вас. Не поддавайтесь! Иначе вы погибнете.
Ее господин и повелитель — герцог Гиз.
— А ты что, хочешь вернуть его? — спросил он. Ревность заставила его забыть
всякие маневры и идти напрямик. Но и она не сдержала себя. — Так это верно, что
Шарлотта вам нравится?
— Нисколько. У нее колючее лицо, да и душа колючая. А все же — какая женщина
не нравится мне? Даже ваша мать — мадам. Право же, я не лгу. Злая женщина — все
равно что злой зверь. Это меня радует: два существа — в одном. Ибо в природе я
больше всего люблю женщину и зверя да еще горы, — добавил он, — и океан. Люблю,
люблю, — стонал он, уже прижимаясь к ее жаркому телу, которое нетерпеливо
ожидало его ласк.
После столь великого воодушевления плоти истомленная и благодарная Марго
решила открыть любимому все, что ей было дозволено, и даже сверх того.
— Любовь моя, мы не дадим тебе ускользнуть от нас, ты нужен нам, и мы тебя
удержим.
На миг она предоставила ему гадать: но ради чего? Может быть, ради ее тела,
но оно каждый раз быстро насыщается. Тогда зачем же? Ради ее ненасытной души?
Нет, нет, дочь королевы сказала, откинувшись на подушках: — Мы не допустим,
чтобы вы ускользнули к вашим гугенотам, сир. Если они вас опять заполучат, они
станут в десять раз сильнее. Мы же хотим воспользоваться вами в борьбе против
наших врагов, вы будете находиться при войске моего брата д’Анжу, когда он
начнет осаждать Ла-Рошель. Знай, — зашептала она почти беззвучно, у самого уха,
ибо выдавала тайну, — что мы не в силах справиться с твоими единоверцами. Они
чуяли, что ты не по своей воле написал им, предлагая сдаться. Обещай же мне,
что ты покамест не будешь пытаться бежать, не то тебя убьют. О, обещай! —
молила она с явным страхом, прижимаясь лбом к его лбу, так что их дыхания
смешались и стали одним дыханием. Но он хотел видеть ее глаза, поэтому
отодвинулся и спросил:
— Ты действительно боишься за меня?
Вот нелепое недоверие! Она тоже отодвинулась; больше того, ее лицо стало
далеким и холодным. — Я принцесса Валуа, и я не желаю, чтобы вы победили мой
дом и отняли у него престол.
Так закончилась эта ночь; потому-то на следующую Генрих и лежал рядом с
Шарлоттой де Сов, которая ему еще совсем не нравилась, увлечение пришло
позднее. До сих пор в его крови была Марго, она знала это. И горделиво сказала
де Сов:
— Мадам, вы оказали нам большую услугу — мне и королю Наваррскому. Вы сразу
же довели до сведения моей матери, что он лежал у вас в постели. Теперь
королева полагает, что ее цель достигнута и я соглашусь на развод. Поэтому мой
дорогой муж пока останется жив.
Разговор на побережье
Карл Девятый временно оправился от своей глубокой печали. Мать спросила
королеву Наваррскую, доказал ли ей королек, что он настоящий мужчина. Так как
тут случились свидетели, Марго покраснела, не ответила ни «да», ни «нет», а
сослалась на некую античную даму. — А кроме того, раз моя мать выдала меня
замуж, пусть все так и остается. — Это ей сошло безнаказанно лишь потому, что
мадам Екатерина была целиком занята тем, как бы ей посадить своего сына д’Анжу
на польский престол. Тут она шла даже против воли императора — так велико было
ее честолюбие, а может быть, и страсть к интригам. Одновременно она вела
переговоры с Англией, чтобы женить другого сына, д’Алансона, на королеве
Елизавете. Последняя могла бы, таким образом, получить, при известных
обстоятельствах, права на французский престол. Однако Елизавета была хитрее
Екатерины Медичи, о которой Жанна д’Альбре некогда справедливо заметила, что, в
сущности, Екатерина глупа. Поэтому рыжая королева и не соглашалась на эту
сомнительную авантюру, а только водила свою подругу за нос.
Тем временем войско герцога Анжуйского подступило к крепости Ла-Рошель;
короля Наваррского и его кузена Конде заставили сопровождать его.
Но они держались так, словно участвуют в этом походе с удовольствием.
Генрих был обычно хорошо настроен и в любую минуту готов вести свои войска на
приступ непокорного города. К сожалению, всякий раз штурм почему-то кончался
неудачей, и так тянулось с февраля до лета. Одной из причин, вероятно, было то,
что атакующие от усердия ужасно громко орали: какой гарнизон тут не
насторожится? Однажды король Наваррский даже собственноручно выстрелил из
аркебузы. Это увидел с крепостной стены один из гасконских солдат и стал
сзывать остальных, чтобы они полюбовались на своего короля. «Lou noust
Henric!»[17. — Слава нашему Генриху! (гасконск.)] — восторженно кричали они со
стены. Он тоже очень обрадовался и во второй раз запалил фитиль. Раздался
оглушительный выстрел, и осажденные замахали шляпами. Однако у герцога
Анжуйского не было особых оснований для радости: его чуть не убило одним из
этих выстрелов; на нем рубашку разорвало. Наварра стоял рядом и слышал, как его
кузен воскликнул:
— Уж скорей бы в Польшу!
Ему давно туда хотелось, и не только из-за личных обид, нет, под Ла-Рошелью
выяснилось, как плохи дела французского королевства. Всем стало ясно, что
Варфоломеевская ночь — тягчайшая ошибка: ведь в стране опять идет религиозная
война. Адмирал Колиньи желал, чтобы католики и протестанты соединенными
усилиями боролись против Испании. В результате этой проклятой резни
междоусобица опять раздирала Францию, и ко всем ее границам неслись вести о
гугенотах, которые продолжают держаться в Ла-Рошели, ибо им подвозят
продовольствие с моря. А войско французского короля сожрало дочиста все, что
было в окрестностях, и уже начало разбегаться. Но и это было еще не самое
худшее. Не так страшен голод, как страшны мысли. На высоких постах, там, где
еще кормили мясом, сидели недовольные, они называли себя «политиками», и они
желали мира.
Если кто-нибудь уверяет, что он жаждет мира, то неизбежно возникает вопрос:
ради чего? Когда в стране мир, то на полях созревает пшеница, и важно сначала
узнать, хочет ли он мира прежде всего ради своей пшеницы или вообще. Урожай,
которым интересовались под Ла-Рошелью умеренные, или «политики», назывался
«Свобода вероисповедания». Они требовали права, наконец, открыто следовать
своей вере и проповедовать то, что им подсказывают их убеждения и их воля.
Поэтому у них был особенно зоркий глаз на те опустошения, каким подвергается
страна в результате религиозной нетерпимости. Но противников свободы совести не
останавливает даже опасность совсем погубить страну. Куда там! Они не замечают
ни разорения, ни разгрома, лишь бы силою переделать всех людей на одну колодку.
Человек с изнасилованной совестью — для них более приятное зрелище, чем
созревающие поля и мирная жизнь. Они имеют еще и то преимущество, что могут
столь же часто высказывать свое убогое представление о мирной жизни, как и
мадам Екатерина, д’Анжу или Гиз. А тому, кто хотел просто-напросто быть
свободным, выпала на долю неблагодарная задача проповедовать необходимость
мира.
Таковы были размышления пленника, который хотя и командовал католическими
войсками, но все же оставался пленником. Додумался он до всего этого сам и
особенно после тайных встреч с заговорщиками. Вначале это были еще как бы
сырые, необработанные мысли. Отчетливую форму они приняли лишь во время
кое-каких бесед на морском побережье с одним человеком, служившим в том же
войске, довольно скромным дворянином, отнюдь не на виду.
На собраниях «политиков» среди других бывал и д’Алансон, или Двуносый, а
также некий виконт де Тюрен. Последний получил от французского двора самые
точные указания относительно резни, которую предполагалось устроить здесь, в
лагере, среди «подозрительных», то есть «политиков». На этот раз в числе
намеченных жертв оказался и король Наваррский. Из-за него-то и тянули, — пусть
его супруга сначала родит сына, а вскоре после этого последует резня. Уже его
дворяне получили дружеские предостережения из ставки герцога Гиза, чтобы они
как можно скорее покинули палатки короля Наваррского; дю Га, любимец д’Анжу,
которого тот постоянно держал при себе, уже осмеливался угрожать открыто. Как
же тут пленнику не стоять за умеренность, когда под угрозой его жизнь?!
А партия «политиков» повторяла: да, мы умеренные! Нас охватывает гнев и
омерзение, когда мы видим, что творится и в управлении, и в финансах, и в суде.
Дальше идти некуда. Помочь тут могут только самые решительные меры. Д’Алансон,
Наварра, Конде должны восстать открыто. Нужно создать отряды из недовольных. Мы
захватим королевский флот, английские суда подвезут нам подкрепление.
Генрих только отшучивался. Но ему было страшно; он говорил: — Уж таков
обычай: сначала протестантов выгоняют из их крепостей, потом с ними торгуются и
крепости им возвращают, чтобы вслед за тем опять оттуда выгнать. Этот обычай и
до сих пор не отменен. — Он говорил так, опасаясь, что мятежники ничего
существенного не сделают; и действительно, они предпринимали только робкие
попытки и тут же терпели неудачу, ибо каждый действовал наугад. Так, например,
ведет себя перевертыш д’Алансон. А чего он хочет? Да всего-навсего отравить
жизнь своему брату д’Анжу. Вот его единственная цель, никаких убеждений у него
нет. Но если бы Наварра вздумал отстранить его от руководства, он сейчас же
обратился бы против Наварры. «А мне опасность грозит больше всех, — говорит
себе Генрих. — Каждый может изменить мне и предать меня!»
Потому и вышло так, что под Ла-Рошелью он отчаялся в возможности действовать
и занялся философствованием. Он предавался этому занятию в обществе, а отчасти
и под руководством одного дворянина, человека, не занимавшего особого
положения, но уроженца юга. Дворянин этот только что сложил с себя судейское
звание, чтобы попытать счастья в военном деле. Но и тут ему не удалось
выдвинуться. Он и сам соглашался с тем, что нет у него способностей ни к
танцам, ни к игре в мяч, ни к кулачному бою, верховой езде, плаванию и к
прыганью, да и вообще ни к чему. Руки у него были неловкие, и он не мог
разборчиво писать, в чем охотно признавался. И уж сам от себя добавлял: даже
печать к письму приложить не может, даже пера очинить или хотя бы взнуздать
лошадь.
Всем его недостаткам Генрих дивился больше, чем если бы у его нового
знакомца было столько же достоинств, ибо это сочеталось с таким складом ума,
который был явно сродни уму Генриха, хочешь не хочешь, а это так. Даже видом
своим этот перигорский
