его, ибо этого требует ненависть. Но когда узнаешь врага, возникает опасность,
что найдешь его вовсе не таким уж плохим. Больше того: враг потому и
притягивает, что его принимаешь, какой он есть.
Они играли в мяч, «длинный мяч», игра эта труднее всех прочих, и в ней
состязались всегда только два противника — Наварра и Гиз; остальные лишь
смотрели, и им нередко бывало обидно. Коротышка Наварра легко носился туда и
сюда, тогда как огромный Гиз стоял на месте и спокойно, как Голиаф, ожидал его
ударов; но и это были еще пустяки. Однажды мяч перелетел через изгородь. —
Наварра! Ты поменьше, — крикнул Гиз, — полезай через изгородь и достань мяч!
Но Генрих просто перепрыгнул ее с места, невольно восхитив этим зрителей.
Назад он, правда, пролез под ней, однако вдруг послал мяч на площадку, и
кожаный снаряд попал лотарингцу прямо в грудь. Гиз покачнулся, но тут же
воскликнул: — Ты мне в лоб метил, и тогда бы я упал! Но так высоко тебе не
достать, малыш. Поди-ка, принеси нам винца — запьем испуг.
Генрих, конечно, побежал за вином. Но этого случая было достаточно, чтобы в
тот же день д’Алансон и д’Эльбеф, отведя в сторону Гиза, поговорили с ним
серьезно. Правда, король Наваррский — всего лишь пленник и в настоящее время
лицо незначительное; но все присутствующие, а среди них были кое-кто из черни,
увидели в этом недопустимое унижение королевского дома. Гиз ответил: — Чего вы
хотите? Мальчуган ведь не обижается, он прямо прилип ко мне. По всем церквам со
мной таскается. Скоро он будет более ревностным католиком, чем я сам.
Они пересказали его слова Генриху; но своими мыслями на этот счет он с ними
не поделился. «Тщеславный Голиаф, — думал он, — не подозревает о моем сговоре с
мадам Екатериной. Напрасно он вообразил, что на его неуклюжие интриги с попами
и испанцами всегда будут смотреть сквозь пальцы. Не знает он меня так, как я
знаю его. Я ведь его друг. Никто не может себе позволить того, что позволяет
друг».
При следующей игре в мяч ему действительно удалось угодить Гизу в лоб, у
герцога вскочила шишка, и ему стало плохо. Генрих притворился, что ужасно
огорчен: — Право же, я нечаянно, я вовсе не хотел, чтобы у тебя выросли рога.
Только герцогиня имеет право наставить их тебе. — Тут все присутствующие начали
хохотать, называя друг другу громче, чем допускают приличия, имена любовников
герцогини. Эта молодая дама быстро и основательно усвоила придворные нравы.
Лотарингец лежал на земле, стараясь остудить лоб, и все слышал. Он стонал,
больше от ярости, чем от боли, и решил сурово наказать неверную жену.
Потом он заявил Наварре: — В сущности, ты только напомнил мне, что надо
следить за ней. Никто другой на это бы не дерзнул. Я вижу, что тебе можно
доверять. Пойдем со мной, послушаем проповедь отца Буше.
В тот же день они отправились верхом, герцог Гиз, как обычно, в
сопровождении блестящей свиты, Наварра — совсем один. Он все еще знал Париж
недостаточно, и название церкви ему ничего не сказало. Где бы они с Гизом ни
проезжали, в толпе из уст в уста передавались все те же слова: — Вон король
Парижа! Здравствуй, Гиз! — Этого короля приветствовали, подняв правую руку.
Женщины подражали мужчинам, хотя иногда они забывались и протягивали обе руки к
белокурому герою своих грез. А тот, надменный и уверенный в себе, изливал на
них блеск, точно был самим солнцем. Так они доехали до церкви. И когда
многочисленные воины перестали лязгать оружием, священник Буше поднялся на
кафедру.
Это был оратор нового типа. Он разъярился с первого же слова, и его грубый
голос то и дело сбивался на бабий визг. Буше проповедовал ненависть к
«умеренным». Не одних только протестантов нужно ненавидеть так, чтобы их
уничтожать. Когда наступит некая ночь длинных ножей и отрубленных голов, вещал
священник, следовало особенно беспощадно расправляться с теми, кто слишком
терпимы, хотя и называют себя католиками. Главное зло в обеих религиях — это
такие люди, которые чересчур уступчивы, они готовы пойти на соглашение и
желают, чтобы в стране воцарился мир. Но мира страна не получит, она его не
выдержит, ибо он несовместим с ее честью. Постыдный мир и навязанный ей договор
с еретиками должны быть уничтожены. И земля и кровь зовут к насилию, насилию,
насилию и решительному очищению от всего чужеродного, от прогнившего
прекраснодушия, от разлагающей свободы.
Толпа, переполнявшая церковь от алтаря до самых далеких приделов, скрежетом
и стенаниями подтвердила, что она не желает терпеть ни прекраснодушия, ни тем
более свободы. Люди давили друг друга, лишь бы протиснуться поближе к кафедре,
хотя бы одним глазком взглянуть на проповедника. Но они видели только разинутую
пасть, ибо этот Буше был ничтожного роста и к тому же кривобок, он едва
высовывался из-за края кафедры. Плевался, однако, очень далеко. Его речь то и
дело переходила в лай, а если в ней и оставалось что-то человеческое, то оно
было весьма далеким от всех привычных звуков; оно напоминало что-то чужеземное,
затверженное. Несколько раз люди ожидали, что он вот-вот повалится в припадке
падучей, и уже озирались, ища сторожей. Но тогда пасть Буше захлопывалась, и
он, обаятельно улыбаясь, обводил взглядом церковь, чем и покорял сердца. Потом,
набравшись сил, снова принимался лаять и щелкать зубами, точно намереваясь
извлечь из толпы какого-нибудь инакомыслящего и тут же загрызть его.
Свобода совести? Нет уж, избави бог! Но и никаких податей, никакой арендной
платы и вообще никаких налогов, никакого рабства. Ни народ, ни тем более
духовные лица пусть отныне ничего не платят. На том-то и стоит их союз. Пусть
за духовенством останутся причитающиеся с него государственные сборы, а народу
разрешат грабить дома и дворцы всех гугенотов и всех «умеренных» — их следует
убивать в первую очередь. Буше убеждал своих слушателей не отступать и перед
вельможами, перед самыми высокопоставленными лицами и весьма недвусмысленно
намекал даже на особу короля: он-де тайный протестант, «умеренный» и изменник.
Следуя своему пылкому воображению, поп расписывал слушателям несметные
сокровища Лувра и прелести вожделенной резни. А потом тех же слушателей,
упоенных картинами будущих бесчинств, повергал без всякого перехода в
смертельный ужас, уверяя, будто против них злоумышляют, их преследуют: нации и
всему национальному грозит-де ужасная опасность очутиться во власти тайных сил,
поклявшихся погубить ее. За этим последовала яростная молитва, которую могла
породить, бесспорно, только близость несомненной и величайшей беды. Толпа
громко подхватила. А над людьми облаком стояли незримые пары — истечения
жадности, страха, вожделений и ненависти.
Генрих вдыхал эти испарения, и скорее его органы чувств, чем сознание,
подсказали ему, насколько нечистоплотно все происходящее. В конце концов он
сам чуть не заразился этой ненавистью. Свергнуть властителей Лувра, разграбить
его, всех поубивать — мужчин, дам, стражу и челядь — ведь и он не раз помышлял
о таких делах в те времена, когда больше всего жаждал бежать отсюда и вернуться
с иноземными ландскнехтами. Тому прошло уже несколько лет, он чуть не позабыл
все это. Но здесь, в церкви, воспоминание встало перед ним опять, точно он
строил эти планы только вчера. И он снова понял, что оскорбленный и униженный
мстит беспощадно. «А уж у меня оснований больше, чем у кого-либо. Они убили мою
мать, потом господина адмирала, всех моих друзей — восемьдесят дворян, моего
учителя, последнего вестника моей матери-королевы! Оставшиеся в живых покрыты
позором, я должен переносить плен, ежедневные опасности и ежедневные
издевательства. Все это я знаю. И я решил мстить. Я лишь день за днем
откладывал месть и обдумывал ее. Так проходит время, и так проходит ненависть.
Нет, она не проходит, она становится сомнительной. Я с ними живу, мы играем в
мяч, мы спим с теми же самыми женщинами. Мадам Екатерина предложила мне союз;
да и правда ли, что она отравила мою мать? Д’Анжу был готов во время
Варфоломеевской ночи прикончить меня, а теперь, став королем, он меня
защищает. Гиз сделался моим близким приятелем; кажется почти невероятным,
чтобы, когда господин адмирал уже был мертв, он мог наступить ему на лицо.
Однако это так! Все это они совершили, истинная правда. Но дело в том, что я их
знаю, а они меня нет. Не хочу отрицать: я даже люблю их за это, конечно, до
известной степени люблю. Можно услаждать себя, и общаясь с врагами, не только,
с возлюбленными. Я вынужден остерегаться их и потому дружить с ними». Так
оправдывал себя Генрих, свои колебания, свое долготерпение, и как бы
отстранялся от толпы, которую Буше призывал к необузданному удовлетворению
своих инстинктов. Впрочем, Буше еще не закончил своей яростной молитвы, а
Генрих уже давно справился со всем, что вдруг нахлынуло на него. Жизнь коротка,
искусство вечно, но когда же можно считать правильное действие созревшим?
А тем временем Буше разъяснил слушателям, что вся государственная система
преступна, но зато бог послал им вождя.
— Видите, вон он стоит! — Все усердно опустились на колени, особенно те,
кого подозревали в сочувствии «умеренным». Но Гиз дерзко смотрел поверх голов,
возведя очи прямо к богу; на нем были серебряные доспехи, как будто предстояло
сейчас же схватиться с властью, и его воины бряцали железом. Конечно, у
королевы-матери были здесь свои шпионы, они, наверно, уже побежали к ней и
теперь расписывают, какой страшной угрозой для нее становится лотарингец. А
Генриху, который был близок с ним, становилось ясно, что он просто головорез и
грубый великан, Голиаф, да к тому же рогат. Надо сделаться его другом, тогда
поймешь, чего он на самом деле стоит, и даже почувствуешь к нему симпатию. Я
ненавижу его? Конечно. Но что же такое ненависть?
Проповедник кончил, и алебардщики стали выгонять простой народ из церкви;
остались только те, кто пользовался влиянием и уважением: отцы города, самые
богатые горожане, наиболее популярные священники, а также господин архиепископ.
Он головой ручался, что устами Буше глаголят сами разгневанные небеса.
Распутство двора уже перешло всякие границы, — и архиепископ живо описал
публичное и бесстыдное представление, которое король устроил в Лувре; в
качестве исполнителей выступали его наложники, а женщин-христианок заставляли
смотреть на этот срам. Рассказ его вызвал возмущенный ропот. Под шумок кто-то
рядом с Генрихом, стоявшим далеко позади, сказал: — А архиепископ спит с
собственной сестрицей!
Генрих невольно засмеялся, его рассмешил не только факт, сообщенный соседом,
а вообще вся эта комедия.
Вскоре, однако, дело приняло серьезный оборот, ибо один из влиятельнейших
граждан, представитель счетной палаты, открыл собравшимся состояние финансов в
королевстве. Оно оказалось безнадежным; но так как никто, собственно, ничего
другого и не ожидал, то каждый считал себя тем более вправе возмущаться. Именно
скопом возмущаемся мы особенно горячо и лишь по поводу фактов, о которых знают
все. Услышав свежие новости, люди раскачиваются крайне медленно, но тем быстрее
действует оглашение того, что давно известно и о чем просто не решались
говорить. В сто тысяч талеров обходятся казне ежегодно королевские охотничьи
своры, обезьяны и попугаи. И это еще пустяк в сравнении с чудовищными суммами,
которые поглощает орава его любовников. Одному из них даже вверили управление
финансами. Оратор заявил об этом во всеуслышание и добавил: — В наши времена
все можно делать,
