получил счастливую возможность выдать вам преступников с головой. Для себя я
награды не ищу. Правда, у моего сына есть имение, обремененное долгами, и его
можно было бы увеличить, прикупив земли. — Таков был Фервак. Позднее, став
маршалом и губернатором, он еще служил Гизам, но, конечно, лишь до тех пор,
пока они ему платили, и в конце концов он продал свою провинцию королю Генриху
Четвертому. Перед смертью он написал торжественное завещание, чтобы его читали
все, и покинул этот мир, уверенный, что в каждый миг своего сурового и честного
жизненного странствия делал именно то, что было нужно для блага всего
государства.
Но кое-кто верно угадал, о чем именно Фервак шептал на ухо королю. Это был
Агриппа д’Обинье — он тоже пока оставался здесь, пусть в замке думают: «Никогда
Наварра не убежит без своих гугенотов». Когда запирали ворота, он перехватил
предателя, сорвал с него маску — пусть смотрит в глаза своему позору. Так по
крайней мере представляется дело человеку, подобному Агриппе, когда человек,
подобный Ферваку, не знает, что ответить, и тупо молчит. Наконец честный и
скромный солдат все-таки что-то пробурчал, но что именно, спешивший прочь
Агриппа уже не расслышал. А Фервак буркнул:
— Щелкопер!
Нет, в самом деле, даром потерянные минуты! Каждая из них дорога, ведь как
бы ни был ошарашен король, охрана, конечно, уже седлает лошадей, чтобы
броситься в погоню. Агриппа спешит к Роклору, дворянину-католику, которому
верит, и не без оснований. Они тут же вскакивают на коней и мчатся вдвоем при
свете звезд. Под Сенлисом они находят своего государя; с восхода солнца он
гонялся за оленем, а теперь ночь. — Что случилось, господа?
— Сир! Королю все известно! Фервак! Дорога в Париж ведет только к смерти и
позору; а все другие — к жизни и славе!
— Незачем мне это объяснять, — ответил Генрих красноречивому поэту.
Наоборот, пусть слушает и мотает на ус, это ему очень полезно, нужно быть
благодарным измене, она сделала для него возврат невозможным. А так — кто
знает! За двадцать часов быстрой езды можно многое забыть. Дорога в Париж так
хорошо знакома, да и цепи там привычные. А новые окажутся, быть может, еще
тяжелее. Былые соратники ожидают найти в Генрихе то же слепое ожесточение,
которое они поддерживали в себе все эти годы. Но он многому научился, живя в
замке Лувр. Не лучше ли предоставить все судьбе, которая, может быть, отрежет
ему путь назад? И вот судьба это сделала! Едем.
Маленький отряд — десять дворян, в том числе Роклор, д’Обинье и д’Арманьяк,
— покинули трактир. Они выходили поодиночке при свете фонаря, и Генрих говорил
каждому по секрету: — Среди вас есть два предателя. Следи, кому я положу руку
на плечо. — Первым оказался господин д’Эспаленг, и Генрих сказал ему:
— Я забыл проститься с королевой Наваррской. Поезжайте обратно и передайте
ей, что тот, кто со мною честен, никогда о том не пожалеет. — Так же поступил
он и с другим шпионом, его он отправил к королю Франции: — На свободе я лучше
буду служить ему, — было поручено передать второму. Видя, что их измена
раскрыта, они вскочили на коней. Остальные дворяне возмущенно заявили: —
Одумайтесь, сир! Ведь эти люди опасны, они натравят на нас крестьян. Мы не
можем быть спокойны, пока они разгуливают на свободе. Они должны умереть.
Генрих держал лошадь под уздцы, он ответил им так весело, словно они все еще
были на охоте или играли в мяч. — Убийств больше не будет! — заявил он, добавив
свое любимое ругательство — комически переиначенные святые слова; затем
воскликнул: — Насмотрелся я в замке Лувр на мерзавцев! — вскочил в седло и
поехал впереди своего отряда; а вдали силуэты шпионов уже таяли в лунной мгле,
но еще продолжал доноситься неистовый топот копыт: их лошади мчались во весь
опор.
Сообразуясь с тем положением, в котором они очутились, беглецы тут же
решили, где им искать безопасности: не на востоке — этой границы государства им
едва ли удалось бы достичь, — а на западе, в укрепленных верных городах
гугенотов. Все дороги туда были свободны, отряд свободно выбрал одну из них и
поскакал вдоль лесной опушки в голубом свете звезд, бросая в ночь то взрывы
радостного смеха, то улюлюканье, словно их псы все еще гнали оленя. Если им
попадалась вспаханная луговина, они расспрашивали перепуганных крестьян,
которые от шума вскакивали с постелей, не выбегал ли из лесу олень, и никто бы
не поверил, что эти веселые охотники — на самом деле беглецы и вопрос идет для
них о жизни и смерти. Да и сами они готовы были забыть и об угрожавшей им
опасности и о шпионах. Скорее то один, то другой дивились, что их предприятие
обошлось пока без единой капли крови; а ведь она лилась обильно даже там, где
на карту было поставлено гораздо меньшее. Один из них — конечно, Агриппа —
усмотрел в этом даже что-то великое. — Сир! — заявил он. — Убийствам конец!
Начинается новая эра! — Конечно, он и не думал льстить. Просто Агриппа всегда
охотно преувеличивал свои чувства, как возвышающие, так и те, которые повергают
человека во прах, словно Иова.
Они ехали всю эту ледяную ночь, держа направление на Понтуаз; а на заре,
пятого января в воскресенье, пустили лошадей вброд через реку. Впереди и
отдельно от остальных ехал их государь и его шталмейстер, д’Обинье. Остальные
медлили, пусть он выедет на берег первым, это лишь подчеркнет торжественность
происходящего. Того же хотел и Агриппа. Перекинув через плечо поводья, оба
ходили по берегу Сены, желая согреться. И тут Агриппа попросил своего
повелителя прочесть вместе с ним, в знак благодарности всевышнему, псалом
21-й[22. — В русском синодальном переводе библии — 20-й.]: «Господи! Силою твоею веселится
царь». И они дружно прочли его в утреннем тумане.
Затем к ним присоединяются не только их немногочисленные спутники:
оказывается, сюда нежданно скачет двадцать дворян. Правда, все они были тайком
оповещены еще в Париже; когда они примкнули к беглецам, Генрих видит позади
себя целый конный отряд; теперь этот отряд уже не будет ускользать от
преследователей — он будет властно стучаться в ворота городов от имени своего
государя. Среди этих двадцати есть один шестнадцатилетний — он соскакивает с
коня и преклоняет колено перед Генрихом. А Генрих поднимает его и целует — в
награду за разумную ясность и искренность этого мальчишеского лица, лица
северянина, с границ Нормандии. Генрих знает: теперь юноша на верном пути.
— Поцелуй меня, Рони! — говорит он, и Рони, впоследствии герцог Сюлли, вытянув
губы, впервые осторожно коснулся щеки своего государя.
Так встретились эти люди, с их уже созревающей судьбой, на берегу Сены,
среди лесистой местности, в неверном свете утра, льющемся из-за облаков,
очертания которых все время изменяются, так же как изменяются и человеческие
судьбы. Присутствующие еще во всем равны; даже у их короля есть пока только то,
что есть и у них, — молодость и вновь обретенная свобода. Тени от облаков
ненадолго ложатся так, что покрывают собою то передний план, то задний. А
посредине — яркие снопы света, и в потоке лучей стоит Генрих, и подзывает к
себе одного за другим своих соратников. С каждым он на мгновение как бы
остается наедине, обнимает его, или трясет за плечи, или пожимает руку. Это
его первенцы. Будь он ясновидцем, он узнал бы по лицу каждого его будущее место
в жизни, увидел бы заранее его последний взгляд и испытал бы в равной мере и
умиление и ужас. Иные вскоре покинут его, многие останутся с ним до его
смертного часа. Этого придется удерживать деньгами, а тот все еще будет служить
ему из любви, когда уже почти всем это надоест. Но дружба и вражда, измена и
верность — все участвует по-своему в общем созидательном труде тех, кому
суждено быть его современниками.
Добро пожаловать, господин де Роклор, в будущем маршал Франции! А ты, дю
Барта, неужели ты умрешь так рано после одного из моих блестящих сражений?
Рони, если бы мы с тобою были только солдатами, в каком ничтожестве осталась бы
эта страна. У Сюлли особый дар к разумению чисел, у меня особое, чуткое
великодушие к людям. Благодаря этим двум качествам наше королевство станет
первым среди всех остальных государств. Мой Агриппа, прощай. Я уйду из этого
мира раньше тебя, ты уже стариком отправишься в изгнание за истинную веру,
которую опять начнут преследовать, едва закроются мои глаза… Свет лился на
них потоками, однако все оставалось незримым.
Зримы были только молодые свежие лица, и на них — одна и та же радость: быть
вместе и ехать одною дорогой. Что отряд вскоре и сделал. В ближайшем местечке
они наелись досыта и напились допьяна, но стали от этого только веселей и
предприимчивее. Затеяли шалости, утащили с собой какого-то дворянина. Поместный
дворянин, увидев приближающийся отряд перепугался за свою деревню, выбежал им
навстречу и стал упрашивать, чтобы они объехали ее стороной. Он принял Роклора
за их командира, ибо на том было больше всего сверкающего металла. —
Успокойтесь, сударь, вашей деревне ничего не грозит. Но покажите нам дорогу на
Шатонеф! — Если этот человек поедет с ними, он не сможет распространять никаких
слухов на их счет. Дорогой он только и говорил, что о дворе, желая выставить
себя светским человеком; знал он также всех любовников придворных дам, особенно
же королевы Наваррской, и пересчитал их супругу по пальцам. Когда же они поздно
вечером приблизились к городу Шатонеф, Фронтенак крикнул офицеру, который
командовал стражей на городской стене: — Откройте своему государю!
Город этот принадлежал к владениям короля Наваррского. Сельский дворянин,
услышав приказ, оцепенел от страха; д’Обинье едва удалось уговорить его
спастись бегством по тропинке, которая не вела никуда. — И пожалуйста, три дня
не возвращайтесь домой!
Здесь они только переночевали и потом ехали, уже не останавливаясь, до
самого Алансона, который лежит ближе к океану, чем к Парижу. Выдержали они этот
путь благодаря крепости своих мышц. Лошади сказали, пока чувствовали силу
человеческих колен, сжимавших их бока; так же вот проезжали через свое
королевство и Ахилл и Карл Великий со всеми своими знаменитыми соратниками.
Принц крови
А в Алансоне целых три дня не прекращался приток дворян в отряд Генриха, и
под конец их набралось до двухсот пятидесяти. Так беглецы постепенно
превращаются в завоевателей, города распахивают перед ними ворота, всадники еще
не появились, а уже их ожидают. Как на крыльях, разносятся слухи, и тут ничему
не поможешь, даже если заткнешь рот одному поместному дворянину; все уже
известно, до самого Парижа. И не все примыкающие к отряду Генриха относятся к
тому дешевому сорту людей, которые сразу готовы поддержать любой успех: среди
приверженцев есть и ревнители веры и энтузиасты, уже не говоря о том, что
многих сюда приводит гнев. Слухи летят, и люди скапливаются в нескольких
провинциях, ибо Алансон лежит между Нормандией и Меном. Слухи распространяются
все дальше; и вот уже среди новых сторонников Генриха — несколько придворных
французского короля. Кто бы и почему бы к Генриху ни шел — он всех
принимает.
Но тут возмутились
