Генрих никогда в него и не верил. Ведь уж сколько таких планов сорвалось. Он
нашел, что Марго прелестна в своем великодушии, и только потому не отказался
сразу же. Видя, как велико несчастье Генриха, она пожалела о том, что некогда
сама выдала его матери. Он был тронут, хотя и угадывал крывшиеся за всем этим
личные побуждения: желание отомстить мадам Екатерине за смерть своего Ла
Моля.
Даже во время торжественного погребения Карла Девятого, через сорок дней
после его смерти, Генрих только и думал о том, как бы удрать. Была сделана еще
одна попытка, — предполагалось, что Генрих уедет из Лувра на лодке и
переправится на тот берег. Неудача вызвала в нем бешеную ярость, он стал
выкрикивать самые нелепые угрозы, но на этом дело и кончилось. Отныне к нему
могли подъезжать с самыми соблазнительными выдумками — Генрих относился к ним
совершенно спокойно. Ни следа прежней опрометчивости. Правда, когда такие
предприятия обсуждаются слишком долго, все в них становится сомнительным, не
только исполнимость самого плана, но и его желательность. Это верно как для
планов побега, так и для всех случаев жизни. Наварра советовался много и со
всеми. Ночью у него были для этого женщины, днем мужчины. И каждый из них мог
думать, что Генрих его развлекает, или дурачит, или почтительно выслушивает.
Одни видели в нем придворного весельчака, другие искали возвышенные чувства, но
он всех водил за нос. Даже когда изредка дарил кого-нибудь своей
откровенностью, то старался, чтобы это было потом разглашено и послужило его
успеху. И пользовался любым случаем, чтобы лишний раз выразить свое восхищение
перед мадам Екатериной. Послушать его, так Варфоломеевская ночь — шедевр мудрой
политики. Вопрос только в том, что было гениальнее со стороны королевы: убить
Жанну и Колиньи иди даровать Генриху жизнь.
— Со временем, когда я стану умнее, — говорил Генрих, — я, вероятно, пойму и
это. Правда, я и до сих пор не знаю, какими судьбами я еще жив, но моя мать и
адмирал были принесены в жертву ради достижения тщательно продуманной цели.
Только дурак мог бы затаить в сердце месть. А я просто молод и
любознателен.
Старуха узнала об этом, и если даже она поверила ему хотя бы наполовину, то
сама эта ненадежность Генриха пленяла ее. Его же влекло к Медичи как раз то,
что он находился в ее власти. Оба испытывали друг к другу любопытство и
держались настороже, как бывает только при опасности. Иногда она пускалась в
необъяснимые откровенности. Так, однажды вечером призналась, что он далеко не
единственный ее пленник.
Не свободен даже король, ее любимчик. Она держит его в своей власти с
помощью волшебных зелий, пояснила Медичи и подмигнула.
Король Генрих — третий французский государь, носивший это имя, — приехал из
Польши переодетым. Когда он был в Германии, они могли бы захватить его.
Однако там этого не сделали. Здесь же, в его собственном замке, Лувре,
французский король оказался в плену у своей матери и ее итальянцев, которым
удалось пролезть в канцлеры и маршалы. Только иноземцы, откровенно призналась
она своему другу Наварре тридцатого января, под завывание ночного ветра и
дребезжание оконных стекол, любой нацией должны править только иноземцы.
Пришлый авантюрист никогда не побоится пролить кровь чужого народа. А если
пришлого не найдется, так пусть этот народ пропадает пропадом. Таков закон, он
непреложен, благополучие развивает в нациях легкомыслие. Особенно французы —
эти любители всяких памфлетов. Лучше, если люди дрожат, чем зубоскалят.
— Вот уж правда-то, мадам! — воскликнул Генрих с воодушевлением. — Но как бы
вы стали награждать поместьями всех ваших соотечественников, которые
перебрались во Францию, если бы не существовало верного средства: когда нужно,
вы приказываете удавить одного или нескольких сидящих в тюрьме французских
поместных дворян.
Мадам Екатерина прищурила один глаз, как бы подтверждая справедливость его
слов.
— Среди удавленных вами, поместья которых вы отобрали, был даже секретарь
вашего сына, короля.
— Попробуй только сказать ему об этом! Ни у кого еще не хватило
смелости.
Так говорила старая королева, ибо в минуты особого доверия называла своего
королька на «ты». Она наградила его шлепком и продолжала совсем другим тоном —
лукаво и вместе с тем таинственно.
— Королек, — начала она. — Ты вот мне подходишь. Я давно за тобой наблюдаю и
убедилась, что небольшое предательство тебя не испугает. Люди слишком в плену у
предрассудков… А что такое в конце концов предательство? Умение идти в ногу с
событиями! Ты так и делаешь, потому-то твои протестанты тебя и презирают — по
всей стране и в стенах Лувра, хотя тут их осталась какая-то горсточка.
Генрих испугался: «Что подумают обо мне господин адмирал и моя дорогая
матушка? Вот я сижу и слушаю эту старуху, а надо бы взять и удавить ее. Но все
еще впереди. Я медленно подготовляю свою месть, она будет тем
основательнее».
Однако на его лице не отразилось ничего, кроме готовности служить ей и
простодушного сочувствия.
— Вы правы, мадам, я совсем испортил отношения с моими прежними друзьями.
Поэтому, мадам, я тем более хотел бы снискать ваше расположение.
— Особенно, если тебе, малыш, позволят в награду немножко порезвиться. Ты
вот теперь играешь в мяч с Гизом и умно делаешь, хотя он и наступил на лицо
мертвому Колиньи. Ты должен также сопровождать его каждый раз, когда он будет
выходить из Лувра.
— Он часто выходит. Чаще всего выезжает верхом.
— Выходи и выезжай вместе с ним, — чтобы я знала всегда, где он был. Ты
сделаешь это для меня?
— И мне тогда тоже можно будет выезжать из Лувра? Каждый день? За ворота?
Через мост? Все, что вы прикажете, мадам, будет исполнено!
— Не воображай, будто я боюсь этого Гиза, — презрительно добавила королева.
А ее новый союзник убежденно подхватил: — Кто еще, кроме лотарингца, способен
так хвастать своими телесами? Отпустил себе белокурую бороду, а народу это
нравится!
— Он дурак, — так же убежденно продолжала Медичи. — Он подстрекает
католиков. И ему невдомек, на чью мельницу он воду льет! На мою же! Ведь мне
скоро опять понадобится резня: протестанты не дают нам покоя даже после
Варфоломеевской ночи. Что ж, получат еще одну. Пусть Гиз подзуживает католиков,
а я разрешаю тебе поднять гугенотов. Рассказывай тем, кто в Париже, что их
вооруженные силы бьют нас по всей стране. К сожалению, в этом есть доля правды.
А провинции ты дай знать, что здесь скоро вспыхнет мятеж; и пусть он вспыхнет!
Согласен? Ты сделаешь все, как надо, королек?
— И мне можно будет переезжать через мост? И ездить на охоту? На охоту? —
повторил он и рассмеялся: так велика была чисто ребячья радость пленника.
Мадам Екатерина, глядя на него, улыбнулась с высокомерной
снисходительностью. Даже самая многоопытная старуха не всегда учует в искренней
радости ту долю хитрости, которая в ней все же скрыта. Любой пленник, когда он
прикидывается еще более приниженным, чем требуется, поступает правильно; тот,
кто ожидает своего часа, должен вести себя как можно скромнее и
неувереннее.
Когда Генрих вышел от своей достойной приятельницы, он тут же за дверью
натолкнулся на д’Обинье и дю Барта. Оба они давно не показывались вместе. Это
было бы слишком неосторожно. Тут они не выдержали: ведь их государь так
бесконечно долго беседовал с ненавистной убийцей. Генрих стал для них загадкой.
Хотя они любили его по-прежнему, но совсем не знали, насколько ему можно
доверять.
Генрих сказал недовольным тоном: — А я не ожидал встретить вас перед этой
дверью.
— Да, сир, мы охотнее встретились бы с вами в другом месте.
— Но это нам запрещено, — добавил один из них.
— Д’Арманьяк не пускает нас к вам, — пояснил другой. Охрипшими голосами,
перебивая друг друга, они начали жаловаться: — Вы все забыли, водитесь только с
новыми друзьями. Но это же недавние враги. Неужели вы действительно все
позабыли? И кому вы всем обязаны, и даже за кого должны отомстить?
Слезы брызнули у него из глаз, когда они напомнили о мести. Но он
отвернулся: пусть не видят этих слез. — Новый двор, — сказал он, — любит
веселиться, а вы все еще продолжаете грустить. При Карле Девятом и я был
бунтовщиком, да что толку? Месть! Что вы понимаете в мести? Если отдаться ей,
она делается все глубже, глубже, и наконец почва уходит из-под ног.
Все это говорилось в присутствии охранявших Лувр швейцарцев, которые
бесстрастно смотрели перед собой, будто не понимали ни слова.
Оба старых товарища заворчали: — Но если вы ничего не предпримете, сир,
тогда будут действовать другие — небезызвестные участники Варфоломеевской ночи.
Они не унимаются ни при этом развеселом дворе, ни в церквах. Вы бы послушали,
что они там проповедуют.
— Они требуют, чтобы вы обратились в католичество, иначе прикончат еще и
вас. Ну что ж, обратитесь! Я это уже сделал.
Тут они от ужаса словно онемели. Он же продолжал: — А если вы все-таки не
хотите сдаваться, так ударьте первые. Вы сильны. В Париже еще найдется
несколько сотен ревнителей истинной веры. Может быть, у них нет оружия, но с
ними бог…
Он двинулся дальше, а они в своей великой растерянности даже не сделали
попытки следовать за ним. — Он издевается над нами, — прошептал один другому.
Даже швейцарцы не должны были этого слышать. Но перед собой они старались найти
ему оправдание: — Может быть, он хотел предостеречь нас, чтобы мы не затевали
никакого мятежа? Через неправду дал нам понять правду? Это на него похоже. А
перед тем он заплакал, но не хотел, чтобы мы заметили. Впрочем, у него глаза
на мокром месте. Плачет, когда ему напоминают, что надо мстить, а все-таки
вышел из этой двери. Из той самой комнаты, где отравили его мать!
И оба согласились на том, что они перестали понимать своего государя и что
они глубоко несчастны.
Второе поручение
Генрих отправился к королю, который носил то же имя, что и он, и был третьим
Генрихом на французском престоле. Когда-то они часто играли вдвоем, Генрих с
Генрихом. Мальчишками в Сен-Жермене, наряженные кардиналами, они въехали
однажды на ослах в ту залу, где мадам Екатерина принимала настоящего кардинала.
Нечто подобное они повторили теперь, уже, взрослыми, — король Франции и его
пленник-кузен, чья мать и многие друзья лишились здесь жизни. Зато на другой же
день король Франции отправился в монастырь, чтобы поскорее замолить свои грехи.
В течение определенного срока он замаливал свои богохульства, и еще одного
срока — свои плотские заблуждения, и еще одного — свою слабость как государя.
Его безволием злоупотребляли да еще глумились над ним: интриганы, жулики,
наложники и одна-единственная женщина — его мать. А он продолжал все
раздаривать, прошучивать, проматывать. Иногда на миг в нем вспыхивало сознание
того, что происходит. Ведь он ограблен, обесчещен, и тогда он замыкался в
безмолвии.
А они принимали это безмолвие за угрозу и стушевывались, едва король
умолкал. Но его немота являлась следствием трагического ощущения своей
несостоятельности. И каждый раз его душу начинала угнетать мысль о том, что
вырождающийся королевский дом не способен что-либо свершить или предотвратить
ни в своей стране, ни за ее пределами. — Терпимости бы нам побольше, — заявил
он как раз сегодня своему зятю и
