зорко наблюдала мадам Екатерина. И все-таки они затевали все новые козни,
вернее, те же, что и обычно: побег, мятеж, приглашение немецких войск.
Однако на этот раз зачинщиком оказался сам предатель; Давно ли их выдал Ла
Моль, и вот они теперь на него же положились! В Сен-Жермене они поняли, что
это за человек, а в Венсене успели уже позабыть? Чем объяснить такое
легкомыслие? Пусть д’Алансон — сумасброд, а Генрих озлоблен тем, что ему
приходится давать унижающие его объяснения. Но все-таки ни один человек, если
он в трезвом уме и твердой памяти, не будет действовать столь неосмотрительно,
да еще при дворе, где, как известно, следят за каждым шагом; особенно же — если
дело касается столь опасных личностей, как Наварра и его кузен Франциск, уже не
говоря о том, что они и сами друг другу не доверяют. Но, видно, в человеке
живет неискоренимое стремление действовать во что бы то ни стало, это похоже на
тревожный сон. Ведь уж, кажется, оба молодых человека на горьком, опыте узнали,
что такое Ла Моль: предатель по натуре, и к тому же друг принцессы, которую
мать не выпускает из своих страшных когтей и которая все ей передает. Может
быть, сама Марго и была подстрекательницей своего любовника и сделала это
именно по приказу матери? Мадам Екатерине хочется наконец знать, кто же все эти
люди, готовые ей изменить, и какой вид примут союз ее врагов и их планы, если
она даст этим планам дозреть до конца и до кровавой расправы!
А союз этот выглядел так: два молодых принца, которые по разным причинам
вздумали словно стать вниз головой и бегать на руках, отчего, как известно,
кровь приливает к глазам и человек ничего не видит. Затем несколько влиятельных
вельмож, из тех, которые считают себя особенно разумными, сдержанными и
верными. Они вообразили, будто понимают больше старой умницы королевы, и
доказывают это тем, что вступили в сообщество со всякими проходимцами, в числе
которых один алхимик, один астролог и один шпион. Последний изо дня в день обо
всем осведомлял мадам Екатерину, и эти дни она особенно любила — дни, полные
внутреннего напряжения и радостного чувства превосходства: так кошка,
притаившись, подстерегает беззаботную птичку. Вот птичка уже напрыгалась и
готова улететь; тут-то ее и настигает когтистая лапа.
Герцог Монморанси, родственник покойного адмирала, а также маршал Коссе
исчезли в казематах Бастилии. Всенародно были казнены на Гревской площади оба
зачинщика: один итальянец и вместе с ним этот самый Ла Моль, что доставило
мадам Екатерине истинное удовольствие, ибо она была мастерица на такие шутки:
ведь Ла Моль служил ее же орудием, хотя и не догадывался об этом. Кроме того,
он был дружком ее влюбчивой дочки — уж та задала ей жару, когда покатилась его
голова! Прямо скорбь восточной вдовы! Марго взяла себе эту отрубленную голову и
приказала впрыснуть в нее соответствующие составы, чтобы сберечь во всей
мужской красе; убрала драгоценными каменьями и повсюду таскала с собой; но
когда новый мужчина захватил и увлек Марго, она бережно похоронила голову,
заключив ее в свинцовый ящик.
Что касается остальных заговорщиков, то ведь астрологам надлежит вопрошать
звездный свод о судьбах сильных мира сего, а алхимики, со своей стороны, должны
прозревать будущее в испарениях металлов. Поэтому мадам Екатерина никак не
могла решиться отправить на тот свет двух великих посвященных. Она тут же
решила, что хотя эти мудрецы и надули своих товарищей, но ей они, конечно,
будут предсказывать правду.
Иначе поступила она с зятем Наваррой. Хорошо, пусть и ее сын, этот дуралей
д’Алансон, подвергнется позорящим принца допросам и изобразит из себя пленника.
Но своего королька старуха забрала к себе в карету. Уютно посиживала она там,
искренне наслаждалась и, не спуская с него любящего взора, везла его обратно в
Париж, в замок Лувр. А он-то надеялся, что не так скоро увидит опять его
ненавистные стены. Оказалось, окна его комнаты забраны решеткой, и кому же
поручена охрана Генриха? Его дорогому дружку, капитану де Нансею. Да, узник
попал в надежные руки.
Он понял и образумился. Это был как бы толчок, вызванный внезапной
остановкой после слишком торопливого и беспорядочного движения. Какая-то дрожь
безнадежности охватывает члены, и голова никнет от небывалой усталости.
— Сир, — посоветовал ему д’Арманьяк, — не лежите так много! Танцуйте!
Главное же, показывайтесь при дворе! Тот, кто уединяется, вызывает подозрения,
а их уж и так достаточно.
Генрих ответил: — Моя жизнь кончена.
— Она для вас даже еще не начиналась, — поправил его первый камердинер.
— Ниже пасть нельзя, — жалобно продолжал несчастный. — Я очутился на
последней ступеньке, а она самая надежная, — почему-то вдруг добавил он.
Д’Арманьяк нашел его речь несколько бессвязной, и в самом деле Генрих спросил:
— Разве я был не в себе? Зачем, — продолжал он, — я это делал? Я же знал, какой
будет конец.
— Заранее никто ничего знать не может, — вставил д’Арманьяк. — Все зависит
от случая.
— Но ведь решать должен был мой разум, а где у меня была голова? — возразил
Генрих. — Тем сильнее смятение нашего духа. Чем больше мы предаемся интригам,
тем сильнее смятение. И это потому, что в них участвуют и другие, а они
ненадежны. И я сам становлюсь в конце концов ненадежным. Поверь мне,
д’Арманьяк, большинство наших поступков мы совершаем в состоянии неразумия,
точно на голове стоим.
Крайне удивленный, д’Арманьяк заметил: — Не ваши это слова, сир.
— Я слышал их от одного дворянина, которого знавал под Ла-Рошелью, они
произвели на меня глубочайшее впечатление, и самое удивительное вот что: едва
услышав, я их тут же забыл, однако начал совершать поступки, от которых
помрачается, затуманивается рассудок, сознание.
— А вы больше не думайте об этом, — посоветовал первый камердинер.
— Напротив, я никогда этого не забуду. — Генрих встал с кровати, выпрямился
и решительно заявил: — Никаких начальников больше нет! Отныне я сам себе
единственный генерал.
Так он сделал в высшей степени своеобразный вывод из того положения, что
большую часть наших действий мы совершаем, как будто стоя вниз головой.
Дворянин под Ла-Рошелью для себя лично сделал бы иной вывод. А вместе с тем ему
ли не знать, что всякая истина имеет оборотную сторону, примеры же, взятые из
древности, помогли ему понять душевный склад двадцатилетнего юноши: у этого
юноши ловкие руки, он схватывает мысли, как мячи, он прыгает, он может оседлать
коня. «Я стою на пороге старости, а он — прообраз молодости, которой я слишком
мало пользовался».
Так размышлял господин Мишель де Монтень в своей далекой провинции, ибо он
тоже не забыл ни одного слова из их беседы на морском побережье.
Мамка и смерть
В следующем месяце Карлу Девятому должно было исполниться двадцать четыре
года; но 31 мая 1574 года он лежал на кровати и умирал. Это было в Венсене.
Все уже знали о предстоящем событии, и потому замок точно вздрагивал от
тревоги, то и дело прорывавшейся шумом. Партия, стоявшая за польского короля,
уверяла, что он успеет вовремя вернуться во Францию и покарать всех изменников
— так они называли приверженцев Двуносого. Отсюда раздраженные голоса и звон
оружия, но это было не все: под сводами отдавались громкие звуки команды, все
выходы охранялись, и особенно гулко гремели тяжелые шаги охраны у двух
дверей, на которые было обращено неусыпное внимание мадам Екатерины. За этими
дверями находились ее сын д’Алансон и королек — и они хорошо делали, что не
показывались, а сидели там, у себя, под охраной. Только выйди они — и ни один
не сделал бы и нескольких шагов. Первый же призыв к мятежу кого-либо из их
друзей — и жизнь обоих немедленно подверглась бы опасности.
Сегодня здесь правила смерть, ибо король умирал. Мать все-таки дотащила его
до Венсена: этот замок легче держать под наблюдением, чем Лувр. Ни народ, от
которого можно ждать чего угодно, ни противники ее любимца д’Анжу не могут ей
здесь помешать, когда она провозгласит его королем. Королем! Это уже третий
сын! Сегодня умрет второй, очередь будет за третьим, а в запасе у нее есть еще
четвертый. Если оба они будут жить недолго, то в конце концов настанет день,
когда мадам Екатерина возьмет на себя все заботы об управлении государством, и
та роль, которую она выполняет сейчас, видимо, так и останется за ней навсегда.
Ибо для того, чья жизнь протекает в действии, существует только настоящее:
будущее и прошлое тонут в нем. Для нее Карл Девятый, например, никогда и не
жил, так как сейчас ему предстоит умереть. И уж, конечно, не мать будет помнить
о нем. Он лежал один.
Обвязав умирающего платками, пропитанными останавливающим кровь целебным
бальзамом, врач ушел. И Карл понял: врач уже не надеется остановить кровь. Он
просто хочет избавить больного от тяжелого зрелища: пусть не видит, как на коже
повсюду выступают и сплываются капли багряной влаги, пусть лучше не слышит, как
от него пахнет. Благовонный бальзам заглушит запах крови, — конечно, ненадолго,
думает Карл. Даже когда повязки были только что наложены, Карл потягивал носом
и не мог уже забыть до конца, как пахнет его последний часок. Он был когда-то
крепким молодым человеком и сохранил для смерти всю ту силу, которую жизнь уже
не хотела от него принять: силу познания, силу присутствия духа.
«Мой врач, Амбруаз Паре, когда-то перевязывал адмирала, — думал Карл. —
Вместе с адмиралом должен был погибнуть и он, но спасся, выскочив на крышу.
Хорошо, если бы можно было бежать через крышу! Я знаю! Я все знаю! Но я всего
этого, наверное, не знал бы, если бы по моей вине не был убит адмирал. И я
знаю, почему сейчас за стеной такой шум. Почему меня, невзирая на мои
страдания, привезли сюда. Почему я лежу теперь совсем один и никому уже нет
дела до меня».
— Я умираю, — проговорил он вслух.
— Это правда, сир, — отозвалась его мамка. Она сидела на ларе и вязала.
Когда ее питомец открыл глаза и заговорил, она поднялась и отерла ему лицо. Но
платка не показала.
— Хорошо, кормилица, что ты не болтаешь вздору, как этот врач, и не
стараешься обмануть меня. Я знаю, и я готов: ведь я уж ни на что больше не
гожусь. И я не хочу быть, как иные, которые под конец еще соскакивают с
кровати, кричат и стараются убежать от смерти. Куда и зачем? Хотя у меня,
конечно, еще хватило бы сил встать с кровати, напугать двор и мою мать этими
белыми тряпками, моим окровавленным лбом и заставить их всех разбежаться.
— Но ты же король! — радостно напомнила она ему с пробудившейся безрассудной
надеждой. Только кормилица и осталась ему верна. Двадцать четыре года без
одного месяца была она благодаря ему особой высокого ранга. Накупила земли
столько, что теперь до конца своих дней обеспечена; и лет ей всего немногим за
сорок, красивая, ядреная женщина. Но твой король не умрет без того, чтобы ты,
кормилица, не проводила его часть пути, ведущего во мрак. Да, его последние
содрогания и прощальный шепот сливаются с его первым движением и первым плачем.
Тогда ты
