настоящий танец примирения, а восточная роль последнего обязывала итальянца с
бесстрастным достоинством взирать на все происходившее, хотя у него от ярости
глаза вылезли из орбит.
— Великий визирь! — обратился к нему Генрих. Он коснулся своей груди, затем
груди канцлера и как бы случайно попал пальцем в огромный сапфир. — В Персии
ужасно воруют, — добавил Генрих. К счастью, заиграл туш, и в его звуках
потонуло все, что окружающие еще могли услышать. Начался балет. Танцующие
семенили на носках, взмахивали покрывалами и сгибали стройные колени; тут были
одни мальчики, хотя некоторых и одели девушками. Их глаза искрились сквозь
прозрачную ткань покрывал, пожалуй, пособлазнительнее, чем женские; и если
забыть о некоторых, слишком явных признаках мужественности, то движения их тел
казались совсем женственными. Те, которые сохранили свой облик юношей,
протягивали мнимым девушкам кончики пальцев не менее жеманно, чем их «дамы», и
так же мягко обнимали их гибкими руками, изнемогая в мольбе о любви. Танцоры
двигались плавно, без малейшего напряжения. И когда мальчики кружили «девушек»
или плавно приподнимали их над собой, казалось, действуют не мускулы, а одна
лишь волшебная сила грации.
Тут-то дю Га и показал себя. В обычной жизни это был дерзкий на язык,
глупый, нахальный и продажный малый; но сейчас он был как нельзя более на
месте. И не случайно оказывался он при каждой фигуре танца в первом ряду.
Зрители на помосте не спускали с него глаз, и каждый готов был поверить, что
именно его благосклонности жаждет дю Га. Как и все другие мальчики, он
опустился на колени перед своей «дамой» и молча молил о разрешении поднять ее
покрывало. На самом деле он как бы преклонял колени перед королем или султаном,
а незаметно для него выражал свои чувства канцлеру или визирю, уже не говоря о
толстяке Майенне, который даже вспотел, так его разобрало. Всем этим господам
чудилось, что они чем-то отмечены и даже возвеличены, а на самом деле шалопай
просто-напросто издевался над ними. В другое время дали бы ему пинок или
приказали повесить. Однако искусство имеет великую власть, хоть она и
мимолетна.
Но вот оно становится еще более волнующим. Кто бы подумал, что человеческие
лица могут оказаться такими новыми и восхитительными, когда после искусного
танца, подготовившего зрителей к этой минуте, с юношеских лиц наконец-то
срывают покрывала? Даже у грубых мужчин дрогнуло сердце, тем более у короля
Наваррского. У него невольно вырвалось проклятие — его обычное проклятие. Он
глазам своим не поверил. Он даже потер их кулаком. — Габриэль? — спросил
он.
— Он самый, собственной особой, — насмешливо заверил его верзила Гиз. —
Один наложник срывает покрывало с другого: наш дю Га — с твоего Лерана.
— Выходи, будем с тобою биться!
— Будем, но не из-за мальчишки. Он красив, и его путь при новом дворе
предрешен.
У Генриха на глазах выступили слезы. Ему хотелось сказать что-нибудь Лерану,
но тот не поднимал ресниц. А ведь и у него когда-то, в Варфоломеевскую ночь,
текли слезы из-под белой повязки, скрывавшей его лицо. Две жертвы этой ночи,
Габриэль Леви де Леран и Карл Девятый, лежали тогда рядом на ложе короля
Наваррского. Что ждет пас теперь?
Гиз насмешливо бросил ему вслед:
— Оказывается, такие создания были и у тебя, среди твоих людей в грубых
колетах, в сомкнутом строю, когда всадники по пятнадцати часов не слезали с
седел и для отдыха пели псалмы!
В самом деле: что тут скажешь? — Леран прав, если он подчинился и готов
превратиться во что угодно, даже в девушку. — Так Генрих легкомысленно
отмахнулся и от этого унижения, среди многих других он проглотил и его, и никто
не знал, куда их девает этот живчик. Он умел смеяться над собой, как будто
сторонний человек. Низости тут не было никакой; вдумчивый наблюдатель не счел
бы его ни бесчестным, ни дураком. Но только один наблюдатель, д’Эльбеф,
старался понять, что же такое Генрих — дитя и глупец или человек, твердо идущий
к намеченной цели. И д’Эльбеф наконец решил: он незнакомец, проходящий суровую
школу.
Сам д’Эльбеф — наблюдатель, но и только. Отдаленный родственник
могущественного дома, без особых надежд и видов на будущее, он никогда не
выделится среди остальных, а их он, видно, не слишком уважает. Поэтому и
придумывает себе службу на основании особых, присущих ему способностей. Имей
д’Эльбеф такой же рост, как Гиз, он стал бы народным героем; но он держится
небрежнее, и волосы у него темнее, и лицо не излучает сияния надменности. У
него влажные, преданные, очень красивые глаза, они провидят в Генрихе его
восходящую судьбу и ту силу, которая пока служит лишь непосредственному
самосохранению. И он друг Генриха в эти смутные дни, пока еще лишенные славы,
даже наоборот. А когда счастье наконец улыбнется Генриху, д’Эльбефа подле него
уже не будет.
Девушки — они, собственно, мальчики — держат в руках золотые кубки. Они
поднимают их, тихонько вращают на кончике пальца и с ними кружатся сами, не
проливая при этом ни капли. Кубки, видимо, означают любовный напиток, и
мальчики, изображающие и в танцах мальчиков, жаждут его. Выразительные позы их
тел говорят об этом томлении. Все более волнующими становятся эти позы, алчущие
губы приоткрываются, и когда желание становится уже нестерпимым, девушки льют
на них немного настоящей влаги. — По крайней мере она течет в рот королевского
любимца дю Га: д’Эльбеф видит это совершенно ясно. Его внимание целиком
поглощено происходящим, ведь оно касается Генриха. Дю Га опускается на колени и
запрокидывает голову, а Леран, в роли девушки, слегка наклоняет кубок: д’Эльбеф
мог бы сосчитать капли. Затем быстро скользит взглядом по лицам — по хищно
настороженному лицу канцлера Бирага и откровенно восторженному лицу короля
Франции. Король точно громом сражен и улыбается Лерану. Ни одним взглядом не
удостаивает он своего прежнего любимца, уже это показывает, что сейчас
произойдет что-то необычное. Выражается оно в том, что дю Га, отведав любовного
напитка, откидывается назад, судорожно и неестественно выгибая спину,
вскрикивает и выкатывает глаза. Все ясно: отравлен. Так оно, судя по всему, и
должно быть. Д’Эльбеф мог бы предсказать это заранее.
Одновременно, словно по заказу, кто-то верещит голосом старого попугая: —
Сир! Ваш любимец отравлен. Его девушка — орудие Наварры. Отдайте этого принца
мне и правосудию, иначе вам самому будет грозить опасность!
Что могло последовать за столь ужасными словами? Все затаили дыхание и
онемели. Музыка оборвалась, балет застыл на месте, оцепенели зрители на
помосте, они ждали, что король сделает какое-нибудь движение, но и он не
шевельнулся. Только сама сцена, то есть персидский шатер, слегка заколыхалась.
Виновницами этого оказались придворные дамы, не допущенные на таинственный
праздник: они спрятались позади занавесей и оттуда поглядывали. Там-то и
притаились статс-дамы и фрейлины; осмелев, заглядывали в щелки кое-кто из
дворцовой челяди; а у одной из них, теребя занавес, стояла сама королева
Наваррская. «Что же теперь будет?» — думала Марго среди всеобщего безмолвия и
оцепенения.
Она думала: «Вот так всегда бывает, когда предоставишь этих мужчин самим
себе. Сначала вырядятся женщинами и уж так жеманятся — прямо неземные создания.
А потом все кончается кинжалом и убийством. Мой царственный братец, конечно,
пожелает отомстить за своего отравленного любимца. Он выдаст моего бедного
Henricus’a этому негодяю Бирагу, у того даже слюнки текут от нетерпения. Ни
один из болванов даже не догадывается, что тут поставлено на карту! И они еще
воображают, будто могут обойтись без нас, женщин!»
Но один все же догадался. Д’Эльбеф из Лотарингского дома соскочил с помоста,
рванул с пола совсем скорчившегося дю Га, поднял его и начал лупить наложника
по щекам до тех пор, пока тот твердо не стал на ноги. — Довольно ломать
комедию! — зарычал он. — И смотри, не вздумай опять взяться за свои проделки! —
Д’Эльбеф так вывертывал дю Га руку, что заставил этого молодца подняться вместе
с ним на помост. Он бросил его на колени перед королем и приказал: —
Признавайся его величеству, кто тебя научил этому жулыничеству, может быть,
тебя тогда не повесят.
Дю Га выразил всем своим телом крайний ужас. Несмотря на талантливость всего
предшествующего, это удалось ему лучше всего. Подлинное всегда убедительнее
искусственного.
Шея у него вытянулась, как шея того, кому только что отрубили голову: обычно
кажется, будто такие шеи неестественно вырастают. И эту-то вытянувшуюся шею он
повертывал от короля к канцлеру и от канцлера к королю. У канцлера отвисли
щеки, а у короля зловеще вздулась жила на лбу. Дю Га чувствовал, как пальцы его
врага д’Эльбефа все теснее сжимают ему горло. И до того как они окончательно
стиснули его, дю Га еще успел выдавить из себя: — Господин, канцлер! — Правда,
едва д’Эльбеф отпустил его, как он раскаялся в своем признании и тут же
попытался взять свои слова обратно.
— Нет, не господин канцлер! Я сам, без его наущения, притворился, будто меня
отравили… из ревности к господину Лерану, которому улыбался мой король!
Ему, конечно, не поверили, хотя это была все же правда. С еще большим
раздражением король взглянул на канцлера, вернее, султан на визиря, ибо они
стояли друг перед другом именно в этом обличье. Первым прервал молчание
Наварра.
— Синьор Бираг, вы проспорили мне ваш камень! Сир, он держал пари, что
казнит меня всенародно. Это ему бы и удалось, если бы вы не разгадали его
происков.
Король не мог ни заточить канцлера в Бастилию, ни отрешить от должности,
ибо, будучи соотечественником мадам Екатерины, он находился под ее особой
защитой. Поэтому король сделал то, что было в его силах и чего все от него
ожидали: он сорвал с груди канцлера сияющий сапфир. Потом нерешительно
посмотрел вокруг, точно еще не зная, что воспоследует. Но на самом деле он
отлично знал, что. Король кивнул Лерану, тот взошел по ступенькам на помост и
принял на коленях знак королевской благосклонности. И с этой минуты от него
исходило голубое сияние. Когда все покрывала были сброшены, у виконта де Лерана
оказалось лицо юного воина, который в блеске своей едва расцветающей
мужественности готов наступить ногой на затылок поверженному врагу. Дю Га сам
вызывал его на это: словно повергнутый в прах, он нарочно уткнулся лицом в
пол, — и Леран не стал медлить.
Когда обитатели персидского шатра увидели, что все завершилось столь
благополучно, они ожили, захлопали в ладоши, возобновили танец и, отдаваясь
волнам музыки, стали изображать любовь и счастье перед зрителями, которые
верили в любовь и счастье, только когда они изображались на сцене. До поздней
ночи мерцал персидский шатер узорчатыми занавесями, сквозь которые просачивался
мудро смягченный свет, отчего все внутри представлялось терпимее, чем обычно, —
султан, мальчики, старые негодяи, а также те вещи, в которых самое драгоценное
— только их голубое сияние.
Впрочем, двух участников не хватало: Генрих и д’Эльбеф прощались в
отдаленном покое замка.
— Этого я никогда не забуду, д’Эльбеф.
— Сир, вы очень долго тут мешкаете, но, вероятно, должны медлить.
— Время у меня есть. У меня только это и остается: терпение и время.
Что же такое ненависть?
Но тот, кто ждет слишком долго, видит, как его самые сильные чувства
изменяются, как они раздваиваются и теряют свою цельность. Взять хотя бы эту
дружбу с Гизом. Генрих сблизился с ним из ненависти:
