все они обступали его и разглядывали, словно это было какое-то диво — ученый
медведь либо обезьяна.
Несмотря на всю пылкость своего воображения, он обладал способностью вдруг
видеть правду, а они недоуменно переглядывались, они не понимали, что он
говорит, в его речи еще слишком преобладал родной говор. Остальные два Генриха
приметили, например, что слово «ложка» он употребляет в мужском роде, но
сказать ему не сказали, а сами стали повторять при нем ту же ошибку. И он
чувствовал, что есть у них всех какое-то преимущество перед ним. В те времена
Генриху часто снились сны, но о чем? Утром он все забывал. И лишь когда ему
стало ясно, что его мучит тоска, ужасная, нестерпимая тоска по родине, он понял
и то, что встает перед ним в каждом сновидении: Пиренеи.
Когда умер отец
Он видел Пиренеи, покрытые лесами до самого неба, ноги несли спящего, точно
ветер, и на вершинах он оказывался огромным, одного роста с горами. И он мог
наклониться до самого замка По и поцеловать в губы свою дорогую маму. От тоски
по родине он опять заболел, как перед тем из-за обедни. Сначала решили, что у
него оспа, но оказалась не оспа. Тогда отец увез его в деревню: Антуан Бурбон
снова отправлялся в поход, и его маленькому сыну незачем было оставаться одному
в Париже. Однако заброшенности в деревне Генрих боялся не меньше, чем
одиночества в Париже, он умолял отца: пусть возьмет его с собою в лагерь.
Антуан этого не сделал уж потому, что там у него была возлюбленная.
Он уезжал верхом, и Генрих проводил его немного на своей лошади. Мальчик не
в силах был с ним расстаться, никогда еще он так не любил этого статного
мужчину с бородой и в доспехах! Ведь это его отец; пока они еще вместе, — ну,
до перекрестка, ну, до ручья! — Я обгоню тебя, давай поспорим? Я знаю короткую
дорогу и за лесом опять окажусь с тобой рядом! — так он хитрил до тех пор, пока
отец, рассердившись не отправил его домой.
Но не прошло и полутора месяцев, как Антуана не стало. Листва на деревьях
засохла, и к его сыну прискакал гонец с вестью, что король Наваррский убит.
Принц, его сын, чуть не вскрикнул. Но вдруг, решительно подавив рыдания,
спросил:
— А это правда?
Ибо теперь считал уже за правило, что люди его обманывают и ставят ему
капканы.
— Ну-ка, расскажи, как было дело.
С недоверием слушал он сообщение о том, что король, находясь в окопе, велел
принести себе туда обед. Паж, наливавший ему вино, уже был ранен пулей. Другая
поразила насмерть капитана, который стоял неподалеку на открытом месте и
справлял нужду. Надо же было королю стать на то же место — и, конечно,
следующая пуля угодила в короля, когда он мочился.
Только тут Генрих дал, наконец, волю слезам. Он понял, что это правда,
потому что узнал беззаботную храбрость отца. Мальчика терзала сердечная боль,
зачем сам он был в это время далеко, зачем не смог участвовать в той битве и
делить с отцом опасность, как делил ее этот слуга, которого отец любил.
— Рафаил! — воскликнул он, обращаясь к слуге. — Король меня любил?
— Когда он скончался от раны — было это на корабле, который вез его в
Париж…
— Кто находился при нем? Я хочу знать!
О любовнице, на чьих руках умер Антуан, слуга умолчал.
— Я один находился подле него, — заверил он принца. — Когда государь мой
почувствовал, что дело идет к концу, а было это в девять часов вечера, он
схватил меня за бороду и сказал: «Служи хорошенько моему сыну, а он пусть
хорошенько служит королю!»
Генрих все это ясно увидел перед собой, он перестал плакать и сам схватил
гонца за бороду. Ему казалось, что нет ничего прекраснее, чем вот так умереть
за короля Франции, как умер его отец Антуан.
Память об отце определила два ближайших года жизни маленького Генриха.
Матери своей он за все это время так и не видел. Жанне неотступно угрожал
Монлюк; этим постоянным давлением на нее мадам Екатерина достигла того, что их
отношения стали более сносными. Подобные дела Медичи умела улаживать, ибо ей
неведома была та страстная ненависть, которая кипела в сердце Жанны д’Альбре;
Екатерина действовала просто, сообразуясь с обстоятельствами. Самым сильным ее
врагом по-прежнему оставался дом Гизов, протестанты были пока обезврежены. Тем
более могла она воспользоваться ими для своих целей и прежде всего их духовной
предводительницей. Тщательно все обдумав, мадам Екатерина решила так.
После смерти Антуана Бурбона юный принц Наваррский сделался, как и отец,
губернатором провинции Гиеннь и адмиралом; сто телохранителей получил он,
однако вынужден был остаться при дворе. Его заместителем на юге назначили,
разумеется, Монлюка, того самого Монлюка, на которого так обижалась Жанна. За
это ей даровали право воспитывать своего Генриха, как ей захочется, хотя сама
она не могла при этом присутствовать. Она сейчас же вернула ему в качестве
учителя честного старика Ла Гошери, а общее руководство принцем было доверено
хитрецу Бовуа, и к обедне можно было уже не ходить. Генрих снова оказался
протестантом, но это его больше не трогало.
Он сказал себе: «Я родился католиком, моя дорогая матушка сделала из меня
гугенота, им я и останусь, хотя отец меня опять посылал к обедне, вернее,
посылала мадам Екатерина, и рыцари ордена целовали меня. Если б я теперь стоял
на поле боя, среди сторонников истинной веры, как мне и подобало бы, — тут у
мальчика заколотилось сердце, — рыцари уже не целовали бы меня. Наоборот, мне
пришлось бы, пожалуй, их просить об этом, ибо они могли бы победить нас, и
тогда я опять стал бы католиком. Что ж! Таков этот мир».
Но еще сильнее забилось у него сердце. «Нет! — подумал он. — Победить или
умереть», aut vincere aut mori — этот девиз он написал даже на билетике какой-то
лотереи, и мадам Екатерина спросила его, что эти слова означают. Тогда он
ответил, что смысла их не знает.
Странное посещение
Генриху шел одиннадцатый год, когда его взяли в большое путешествие короля
Карла Девятого по Франции.
Королева-мать решила, что всему королевству пора лицезреть ее сына и что
первый принц крови, Генрих Наваррский, должен везде показываться в его свите —
хоть и протестант, а все же только вассал. Кто опять перебежал дорогу
хитроумной толстухе и расстроил ее планы? По крайней мере вообразил, что
расстроил? Жанна д’Альбре; она появилась внезапно. В город, где тогда находился
двор, она въехала, точно какая-нибудь независимая государыня, при ней триста
всадников и не меньше восьми пасторов
И тотчас горячо накинулась на мадам Екатерину: та до сих пор не выполнила
своих обещаний. Помимо этого, она только и успевала, что помолиться вместе с
сыном. Ведь она оставила его своей доброй подруге как залог их соглашения, а
Монлюк запретил в Беарне проповеди, и поговаривают, будто протестантам угрожает
еще кое-что похуже, а именно — встреча Екатерины с Филиппом Вторым Испанским,
этим злым демоном юга и архиврагом истинной веры. И вот Жанна потребовала
правды. Жанна заявила о своих правах.
Однако никто не выказывал большего равнодушия к любым договорам, чем мадам
Екатерина, когда уже не видела в них пользы для себя. И она, по своему
обыкновению, лишь тихонько засмеялась: — Милая подружка, теперь вы здесь, вы
моя, а мне именно этого и хотелось.
Так оно и было на самом деле, ибо Филипп довел до ее сведения, что отправит
послов по ту сторону Пиренеев не раньше, чем королева Наваррская исчезнет из
своих родных мест. Поэтому Жанна почти ничего не добилась — сунули ей малую
толику денег на жизнь, на ее всадников да пасторов, — и уезжай себе обратно в
графство Вандом, как два года назад. Двор же продолжал путешествие на юг.
Жанна простить себе не могла, что попалась в ловушку. Однажды ее сыну
пришлось ночевать в нижнем этаже постоялого двора, так как здешний замок
оказался недостаточно просторен для столь многолюдного общества. Вдруг среди
ночи мальчик вскочил. Зазвенело стекло, раздался стук упавшего тела. Генрих изо
всех сил навалился на какого-то человека, пока тот еще не успел подняться, и
принялся громко звать на помощь. Появились огни и люди, неизвестному изрядно
намяли бока. Когда Генрих разглядел незнакомца, он замолк, пораженный. Мальчик
сразу понял, кто его прислал и зачем. Но поостерегся признаться хотя бы одному
человеку, что его дорогая мать старалась похитить своего сына. Ни разу не
проговорился и его воспитатель Бовуа. Оба печально поглядывали друг на друга,
иногда старший укоризненно покачивал головой, а младший виновато опускал
ее.
Есть в Провансе одно местечко, называется оно Салон; там жил в те времена
некий примечательный человек, и Генриху Наваррскому довелось узнать его. Было
раннее утро, одиннадцатилетний мальчик стоял посреди комнаты голышом,
камердинер собирался подать ему сорочку. Тут вошел Бовуа, а с ним тот человек.
«Что нужно Бовуа? — думает Генрих. — Может быть, это лекарь? Но я ведь не
болен».
А тот человек спрашивает: «Где же принц?» Останавливается в пяти шагах от
него и не видит, хотя Генрих совсем голый. Бовуа не отвечает, он ждет —
почтительно, даже можно сказать робко, если Бовуа способен быть робким. А слуга
отступает в угол и уносит с собой сорочку.
Мальчик испытывает странное чувство: он одинок, раздет, виден весь — все
недостатки, все дурное. Он начинает бояться, как бы все это не кончилось
поркой! О ты, старик, такой изможденный, седые волосы, как сталь, а щеки, точно
ямы, ведь вот же я, взгляни на меня и потом уйди!
А старик давно его видит, изучает тело и лицо маленького человека, только
никто этого не знает: его зрение затянуто пленкой, он видит из дали гораздо
более далекой, чем пять шагов. К тому же незнакомец уклоняется в сторону,
делает нелепые телодвижения, прыгает вперед, назад, толкает Бовуа, просит
извинения, все время что-то бормочет и слишком поздно догадывается поклониться.
Он неловко размахивает своей огромной шляпой, она выскальзывает у него из рук,
летит прямо под ноги принцу. И тут Генрих совершает нечто не соответствующее
его сану. Неизвестно почему, он поднимает шляпу и подает тому человеку, а тот
самое большее — лекарь, хотя для лекаря слишком неловок.
И вот они стоят друг перед другом, тощий смотрит вниз, а малыш усиленно
задирает голову, но тщетно; неуловим взор этого существа, он точно пелена,
опущенная на щеки и шею, так что остается лишь туловище без головы, а вместо
головы завеса. Мальчику страшно, но боится он уже не порки.
Незнакомец перестал бормотать, он думает: «Что я говорю?» Он чувствует: «Это
дитя, что-то еще несбывшееся, беспредельное, ведь ребенок, хоть он и слаб,
обладает большей силой и властью, чем те, кто уже много прожил. Он несет в себе
жизнь, и потому он велик. Только ребенок велик! Какое смелое лицо!» — говорит
он себе в ту минуту, когда Генриху страшней всего.
— Это он, — произносит незнакомец вслух, обращаясь к Бовуа, который ждет
терпеливо. — Если бог вам дарует милость дожить до тех пор, вашим государем
будет король Франции и Наварры.
Вот
