властвовать сама, держа других в подчинении. Будь у мадам Екатерины голова не
столь забита, все дальнейшее едва ли случилось бы.
Уже само путешествие к границам государства происходило как-то беспорядочно.
Ведь двор непременно должен, был сопровождать польского короля до самой
границы. Но целым двором ехать трудно даже в обычных условиях. А каково это,
если обстоятельства требуют особого величия и к тому же сопровождающие
королевский поезд поляки расскажут обо всем в Варшаве? Кареты, всадники,
скороходы, вьючные животные, возы с припасами, вокруг идут солдаты, сзади
тащатся зеваки и нищие, и все это движется через всю страну, катится и топает
по дорогам, по глубоким колеям. А ведь гати из высохшей глины легко размываются
дождями. Когда идет дождь, на кареты надевают чехлы, всадники закутываются в
плащи. Все спешат, бранятся, съеживаются. Народ уже не сбегается со всех
сторон, чтобы поглазеть, разинув рот, или бухнуться на колени. Кругом широкие
открытые равнины, на которые льются потоки дождя, только там и здесь среди
пашни выпрямится крестьянин, неодобрительно поглядит на странствующий двор и
снова согнется под мешком, которым он накрылся. Порядочные люди сидят дома или
трудятся, накрывшись мешками. А двор кочует под дождем, точно цыганский
табор.
Но вот выглянуло солнце, и вдали уже показался город — двор опять
преисполнен величия. Стаскивают чехлы с карет, вспыхивает позолота,
привинченные к ним короны блестят, развеваются перья. Всюду бахрома и блеск,
шелк и счастье. Одни придают себе заносчивый, вид, другие улыбаются — кто
строго, кто милостиво. Наконец поезд входит в город. Двор горделиво принимает
все, что положено, — почтительность, склоненные спины. Звонят колокола.
Старейшины города подносят хлеб-соль и уплачивают налоги под решительными
взглядами вооруженных людей. Карла Девятого приветствуют, приходится выпить
целую чашу вина.
Это пошло ему во вред, бедняге королю уже было не под силу осушать столь
вместительные сосуды, его утомляли и тряска, и шум, и постоянная близость
толпы. Но хуже всего переносил он воспоминания, а они неотступно преследовали
его, они путешествовали вместе с ним, как бы далеко он ни отъехал от замка
Лувр. Поэтому он молча выслушивал торжественные приветствия, недоверчиво
косился на всех, кто пытался протолкаться к нему поближе; ибо отныне и до конца
он обречен быть один. Двор таскал его за собой, по всем путям и дорогам, от
толпы к толпе, хотя все ему опостылели и он им опостылел. Исхудавший и опять
побледневший, он чувствовал себя столь же далеким от всего, что его окружало,
как чувствовал себя, когда был еще бледным, надменным мальчиком, таким, как на
своих портретах.
Карлу не удалось добраться до границы своего государства. В местечке Витри
его пришлось оставить. Дворяне злоупотребили его именем, чтобы состряпать
Варфоломеевскую ночь, они бросили его больного в Витри и поехали провожать
дальше его брата д’Анжу. Только кузен Наварра остался с ним, но у того были
свои причины. И Карл угадал, какие: Генриху, конечно, хотелось удрать. Он,
видимо, считал, что вокруг одра больного уже не шныряют шпионы. Кареты с
фрейлинами укатили, и старая королева сейчас не следит за ним. Почему же он не
бежал на юг? Но Генрих лелеял более широкие планы, вернее, — более
безрассудные. Он дал кузену Франциску уговорить себя и обещал податься с ним в
Германию. Протестантские князья, дескать, их обоих только и ждут. Соединившись
с ними, кузены вторгнутся в королевство, кузен Франциск сядет на престол,
раньше чем его брат д’Анжу успеет вернуться из далекой Польши. Карл уже и в
счет не шел.
Между Суассоном и Компьеном д’Алансон и Наварра попытались бежать, но были
схвачены.
Тут-то мадам Екатерина и поняла, что внешнеполитические заботы слишком
отвлекли ее от наблюдения за семьей. Своему больному сыну она заявила:
— Пока я ездила к границе, ты был все время с корольком и самое важное
проворонил! Никогда тебе не стать настоящим государем. — Незачем было теперь
щадить Карла! Ведь его дни сочтены!
Карл лежал, подперев голову рукою, и смотрел на мать тем же косящим
взглядом; он ей ничего не ответил. А мог бы сказать: «Я знал об этом». Но он
тоже достиг границы, правда, иной, чем путешествующий двор, и вот он
молчал.
А мадам Екатерина уже не обращалась к нему, она говорила сама с собой: — Мне
все-таки удалось в последнюю минуту перехватить беглецов, оттого что кое-кто
наконец-то проболтался. — Кто — она не сказала. Тут в дверь постучали,
оказалось — Наварра; как ни в чем не бывало, он потребовал, чтобы его впустили
к королю. Но вместо этого услышал, как королева-мать приказала ответить ему,
что король спит. Между тем она говорила громко — так не говорят в комнате
спящего. При столь явном унижении присутствовало большое число дворян.
Наварра, опустив голову, торопливо удалился в свою комнату. Но с двери уже были
сняты замки и задвижки, офицеры могли входить в любое время и заглядывать под
кровати; так они обращались и с королем Наваррским и с герцогом Алансонским;
эти же люди были в свое время одними из главных участников Варфоломеевской
ночи. Так обстояло дело в Суассоне.
Д’Арманьяка, спавшего в комнате своего государя, обыскивали всякий раз,
когда он в нее возвращался. Не только его — задержали даже королеву Наваррскую,
пожелавшую пройти к своему супругу. Наконец ей разрешили побеседовать с ним при
открытой двери. Но их подслушивали, поэтому она говорила шепотом и вдобавок
по-латыни.
— Дорогой повелитель, — сказала Марго кротко и печально, — вы очень меня
обидели, и это после всего, что я сделала, чтобы спасти вас! Даже врачи
поверили, будто я беременна. Увы! Этого не было и, боюсь, не будет. Когда мне
показалось, что пора, я даже подвязала себе подушку к животу. Однако можно
обмануть врачей, но не мою мать, и я не хочу даже говорить о том, что мне
пришлось вытерпеть. И вот в то время, как я заботилась только о вашем благе,
что вы задумали?
— Да ничего! — уверенно и небрежно бросил Генрих. — А что мне было
задумывать? Неужели ты не видишь, что твоя дорогая мамаша только ищет предлога,
чтобы отправить меня на тот свет?
— И правильно делает, — отрезала Марго… другая Марго, принцесса Валуа. —
Ибо вы враг нашего дома, вы хотите его погубить! — Другую Марго рассердила его
неискренность, и в голосе у нее появились жесткие нотки.
Но тем непринужденнее держался Генрих:
— Неужели ты веришь в какой-то заговор? Значит, по-твоему, я хотел призвать
к нам пузатого Нассау? — Генрих надул щеки, запыхтел и мастерски изобразил, как
дышит толстяк. Но она не рассмеялась, в ее прекрасных глазах стояли слезы.
— Даже мне ты лжешь, даже сейчас! — с трудом проговорила она. Но он
продолжал отрицать это, он дерзко подшучивал над нею и окончательно вывел Марго
из терпения. Обозлившись, она крикнула ему на этот раз по-французски: — Нет, ты
дурак, ты просто дурак! Нашел, с кем связаться! С моим братцем д’Алансоном! И
воображаешь, что он будет хранить твою тайну!
— Он и хранил ее очень строго, — настаивал Генрих, только чтобы еще больше
раздразнить Марго.
Она и в самом деле потеряла всякую власть над собой и, наклонившись вперед,
бросила ему в лицо: — Да это он и выдал тебя! — Но Генрих продолжал
подзадоривать ее: — На худой конец — одной-единственной особе, и она мне
известна. — Тут Марго торопливо и необдуманно выпалила: — Дуралей, я-то ведь
лучше знаю, кому! И эта особа, конечно, не стала долго раздумывать, она все
выложила матери!
Вот оно, признание. Значит, доносчица — сама Марго. Выдав свою тайну, она
почувствовала страх и тоску и отступила к двери. А он — у него и в мыслях не
было наброситься на нее; напротив, он добродушно крикнул в ответ: — Вот я и
узнал наверняка! А тебе проболтался Ла Моль!
Ла Моль принадлежал к числу тех красавцев-мужчин, которые, подобно Гизу,
гордятся своим ростом и мощными телесами. Марго питала к нему слабость, она
неизменно возвращалась к излюбленному ею типу мужчин. Генрих это видел,
потому-то он и назвал имя Ла Моля, словно Марго уже настолько с ним сблизилась,
что любовник мог посвятить ее в тайну своего сообщника д’Алансона, а она тут же
побежала с доносом к матери. Таков был скрытый смысл всего, что говорил Генрих,
и вот он, наконец, с улыбкой бросил ей в лицо: «А тебе проболтался Ла
Моль!».
Она прикусила губу; она размышляла: «Ты сам виноват, ну и получишь рога».
Придя к такому решению, она снова обрела всю свою кротость. Подошла к нему,
преклонила колено и сказала с мольбой: — Дорогой мой повелитель, пусть между
нами не останется и следа от этой ничтожной размолвки.
Затем она удалилась. А он смотрел ей вслед и думал о своей мести, так же как
она о своей.
Скорее! Скорее! Заговоры следуют один за другим, как дни в замке Лувр, как
месяцы, а потом и годы. Решительный удар был намечен на одно февральское утро —
двор как раз находился в Сен-Жермене. Генрих и его кузен Конде поедут на охоту
и не вернутся. Страна восстанет, все «умеренные» уже наготове — католики и
протестанты. Губернаторы провинций поддержат, один гарнизон уже на нашей
стороне. Принцам остается только пуститься в путь с пятьюдесятью всадниками, и
они — в безопасности. А вместо этого арест, крушение всех надежд, вынужденный,
унизительный отказ Наварры от всяких затей подобного рода и клятва никаких
мятежников впредь не поддерживать, если они намереваются нарушить порядок в
государстве. Наоборот, он должен хранить верность престолу и решительно за него
бороться. Подо всем этим Генрих подписался; он сам себе не верил, даже когда
уже держал перо в руке. Не верила ему и мадам Екатерина. Этот королек —
отчаянная голова, почти такой же сумасброд, как и ее сын д’Алансон, который в
решающий день вдруг отказывается ехать на охоту и остается в постели. Надеяться
можно только на нелады между заговорщиками, да к тому же всегда найдется
изменник, который всех выдаст. В Сен-Жермене эту роль сыграл Ла Моль, человек с
красивым и мощным телом, наконец украсивший рогами голову Генриха. А о чем
умолчит Ла Моль, то откроет Двуносый, только бы выгородить себя.
И мадам Екатерина действительно простила д’Алансону: как-никак он ей сын, к
тому же не очень-то опасен. Из пренебрежения пощадила она и Конде и позволила
ему уехать, возложив на него обязанность именем короля править Пикардией.
Вместо этого Конде удрал в Германию; но его побег мало трогал мадам Екатерину.
Нет, по-настоящему она не доверяет только одному человеку, которого с
притворным презрением зовет «корольком». Крапивница, или королек, — очень
маленькая птичка, однако в ее глазах он был еще недостаточно мал. С тех пор как
ее дочь стала его обманывать, королева отказалась от мысли расторгнуть их
брак.
Но если только его благочестивые гугеноты узнают, что Марго ему изменяет,
он, конечно, тут же вырастет в их глазах! Ведь за кого они его теперь считают?
Чего могут ждать от него? Чтобы спасти собственную шкуру, он опять сделался
католиком. Остатки своей доброй славы он растрачивает в бессмысленных,
авантюрах и отрекается от каждой, как только она проваливается. Ниже всего
Наварра скатился тогда, когда, желая предать короля, стакнулся с любовником
собственной жены.
Двор стоял в Венсене; здесь было еще меньше
