чужую дудку. Это не для меня.
Было ли презрение Генриха искренним или напускным — неизвестно, но его
дорогая приятельница осталась при своем глубоком недоверии. С этого дня она
учредила за ним еще более строгий надзор и приставила к нему новых шпионов, о
которых он и не догадывался. Им было поручено пользоваться всяким случаем и
вызывать его на неосторожные высказывания. Она оплела его черной паутиной
сыска, а ему больше чем когда-либо удавалось обманывать двор своим неизменным
благодушием и притворным легкомыслием. Но в нем происходила мучительная борьба,
и на душе становилось все мрачнее — так уже было однажды.
«Перевертыш начал действовать, пока я медлил! И вот все было, оказывается,
впустую: и долгое притворство, и бесконечное обдумывание, и постоянное изучение
людей… Несчастье заставило меня пройти суровую школу, и все-таки я остаюсь
там же, где был в утро после Варфоломеевской ночи».
Волнения продолжались две недели, затем Перевертыш пошел на попятный и начал
торговаться с матерью, мадам Екатериной, относительно размеров вознаграждения,
за которое он согласен изменить своим союзникам. Тем хуже для Генриха! «Такое
ничтожество — и осмелился объявить себя вождем, а я от излишних наслаждений
упал в обморок. Почему же все так выходит? Довольно, я больше не спрашиваю!
Школа несчастья кончилась, а вместе с нею и немощь мысли. Я подам весть моим
протестантам на юге, пусть вскорости ждут меня к себе. И если даже они меня
сейчас презирают за то, что я, вот уже больше трех лет, строю из себя шута при
этом дворе, то я докажу им, что я поистине сын их королевы Жанны, и совсем
другой чеканки, чем Перевертыш! И другой, чем Голиаф! Ибо я знаю: эта школа
пройдена не напрасно. И знаю: королевство я объединю».
Его пылкая гордость взволнованно твердила ему эти слова, ничто не могло
подорвать его уверенности — ни позорное положение, а его еще придется терпеть
до известного срока, ни новый срам, причиной которого был Перевертыш: он
выступил вместо Генриха и чуть было ему самому все не испортил. Генрих не
сомневался в успехе. И сейчас, когда все казалось проигранным, он был больше
чем когда-либо уверен, что впереди победа. Если народ действительно ждет вождя,
то чем больше ложных вождей этот народ разоблачит и отринет, тем неотвратимее
появится и выйдет на правильный путь его настоящий вождь.
И вот когда он ожидал, чтобы истекло положенное время, его постиг последний,
особенно тяжелый удар; однако он выдержал и его. Последней покарала Генриха его
любимая сестричка. Юная Екатерина долго и тщетно ждала, чтобы ее дорогой брат,
наконец, вспомнил их мать Жанну, господина адмирала и всех убиенных друзей.
Однажды во дворце Конде она тайком сказала старухе-княгине: — Я знаю его, ведь
мы — одна кровь и плоть. И я была тогда здесь, в комнате, с ним и с господином
адмиралом, который был еще жив. Разразилась ужасная гроза, двери распахнулись
настежь, я так и ждала, что сейчас войдет наша покойная мать и позовет его:
пусть отомстит за нее. Но оказалось, что это принцесса Валуа, и она увела его
венчаться. Я постоянно вспоминаю о том вечере, мой милый брат тоже ничего не
забыл. Я поклясться готова, что он с тех пор притворяется перед всем двором и
даже передо мной, своей сестричкой. Когда придет день, он выпрямится и покажет
себя.
Волнуясь, она вскочила с места и не могла скрыть легкой хромоты. Екатерина
была все так же бледна и казалась по-прежнему девочкой, из-за слабых легких.
Она жила, замкнувшись в этом доме, ибо питала отвращение к королевскому двору,
где, по словам ее матери, «женщины зазывают к себе мужчин». Принцесса
Екатерина Бурбон осталась протестанткой. Она не могла понять отступничества
своего брата, каким бы трудным ни было положение, в котором он очутился. Но все
же она одобряла его поведение, ибо он был ее братом и главой их дома, и
неизменно защищала Генриха, его увлечения и его ошибки перед
дворянами-протестантами, которые тайком приезжали из провинции; а они потом
возвращались к себе, увозя некоторую надежду. Екатерина была слаба, одинока и,
казалось, могла вызвать только жалость. Однако многие из них знавали еще ее
мать и были поражены благородной стойкостью дочери: им чудилось, что с ними
говорит сама королева Жанна, и они еще раз преклонялись перед ее бессмертной
душой.
Все же трудно дольше трех лет защищать бездеятельность человека, особенно
если и сама начинаешь сомневаться в его правоте. «Он ничего не забыл, я знаю,
но среди тех, кто его держит в плену, можно и утратить свою веру. Пусть он
снова обретет ее с помощью господа. Я хочу нанести ему целительный удар.
И это в моих силах, ибо, что бы там ни произошло, я остаюсь, как всегда, его
Екатериной. И я нужна ему оттого, что мы вместе росли; кто еще будет с ним в
самую тяжелую минуту? Никто, кроме сестры. Притворюсь, будто я покидаю его,
пусть испугается, что я отдам себя и наше дело в руки чужому мужчине».
Таков был простодушный расчет этой девочки с благородным сердцем. Она
призналась в своих планах одному-единственному человеку — господину Теодору де
Беза, женевскому пастору, сочинившему духовный стих «Явись, господь, и дрогнет
враг!» И осведомилась у него, можно ли выполнить то, что она задумала, не
впадая в грех; а он разъяснил ей, что она, пожалуй, может отдать свое дело в
руки другого, но не должна отдаваться ему физически. Как раз в то время она
встретилась с двоюродным братом, Карлом Бурбоном, графом де Суассон, которого
ей было суждено любить до своей преждевременной кончины.
Все это не так, как тебе кажется, Катрин. Ты до сих пор уверена, что своей
строгой нравственностью резко отличаешься от брата, который ищет только
наслаждений. Но и ты пройдешь те же ступени и познаешь наконец все муки, всю
святость, все унижения тех, кто много любил, — а он будет и впредь желать всех
женщин и, даже оставаясь верным одной, в ее лице жаждать всех остальных. Ты же
все, что тебе предназначено судьбой, будешь получать только от Карла, твоего
родственника и, кстати, католика, что, однако, не остановит тебя, строгую
протестантку. И он станет тебя обманывать самым будничным образом. Но ты будешь
забивать об этом после каждой измены, когда ты ее перестрадаешь; и после
каждого разрыва привязанность твоего сердца окажется глубже. Это будет тянуться
до тех пор, пока тебе не стукнет сорок один и ты начнешь раздражать общество,
чего никак не сможешь отрицать, и когда ничего другого уже не останется, ты
решишь строить из себя неприступную даму. И лишь славное имя твоего
царственного брата послужит тебе защитой. Только тут он произнесет свое
запоздавшее, но властное слово и повелит тебе выйти за другого. Ты, правда,
подчинишься, ибо твои силы будут надломлены, но предотвратить этим уже ничего
не сможешь. В ужасе перед надвигающейся старостью ты будешь цепляться за своего
возлюбленного; нет, ты предпочтешь умереть, чем жить старухой, и ты умрешь. Вот
как это будет, Катрин, а вовсе не так, как ты воображала, когда просила совета
у женевского пастора.
И тогда юная принцесса Екатерина неожиданно появилась на одном из дворцовых
празднеств. Об этом доложили ее брату, но напрасно Генрих искал ее в толпе
гостей. Уже решив, что над ним подшутили, он все же заглянул в королевскую
прихожую, там было пусто. Один из офицеров гвардии стоял и смотрел в угол,
который Генриху не был виден. Брат направился туда и обнаружил сестру в
обществе мужчины, который вызвал в нем суеверный ужас. Генрих готов был
повернуться и бежать отсюда: перед ним оказался его двойник. Те же густые
курчавые волосы, тот же узкий овал лица; рот, глаза, нос были его, ничем не
отличалась от Генриховой и фигура; особенно потрясло его то обстоятельство, что
неведомый двойник был и одет в точности, как он.
А сестричка стояла, положив руку на плечо незнакомца, — так она с детства
клала руку на плечо брата, — и говорила, почти касаясь, его щеки, как несчетное
число раз говорила, касаясь дыханием щеки Генриха. Страшнее же всего было то,
что его, Генриха, она не видела и не слышала, хотя их разделяло едва ли шесть
шагов, хотя он нарочно шаркал ногами по полу, чтобы привлечь ее внимание. Он
ущипнул себя: да точно ли он здесь присутствует телесно, точно ли это он сам?
Или какое-то колдовство лишило его земной оболочки?
«Бедный брат, — думала тем временем Екатерина, — духи, конечно, существуют,
бывает и колдовство. Но сейчас я тебя просто обманываю, и мне искренне жаль,
что приходится это делать. Я разодела моего милого кузена, научила его, как
вести себя, и вот притворяюсь, будто ты для меня — все равно, что воздух. А на
самом деле — нет никаких причин для твоего смятения. Сравни-ка себя с нашим
двоюродным братом! Если отбросить чисто фамильное сходство, то это лицо без
прошлого, жизнь не оставила на нем никаких следов. Он только и знал, что
охотиться в своих лесах. А ты? Ах, братец, хоть ты и очень молод, но страдания,
борьба и раздумья уже оставили на тебе свой отпечаток. Перестань строить из
себя шута, и твой взор сразу станет печальным и хитрым, милый братец. И нос у
тебя с тех пор еще больше загнулся к губе, не очень, но все-таки. В эту минуту
ты считаешь, что на тебя никто не смотрит, и рот чуть кривится оттого, что ты
слишком долго притворялся. Но как красивы эти впадины на висках — они у тебя от
рождения. Хотя бы даже ничего в тебе не было, кроме них, сердце мое, я бы все
равно любила тебя. Как раз такие впадины есть и у нашего кузена. Я не могу
поверить в то, что полюблю его, но если это все же случится, то из-за твоих
висков!»
Девушка встала, наконец она обратила к нему лицо, строгая и ясная, как будто
сама Жанна смотрит на него. Только в ее широко раскрытых глазах стояли слезы;
слезами задернулись и его глаза. Екатерина сказала: — Господин брат мой, вы
давно не виделись с нашим дорогим кузеном. Он часто навещает меня, и мы говорим
о вас, ибо не смеем надеяться, что вы ради встречи с нами оставите ваше
привычное общество.
— На это обратили бы внимание, — возразил Генрих, — а вам, наверное,
известно, дорогая сестра, что я не общаюсь с гугенотами, тогда как вы
принимаете очень многих. И было бы слишком неосторожно, если бы сейчас три
особы из нашего дома долго беседовали тайком в уединенной королевской
прихожей.
При этом он взглянул на кузена. Тому стало не по себе, Генрих решительно
взял его под руку и проводил до двери. — А теперь говори, Катрин, — сказал он,
вернувшись. Она сначала взглянула украдкой на телохранителя. А тому почему-то
взбрело на ум встать в самых дверях, широко раздвинув ноги, словно он
вознамерился никого сюда не пускать; к ним он повернулся спиной. Тогда сестра
сказала:
— Там, дома, тебя ждут.
— Знаю. Но я ведь пленник. Сторожевые посты усилены, все больше шпионов
следят за мной. Тем, кто ждет, придется еще потерпеть.
— Их терпение уже
