занял твое место, не забудь! И это наши единоверцы на юге, ты пойми! Тамошний
губернатор и умеренные католики действуют заодно с протестантами: они вместе
хотят поддержать Конде, если он с немецкими войсками вторгнется во Францию.
Провинции, которые лежат у него на пути, уже на его стороне. Все зреет, все
сдвинулись с места, только ты сиднем сидишь. Наша мать пожертвовала своей
жизнью, а теперь другой — не ты! — пожинает плоды ее жертвы!
— Я очень несчастен, — вздохнул он и опустил глаза: было почти невыносимо
обманывать даже сестру. Этот взволнованный, вибрирующий голос, его испуганное
повышение на последних слогах… «Сестра! Сестра! Я ведь твердо решился и уйду
отсюда раньше, чем ты думаешь. Среди тех, кто мне будет помогать, ни один не
знает другого. За эти три года я многому научился. Моя драгоценная
приятельница, старая убийца, сообщила мне по секрету, что д’Алансон уже не
опасен. Нынче ночью она тайком уедет и привезет обратно своего блудного сына.
Если бы я раньше срока обмолвился тебе хоть словом, Катрин, ты бы тоже
оказалась замешанной. Я не могу подвергать тебя опасности, Катрин».
Он поднял глаза, в них были кротость и терпение, больше ничего.
— Так ты не хочешь? — спросила она.
— Я не могу, — вздохнул он.
Тогда она подняла руку — у нее были те же длинные, гибкие пальцы, что и у
матери; и так же, как в детстве, когда мать, бывало, рассердится, она пребольно
ударила его по щеке. И он тоже пустил в ход руки, точно они были еще детьми и
жили у себя в деревне, где не только крестьяне, но и принцы гораздо
непосредственнее выражают свои чувства. Он поднял сестру, понес на вытянутых
руках к двери и, как она ни старалась вырваться, решительно посадил ее на шею
телохранителю, все еще стоявшему на пороге. Чтобы не свалиться с этого
громадного парня, маленькой Екатерине пришлось ухватиться за него. Когда она
опять очутилась на полу, Генриха давно уж и след простыл. Но она — она теперь
знала правду; и от радости громко рассмеялась. Телохранитель тоже смеялся.
Дух
Те, кто должны были ему помогать, до сих пор еще не знали друг друга. Это
были прежде всего господа де Сен-Мартен д’Англюр и д’Эспаленг, два
благовоспитанных дворянина, остроумцы и смельчаки, но, согласно требованиям
хорошего тона, всегда умевшие вовремя остановиться. Общение с ними было весьма
приятно, и так как Генрих не сомневался в их преданности, оно тем более
привлекало его. Доверенным лицом Генриха был некий господин де Фервак,
настоящий солдат, уже не юноша, прямодушный и скромный. Этот был не охотник до
зубоскальства и словесной игры: иной раз краткое донесение, которое обнаружит
д’Арманьяк в платье своего государя, неведомо как туда попавшее; время от
времени беглая встреча и несколько имен: Грамон, Комон, д’Эспин, Фронтенак.
Наконец здесь, в самом замке, в заговор оказались вовлеченными семеро дворян,
причем каждый из них присоединился по собственному почину; они были уже
проверены, ибо Фервак как-то пустил ложный слух, будто все открылось и им нужно
бежать. Но они не сделали этого, ставя выше собственной безопасности честь
выступить с королем Наваррским и дать стране мир и свободу. И Генрих узнавал
достойнейших по тому, что они даже не задумывались, ради чего примыкают к этому
заговору — ради собственной выгоды или просто в поисках волнующих
приключений.
Для тайных встреч заговорщики пользовались новой террасой над рекой. Ныне
здравствующий король расширил дворцовые сады, так как ему уже надоело, что его
добрый народ лезет вверх по крутому берегу и, повиснув на ограде, громогласно
восхищается блестящим придворным обществом. Высоко над рекой, недоступная с
берега, тянулась длинная терраса, но никто не знал, что с нее все-таки можно
спуститься. На дальнем конце террасы в полу была откидная каменная плита,
скрытая за колоннами; тот, кто знал ее секрет, попадал через проход в каменной
кладке к самой воде. Здесь всегда стояла наготове лодка, чтобы увезти Валуа,
если бы Лига решила захватить короля с помощью своих приверженцев, которых было
немало во дворце Лувр. Здесь-то и стал являться дух адмирала Колиньи.
Первым, увидевшим адмирала в одну январскую ночь и признавшим его, был некий
дворянин-католик. И хотя он, из соображений практического характера, был
глубоко предан делу короля Наваррского, все же, разумеется, едва ли желал
встретиться с духом убитого протестанта. Господину Ферваку он высказал свое
недовольство, ибо покойник вмешивается в дела, происходящие после его смерти:
они вряд ли могут быть ему до конца понятны. Впрочем, дух вел безответственные
речи, и дворянин даже не хотел их повторять. От такого свидетельства нельзя
было просто отмахнуться. Оно казалось гораздо убедительнее, чем рассказы
гугенотов — фантазера д’Обинье и меланхолика дю Барта. Генрих, как и прежде,
держал своих старейших друзей на некотором расстоянии. И все-таки между ними
царило безмолвное понимание, для которого не требовалось особого сговора, и они
были непоколебимо преданны. Пусть их государь к ним несправедлив — они не ждали
от него милостей, они владели лучшим, большим. И они понимали, что государю
необходимо привлекать на свою сторону врагов, подкупать их, очаровывать и даже
убеждать! Носиться с такими друзьями, как мы, значило бы только расточать свои
силы: мы ведь знаем друг друга; незачем баловать нас, государь должен уметь
быть неблагодарным.
Когда в один ранний зимний вечер оказалось, что они оба спрятались в его
неосвещенной комнате, Генрих сурово стал их корить. В свое оправдание они
заявили, что господин адмирал дал им поручение: он-де вернулся. Затем подробно
описали, где и как он предстал им, и Генрих не мог не выслушать их рассказ.
Хотя он уже знал о явлении адмирала от католика, он начал уверять, что они
первые вестники этого события и сильно ошибаются, надеясь его обмануть. Но они
сказали: — Сир! Дорогой наш повелитель! Бессмертные души усопших соприсутствуют
здесь, они среди нас, живых, и нет ничего удивительного, если они иногда
являются нам.
— Не это вызывает во мне сомнение, — возразил Генрих. — Так как духам
известно, что их вид страшит живых, то обычно они являются нам не с добрыми
намерениями. Чем я провинился перед господином адмиралом, что он посетил
меня?
Друзья безмолвствовали. Или они не знали, что ответить, или своим молчанием
предоставляли ему самому найти ответ на этот вопрос. — Слишком много чести для
меня, если обо мне говорят на том свете, — добавил Генрих.
— Не больше, чем на этом, — ответили они. — Всем королевствам Запада
известно, что есть государь, который вот уже несколько лет ведет жизнь пленника
при дворе своих врагов. Его мать извели, его полководец и друг, заменявший ему
отца, убит, почти все друзья насильно отняты у него. Он же и виду не подает,
как ему трудно переносить все это, забавляется пустяками и так медлит, будто
совсем позабыл о тех действиях, которых все от него ждут.
— Кто ждет? Чего ждут?
Они ответили, кто. — Назовем хотя бы одно лицо: королева английская находит
вашу историю захватывающей, сир. Нам это сообщил Морней, который долго там
прожил и до сих пор тесно связан с британским островом. Королева расспрашивает
нашего Морнея о вас, как о самой романтической фигуре наших дней. Решитесь ли
вы, наконец, прикончить мадам Екатерину, до того как она вас отправит на тот
свет? В стране все разрастается движение, быть вождем которого самою судьбой
предназначено вам; вы же все мечтаете. Разве это может не тронуть девственное
сердце сорокалетней Елизаветы? Загадочный, непроницаемый принц! Совсем не то
что ветреный д’Алансон, который все еще питает какие-то надежды касательно ее
руки. Впрочем, ей теперь известно, что у него два носа.
Генрих опустил голову; он понял, на что они намекают, рассказывая все эти
истории. — И что же, он хочет, чтобы я явился к нему на свидание?
Они сразу догадались, кого он имеет в виду. — Сегодня в одиннадцать, —
прошептали они и постарались незаметно исчезнуть.
Генрих с неохотой остался один: ему стало страшно. Увидишь духа, и то
почувствуешь грозную жуть. А идти на свидание с ним? Это уж самонадеянность и
дерзость. Священнослужители обеих религий пригрозили бы за это тяжкою карой.
Нет, у него не хватает хладнокровия, чтобы подойти к этому вопросу непредвзято
и по-мирскому. А вот д’Эльбеф смог бы! Почему-то Генриху пришел на память именно
д’Эльбеф, хотя он из другого лагеря, из дома Гизов. Генрих не посвящал его в
свои планы побега, однако д’Эльбеф уже предостерег его против новых шпионов,
которые могли обмануть Генриха своей светской учтивостью. Д’Эльбеф умел хранить
тайну и мог дать хороший совет. Лежа на кровати, Генрих сказал своему первому
камердинеру: — Д’Арманьяк, я хочу повидать господина д’Эльбефа. —
Слуга-дворянин отправил с этим рискованным поручением одну из камеристок
королевы Наваррской, самую скромную и незаметную, чтобы нельзя было догадаться,
по чьему делу она идет. Когда друг наконец явился и, стоя возле кровати
Генриха, выслушал всю эту щекотливую историю, он заявил:
— Появление адмирала естественно, особенно если взять в рассуждение те
обстоятельства, при которых он погиб. Скорее удивительно, что он так долго
медлил. По моему скромному разумению, сир, вам нечего опасаться. Напротив,
может быть, он хочет предостеречь вас.
— Мой добрый дух, который всегда меня предостерегает, — это вы сами,
д’Эльбеф.
— Я принадлежу к числу живых, и мне известно далеко не все. — В тоне
д’Эльбефа прозвучал кроткий упрек: мной, дескать, пользуются, но в тайны не
посвящают. Для столь наблюдательного человека это, впрочем, не составляло
особой разницы: д’Эльбеф знал о перевороте, который совершился в душе Генриха
Наваррского, и догадывался о его намерениях. Но так как он принадлежит к стану
врагов, то ему были виднее и опасности, ускользавшие от самого Генриха.
— Одно для меня несомненно, сир: нельзя допускать, чтобы дух ждал вас
понапрасну. Но с ним, вероятно, надо держаться, как и с прочими духами, а
именно: ни при каких условиях не подходить слишком близко, ибо самые
благожелательные духи могут все же впасть в искушение. — В какое, он умолчал. —
Спокойно идите туда, сир. По обычаю духов — насколько мы их знаем — будет
держаться в отдалении и этот, для того чтобы не поддаться искушению. Сам я буду
неподалеку, хотя ни вы, ни дух не заметите меня, — разве только появится
необходимость вмешаться живому человеку. — Д’Эльбеф сказал эти слова, как будто
ни к кому не обращаясь, и при том улыбнулся, словно они вырвались у него
случайно.
Генрих все еще лежал в нерешительности; наконец он вздохнул: — Должно быть,
я трус! На поле боя я этого не замечал, разве что в начале сражения, тогда мне
обычно живот схватывает; но что такое десять тысяч врагов в сравнении с одним
духом!
За обедом в этот день все были как-то особенно молчаливы. Царила такая
тишина, что король приказал вызвать музыкантов. Король, по своему обыкновению,
был угрюм, а Генрих смотрел в тарелку, на которой кушанья оставались
нетронутыми. Только мадам Екатерина что-то говорила своим тягучим тусклым
голосом, и если кто по рассеянности не отвечал ей, она окидывала его испытующим
взглядом, продолжая спокойно жевать. Своему корольку она сказала: — Что это вы
ничего не едите, зятек? А вам следовало бы покушать, покуда
