Мир был бы нам весьма кстати. Разве я ненавижу гугенотов? Да я в девять лет
сам был гугенотом и бросил в огонь молитвенник моей сестры Маргариты. Я отлично
помню, как мать меня била и как мне доставляло удовольствие дразнить ее. До
сих пор мне стыдно перед ней за это чувство. Хотя она давно обо всем забыла. И
куда я иду? Мне следовало бы желать мира между религиями. А когда я стал
королем, то поклялся, что не допущу в моем государстве никакой религии, кроме
католической. Что же мне делать? Я не изгоняю еретиков, как я должен бы, а
молюсь об их обращении. Я способен только молиться.
— Нет, вы способны на большее, — убежденно заговорил Генрих Наваррский,
выступавший теперь в роли скромного слушателя того Генриха, который стал ныне
королем. — У вас превосходный слог. Усердно сочиняйте послания и указы. Ваше
усердие, сир, послужит для всех нас наилучшим примером.
Этот король в дни уныния — а такой день был и сегодня, тридцатого января, —
старательно писал, как будто мог возместить все, что им упущено,
собственноручно изливая на бумагу потоки чернил. Однако к ним постоянно
примешивалась кровь, а его добрая воля была бессильна. — Мой секретарь Ломени
что-то очень давно болеет, — заметил он. — Проведаю его.
— Не надо, сир! Он умер, открою вам по секрету. Он от нас хотели утаить
печальную весть, чтобы не огорчать, вы как раз были в монастыре. Говорят, он
заболел чумой.
Ломени был именно тот удавленный в тюрьме поместный дворянин, земли которого
перешли к итальянцу; король не в первый раз дивился исчезновению своего
секретаря. Колючие глаза короля на небритом лице, явно напоминавшем обезьянье,
метнули быстрый и неуверенный взгляд на кузена, желая подстеречь, какое у него
появится выражение; впрочем, король тут же опустил их на бумагу. — И ради
этой-то восхитительной жизни я не мог дождаться, когда умрет мой брат Карл, —
пробормотал он.
— А разве не стоило? — спросил изумленно простачок-кузен.
Король закутался в свой меховой плащ и продолжал писать. А кузен Наварра тем
временем ходил по комнате, принимался что-то бормотать себе под нос, на минуту
умолкал и опять что-то бубнил.
— Новый двор сильно отличается от прежнего. Это скорее чувствуешь, чем
видишь. При Карле Девятом мы все были какие-то сумасшедшие. Правда, и сейчас
беспутничают с женщинами, но еще больше с мальчиками. Многие научились этому
только теперь, чтобы не отставать! Я — нет, и очень жалею: ибо таким образом
некоторая сторона человеческой природы остается для меня скрытой.
— И слава богу, — вставил король, продолжая писать. — Мальчишки еще жаднее,
чем бабы. Кроме того, они убивают друг друга. Мой самый любимый юноша
заколот.
— При Карле этого не случалось, — заметил Генрих, — хотя вершиной его
царствования была Варфоломеевская ночь. А что трупный запах держится при новом
дворе устойчивее, чем при старом, с этим я готов согласиться. Но если не думать
о запахе, то как дружно мы живем теперь! Никто и не мечтает о побегах, мятежах
или вторжении немцев. Я уж ученый, я и пальцем не шевельну ради всего
этого!
Он помолчал и, слыша только скрип пера, начал с другого края. — Мы с Гизом
теперь друзья, кто бы мог думать! Если ваше величество меня отпустит, я сяду на
коня и поеду охотиться. Королева-мать мне разрешила. Правда, за каждым моим
шагом будут неусыпно наблюдать те, кто охотнее стали бы моими убийцами, чем
телохранителями.
Перо продолжает скрипеть. — Ну, так я пошел, — заявляет Наварра. — Льет
дождь, и мне не хочется выезжать, чувствуя, что за спиной у меня убийцы. Лучше
пойду к себе в комнату и поиграю с шутом. Он еще печальнее, чем король.
Но когда пленник дошел до двери, его снова окликнули. — Кузен Наварра, —
сказал король, — я долго тебя ненавидел. Но теперь ты в несчастье, как и я. И
причины нашего несчастья — одни и те же события… наши матери… — проговорил
он как бы с трудом. Генрих испугался: никогда он не смотрел на вещи с этой
точки зрения. Как, его мать виновата в постигших его бедах? Поставить чистую
Жанну рядом с мадам Екатериной! Генриха охватило отвращение, и он позабыл, что
должен владеть своим лицом. Однако его унылый собеседник ничего не заметил, у
короля у самого было тяжело на душе. — Какую еще гнусность она задумала? —
спросил он и прямо почернел от овладевших им подозрений.
— Никакой, сир. Королева в отличном расположении духа. Отчего бы и вам не
быть в таком же?
— Оттого, что у меня есть еще брат, — раздался неожиданный ответ. Генрих не
сразу нашелся, что ответить. Смерть старшего брата не принесла счастья. А
теперь король все-таки хочет смерти младшего. Король Франции — прямо какой-то
восточный владыка в своем серале, весь остальной мир для него заслонен
смертельной опасностью, грозящей ему во дворце от каждого из окружающих. Генрих
уж чуял, что воспоследует. Правда, король презирает свою мать за ее мерзости,
но тревожит его беспокойный брат д’Алансон. И неизвестно, кого ему придется под
конец презирать сильнее: мадам Екатерину или самого себя. Ясно, что он
переживает внутреннюю борьбу. Но борется он тщетно; продолжая втайне
подстерегать собеседника даже в минуту такой откровенности, стоившей ему
стольких мук, он проговорил: — Кузен Наварра! Освободи меня от моего брата
д’Алансона!
— Я глубоко тронут, сир, вашим доверием, — заявил Генрих почтительно и
поклонился. Таким образом, он не ответил ни да, ни нет. Может быть, король
принял его слова за согласие.
— В таком случае, — многозначительно продолжал король, — я смогу тебе
верить. — В его голосе все еще слышались подстерегающие нотки, хотя д’Анжу и
делал вид, что все это шутка.
— А тогда, — подхватил Генрих с той же многозначительностью, — мне можно
будет выезжать верхом без моих убийц?
— Больше того. Кто меня освободит от брата, тот станет наместником всего
королевства.
«А уж это ты соврал! — подумал Генрих. — Ну, Валуа, милый мой, теперь ты у
меня запоешь!» И он подпрыгнул с чисто ребяческой радостью. — Да я и мечтать об
этом не смел! — ликующе воскликнул он. — Наместником всего королевства!
— Сейчас мы это и отпразднуем, — решил король.
Новый двор
Забегали дворецкие, и замок Лувр, который, казалось, погружен был в дремоту,
пока король предавался печали, вдруг ожил и помолодел от радостной суеты многих
юношей. К вечеру королевские покои были превращены в персидские шатры. За
легкими узорчатыми тканями горели восковые свечи; их мягкий, мерцающий свет
образовывал как бы призрачный свод и стены. Строгие бледные мальчики в
прозрачных одеждах, с накрашенными губами и подчерненными ресницами, держа в
руках обнаженные сабли, выстроились перед высоким помостом и застыли. На помост
взошли зрители, впрочем, их было очень немного: несколько итальянцев и господа
из Лотарингского дома. Герцог Гиз, гордый своим великолепным телом, всюду
держался хозяином, да и только! У его брата Майенна брюхо было обтянуто
переливающимися шелками. На поясе висел золотой кинжал. Присутствовал еще один
член того же дома, д’Эльбеф, загадочный друг; он появлялся возле короля
Наварского только в самые критические минуты.
Что касается Наварры, то он нарядился в роскошное платье и украсил его
цветами своего дома, — пусть каждый видит, как он гордится тем, что тоже
присутствует на таком празднике. Празднество устраивалось только для мужчин и
мальчиков. Последние должны были пленить первых, а те отметить их своей
благосклонностью. Несколько прелестных пар уже танцевало. Ни сложение, ни
одежда не выдавали их пола, и это двусмысленное очарование особенно действовало
на итальянцев и на толстяка Майенна. Наварра отдал им должное и согласился, что
таких пленительных созданий не было среди его людей, которые носили грубые
колеты, ездили сомкнутым строем, не слезали с коней по пятнадцати часов и
вместо отдыха пели псалмы. — Если бы мои друзья были живы, — проговорил он
небрежно, — из них, наверно, вышли бы такие же прелестные мальчики.
— Подожди, еще выйдут, — заметил Гиз. — Кое-кто из них ведь уцелел.
— Я не знаю их, — отозвался пленник. — Я всегда там, где… — он хотел
добавить: «весело», но вдруг спохватился; ведь перед ним был совсем особый
враг.
Канцлер Бираг, итальянец, получил свой пост благодаря мадам Екатерине. С нею
и с несколькими своими соотечественниками проник он однажды ночью в опочивальню
Карла Девятого. Этот преуспевающий чужеземец видел в пленнике Наварре тайного
врага собственной власти. И поэтому без всяких околичностей начал форменный
допрос: — А вы не в сговоре с неким д’Обинье и его сообщником дю Барта? Эти
господа возбуждают школяров против так называемого иноземного господства, как
будто самые высокие посты в королевстве заняты только иностранцами.
— Sono bugie, какое вранье, господин канцлер! — с ненапускным негодованием
воскликнул Генрих на языке пришельца. Впрочем, тот не поверил ни одному его
слову. Лотарингцев еще можно обмануть, но не чужеземца.
— Ваши друзья, — с трудом проговорил Бираг, задыхаясь от ярости, — ближе к
виселице, чем…
— Чем я, — докончил Генрих. — Да, меня вам не поймать.
— Я вешаю быстро и охотно.
— Но только мелких людишек, синьор. Вы повесили какого-то несчастного
капитана, который кричал, что всем итальянским жуликам надо бы голову отрубить.
Меня же вам пришлось бы изобличить перед всем миром, судить и казнить со всей
полагающейся торжественностью. Но этого вам не дождаться. Давайте держать
пари! Идет? На что?
— Согласен и ставлю свой лучший сапфир.
Обе стороны разыграли эту сцену весьма театрально, словно она являлась
неотъемлемой частью пленительной музыки и танцев и была задумана в духе
грубоватой интермедии.
— Сир! — воскликнул Генрих, увидев короля Франции (тот раздвинул стену
персидского шатра, и оказалось, что король уже тут, стоит, весь блистая, точно
султан, дающий праздник). Генрих преклонил колено: — Сир! У вашего
жестокосердного визиря на уме лишь колесование да четвертование. Неужели я для
этого остался в живых после Варфоломеевской ночи?
— О, если бы покойный король меня послушался! — воскликнул канцлер Бираг.
От ярости выговор его стал совершенно чудовищным, а голос — как у охрипшего
попугая. Таким же голосом он однажды несколько часов подряд донимал Карла
Девятого, пока короля не охватило бешенство и он не отдал приказ начать
резню.
— Вот слышите, сир, что он говорит, — только и ответил Генрих и
почувствовал, что король на его стороне. Раньше он был лишь братом короля и
вдохновителем Варфоломеевской ночи, теперь он сам король, но только потому, что
его брат умер от угрызений совести; а как обстоит дело с его собственной
совестью? Он очень не любит встречаться с теми, кто некогда, в самые мрачные
минуты его жизни, помогал ему уламывать Карла. Даже видеть мать было ему
противно, а уж тем более ее итальянцев. Но приходилось их терпеть, допускать на
самые интимные сборища; в мальчиках они тоже кое-что смыслили.
— Встань! — приказал персидский султан, блистая каменьями своего тюрбана.
Кузен Наварра вскочил с упругостью мячика. Султан властно заявил: — Ты мой
личный пленник, и никто не смеет поднять на тебя руку. Помирись же с моим
визирем! — Генрих только того и ждал. Он тут
