городу благодаря своему рассказу, был не первым, но и на него бешеные бабы
набросились, как на врага святой церкви: — Вон Эртебиз, это он видел, как Валуа
валялся со своей потаскухой!
И сотни босых ног затоптали Эртебиза насмерть.
Наслаждение
У королевы Наваррской был собственный двор: в нескольких маленьких покоях по
вечерам собирались ее подруги, ее поэты, музыканты, гуманисты и поклонники.
Здесь служили одному божеству — Марго, и незачем было подглядывать в щель между
портьерами, как на празднествах, устраиваемых ее братом, королем Франции. Ее
дорогой супруг, король Наваррский, однажды вечером застал Марго играющей на
арфе, а какой-то поэт читал сочиненные в ее честь благозвучные стихи; в мире
поэзии она именовалась Лаисой, была куртизанкой и властвовала над людьми
благодаря своей красоте и учености. Марго-Лаиса сидела в кресле, на возвышении,
и во всем ее облике было то совершенство, к которому она неизменно стремилась.
По бокам стояли еще два кресла, и в них сидели госпожа Майенн и герцогиня Гиз.
У ног богини и подле двух других муз расположились менее важные особы,
служившие, однако, необходимым дополнением ко всей этой картине. Ее обрамляли
две увитые розами колонны, между которыми лежал большой светлый ковер с
вышитыми на нем образами мечтательной весны. Глубоким миром и ясностью духа
веяло от этого зрелища, и поэту, стоявшему перед тремя женщинами, оставалось
только воспевать их, причем он слегка откидывался в сторону и вытягивал руку,
словно шел по шаткому мостику, переброшенному через пропасть.
«В замке Лувр не везде так спокойно, как здесь, — подумал Генрих, увидев
двор королевы Наваррской. — А церковь, где проповедует этот Буше? Не изобразить
ли его и показать им образчик подобного красноречия? Стоит ли? Нет!» Генрих,
правда, занял место поэта, но начал декламировать то, что ему вдруг пришло на
ум: — Adjudat me a d’aqueste hore, — помоги мне в этот час, молитва, которую
читала мать, рожая его. Звучные слова! А так как они были обращены не только к
деве Марии, но вместе с тем и к королеве Наваррской, то этим ее дорогой
повелитель превзошел все восхваления, какие мадам Маргарита слышала при своем
дворе. И она была ему чрезвычайно благодарна; она принялась аккомпанировать,
вплетая в его речь блестящие пассажи на арфе, и в заключение протянула для
поцелуя свою, ослепительную руку. Поцеловав ее, он заверил Марго при всех ее
почитателях, что сегодня готов служить ей и угождать, как никогда. Она поняла и
снова протянула ему руку, на этот раз, чтобы он помог ей сойти со ступенек
возвышения и увел из комнаты.
Когда их никто уже не мог услышать, Генрих рассмеялся и сказал: — Ступайте к
королеве, вашей матери. Мне очень хочется поглядеть, какое у вас будет лицо,
когда вы выйдете от нее.
— Что это значит? — отозвалась Маргарита, она была явно обижена. — Теперь со
мной уже никто не обращается столь неуважительно, как во времена короля
Карла.
— Надеюсь! Хотя ваш брат-король разгневан на вас не меньше, чем ваша
мать.
— Ради бога! Что случилось?
— Я молчу! Достаточно, если я скажу вам, что сам не верю ни одному их
обвинению. Люди все это выдумывают, только чтобы нас поссорить.
Генрих проводил свою супругу до комнат мадам Екатерины. Но едва он остался
один, как к нему приблизилась другая дама, герцогиня де Гиз: она тоже попала в
трудное положение. Ее беспокойство можно было заметить и раньше: когда она еще
сидела в кресле на возвышении и остальные казались столь безмятежно спокойными,
герцогиня тревожно озиралась. Так выглядит человек, которого до смерти
перепугали, и он не в силах об этом забыть.
— Сир, — проговорила герцогиня и беспомощно протянула Генриху руки ладонями
вверх, — я очень несчастна. Я ни в чем не повинна и заслуживаю того, чтобы вы
меня утешили. — Он хотел возразить ей: почему бы и нет, после всех остальных, —
однако не успел. — Вы лучший друг герцога, — торопливо продолжала она, — так
убедите его, ради бога, что я перед ним чиста, а то он обойдется со мной еще
суровее! — Она выпалила все это сразу и невольно остановилась, чтобы перевести
дух. Генрих мог бы сказать: «Я вправе защищать вашу невинность, мадам, ибо мне
вы, к сожалению, еще не доказали противное».
— Подумайте только, что делает этот сумасшедший! Нынче утром я почувствовала
легкое недомогание, а он невесть отчего был не в духе; вижу, что-то его бесит,
а что, сказать не желает. Я ведь и так догадываюсь, в чем дело: у мужей только
ревность на уме. Вдруг ему взбрело в голову, что я непременно должна выпить
чашку бульона, и каким тоном он этого потребовал! Я, конечно, начинаю
подозревать самое плохое. «Не нужно мне никакого бульона!» — говорю. А он,
сколько я ни отказываюсь, стоит на своем: «Нет уж, извините, мадам, бульон вы
все-таки выпьете». И тут же посылает на кухню.
— Он хотел вас отравить? — вполголоса спросил Генрих с ужасом, ибо ему
вспомнилось, что ведь он сам назвал герцога рогатым; может быть, он первый и
пустил этот слух? С тех пор Гиз ото всех получал подтверждения, и вот как
страшны оказались последствия для бедной женщины.
— Надеюсь, вы ему выплеснули бульон в лицо?
— Это было бы невежливо. Я вымолила у него отсрочку на полчаса, прежде чем
выпить роковую чашу, и за это время приготовилась к смерти.
Генрих видел теперь несчастную жертву сквозь дымку слез, застлавших ему
глаза.
— Потом принесли бульон. Герцог тем временем вышел из комнаты. А я
выпила.
Даже в отсутствии мужа супруга повиновалась ему: ее поддерживала надежда,
что молитва умирающей искупит все ее плотские прегрешения.
— И вы подумайте! — воскликнула она, возмущенная до предела. — Оказалось,
что это самый обыкновенный бульон!
Ее гнев передался и ему. Хорош Голиаф с его великолепными телесами! Вот как
он запугивает женщин! Вот как он мстит, когда они наставляют ему то, что он
вполне заслужил! — Мадам, — сказал Генрих с глубоким убеждением, — вы безвинно
пострадали, я это вижу. Вы заслуживаете, чтобы я вас утешил и загладил вину
всех мужчин, которые были к вам несправедливы, в том числе и мою.
Он взял ее за кончики пальцев, их руки, словно воспарили, их ноги сблизились
изящно, словно в танце, и, обратив друг к другу лица, выражавшие учтивое
счастье, они не без жеманства вступили на тот путь, который вел к обоюдному
наслаждению.
Когда он снова увидел Марго, она только что при свидетелях выдержала бурное
объяснение с матерью и братом-королем — уже не первое, вызванное ее
предосудительным поведением. Душевное равновесие еще не вернулось к ней. — Что,
я был прав? — спросил он сочувственно. Ее большие глаза наполнились слезами,
но, боясь, как бы тушь не расплылась, она сдержалась и не сразу выложила все,
что угнетало ее. Не дожидаясь никаких объяснений, ее возлюбленный повелитель
обнял ее и стал уверять: что бы ни случилось, он всегда защитит ее, ибо она ему
доверена. Сегодня же вечером, когда ее брат-король удалится в свою опочивальню,
двое его друзей изложат ему, насколько он был к ней несправедлив.
— Брат, может, и поверит им, но мою мать вам не провести, — проговорила
Марго, пожалуй, слишком поспешно и опять слегка испугалась. Она неуверенно
взглянула на своего повелителя, желая угадать, что ему известно. Ибо в конце
концов Марго ведь все-таки допустила грубое нарушение приличий, навестив на
одре болезни своего очередного любовника! Но так как Генрих и виду не подавал,
что об этом осведомлен, она вернулась к роли оскорбленной невинности. — Если бы
хоть не при всех мне бросили в лицо такую клевету! Этого я никогда не прощу!
Не хватало еще, чтобы мой возлюбленный повелитель был обо мне дурного мнения
и разгневался на меня!
— И не подумаю, ибо знаю все лучше, чем все остальные, — отозвался он и
улыбнулся при этом многозначительной, но доброй улыбкой, даже не без оттенка
влюбленности. Все это тронуло сердце бедной женщины. Лучшего друга она и желать
не могла. — Вы человек благородный, — сказала она, — все кончилось
благополучно. Но да послужит это нам предостережением. Вы увидите: король
придумает еще немало всяких историй, лишь бы разорвать нашу дружбу.
— Это ему не удастся, — решительно заявил Генрих, — и мы сейчас же примем к
тому меры. — Они еще долго пробыли вместе. Уже утром, когда он оставил ее,
Марго тут же посетили дамы и сообщили ей о том, что ее возлюбленный супруг как
раз вчера нанес ей обиду, оставшись вдвоем с герцогиней Гиз. Сначала Марго
удивилась, затем ответила: — Мой дорогой супруг всегда пожалеет женщину, если
она несчастна.
Потом она долго размышляла об этом случае. Ибо, хотя Марго жила бездумно, ее
дух был полон глубокомыслия. Для памяти она набросала две сравнительные
характеристики: вот герцог Гиз, именовавшийся в ее записках Клеонтом, его месть
с помощью чашки бульона ужасна, он держит герцогиню часами под угрозой смерти.
И вот король Наваррский — его она называла Ахиллом — этот, напротив, так мягок
и вместе с тем так ненадежен. «И все-таки он верен своим чувствам, — писала
она. — Ахилл никогда не забудет той высокой и прекрасной страсти, которая
связала его с Лаисой. Этой страсти не изменят ни Лаиса, ни Ахилл, они
преобразят ее своей доброй волей, и из пылкого чувства, подчас близкого к
ненависти, возникнет дружба, почти равная любви».
Марго отложила перо: она была очень довольна, что все так обернулось. О
многом она и здесь говорила только намеками. Но, к счастью, главное уже
пережилось: она имела в виду толпу мертвецов, которые когда-то встали стеной
между нею и ее дорогим повелителем и через которую невозможно было пробиться.
Потом она выдала его своей свирепой матери, и он попал в плен, потом решилась
наставить ему рога. Ненависть, обман, раскаяние, жалость сменялись в ее сердце,
пока, наконец, Ахилл и Лаиса не сделались близкими друзьями, чтобы навсегда
остаться ими, — так по крайней мере думала Марго. Но ведь жизнь длинна…
Супруги на многое смотрели сквозь пальцы. Они даже предостерегали друг
друга, когда одному из них грозила опасность: правда, за таким предостережением
всегда что-нибудь крылось. Однажды Марго сказала: — Сир, вы показываетесь
слишком часто в обществе моего брата д’Алансона. Зачем с ним связываться, ведь
вы уже видели не раз, чем это кончается! Наследником престола он остается.
Правда, вам обещано, что вы будете наместником всего королевства, но над его
обещанием смеется весь двор.
— Мадам, иногда небезвыгодно быть даже осмеянным.
— Еще будь у вас тайные планы! Может быть, вы хотите стать королем Франции?
Но вы не найдете никого, кто согласился бы вам служить, ведь все вас уже видели
в роли короля. Лучше служите моему брату д’Алансону, которого я очень люблю и
который, наверное, взойдет на престол. Я даю вам этот совет ради вашего же
блага.
— Мадам, — торжественно отозвался он, — узнайте же, что и я вам друг. Я
частенько провожу время с вашим братом д’Алансоном, так как мне известно, что
его жизни угрожает опасность. — Взгляд Генриха был настолько красноречив, что
она почти угадала: ему самому это и
