смерти. Поэтому самым интересным предметом разговора для него были всевозможные
целебные источники разных стран, а также способы лечения у разных народов:
например, итальянцы охотнее пьют целебную воду, а немцы окунаются в нее. Он
сделал два очень важных открытия, — в древности они были известны, потом
позабыты… Во-первых, что человек, который не купается, обрастает коркой грязи,
он живет с закупоренными порами. Во-вторых, что определенная категория людей
пользуется пренебрежением человека к своей природе ради собственной выгоды.
Этот философ с камнями в почках мог бы часами рассуждать о врачах, и не просто
так, а со ссылками на императора Адриана, философа Диогена и многих других. Но
он отказался от такого рода беседы, ему даже удалось в течение всего разговора
совсем выкинуть из головы свои самые неотложные заботы.
Генрих осведомился, с какой целью Монтень прибыл сюда, и дворянину даже в
голову не пришло заговорить о поездке на воды. Ему, сказал он в ответ, хотелось
поглядеть такую новинку, как «двор без религии». Генрих заметил, что скорее
речь может идти о дворе с двумя религиями, на что господин Мишель де Монтень
ему возразил со спокойной улыбкой: а это — одно и то же. Из двух религий
истинной может быть только одна, и только ее мы должны исповедовать. Если
рядом с ней допускают ложную, значит, он не делает между ними различия и мог
бы, собственно, обойтись без обеих.
— Что я знаю? — вставил Генрих. Эти слова запомнились ему еще со времени их
первого разговора и сейчас вновь показались уместными. Его собеседник не
возражал; он покачал головой и лишь заметил, что такие слова нужно говорить
перед богом. В знании господнем мы не участвуем. Но тем более предназначены к
тому, чтобы разбираться в знании земном, и мы постигаем его по большей части с
помощью воздержания и сомнения. — Я люблю умеренные, средние натуры. Отсутствие
меры даже в добре было бы мне почти отвратительно, язык оно мне, во всяком
случае, сковывает, и у меня нет для него названия. — Он намеревался еще
сослаться на Платона, но Генрих горячо заверил его, что и так с ним согласен.
Он предложил осушить кубки за их добрососедские отношения дома, на юге. И
дворянин охотно выпил, не думая о своих камнях. Благодаря вину он стал
словоохотливее, разрумянился и предался самой непосредственной откровенности.
Он назвал сидевшему против него Генриху все, что руководило молодым человеком,
перечислил его врагов, неудачи, описал его отчаянную борьбу между двумя
вероисповеданиями, страх ничего не свершить, остаться в одиночестве и даже
оторваться от своей родины. Лишь избраннику посылаются подобные испытания, и
только ради всего этого и приехал сюда, как выяснилось, Монтень. Ему хотелось
посмотреть, окажется ли в силах ум, склонный к сомнению, противостоять
крайностям неразумия, которые ему угрожают отовсюду. Ведь человеческая природа,
как это подтверждают история и древние авторы, непрестанно растрачивает себя на
такие крайности. Люди — слепцы, которые только безумствуют и ничего не познают;
таков, как правило, весь род людской. Тот смертный, которому в виде исключения
господь бог даровал душевное здоровье, вынужден хитростью скрывать его от этих
буйных помешанных, иначе он далеко не уйдет. Большая часть истории человечества
представляет собой лишь ряд подобных вспышек душевных заболеваний. Так будет и
впредь. И это еще хорошо; душевные болезни, которые по крайней мере изживаются
во вне, наименее опасны: omnia vitia in aperto leviora sunt[23. — Все обнаруживающие себя изъяны наименее опасны (лат.).].
Тут Монтень провозгласил тост. Философ побывал в Париже и видел знаменитую
Лигу. За эту мощную вспышку тяжелой душевной болезни он и предложил Генриху
выпить кубок. Затем заговорил так сурово и стойко, точно сам был одним из
борцов против Лиги и врагом испанского золота, сам терпеливо вербовал
сторонников, сам должен был наследовать это королевство; он сказал:
— Лигу еще ждет ее расцвет и упадок, только после этого наступит ваш час,
сир. Не будем спрашивать, долго ли вы продержитесь и не начнется ли после вас
обычное безумие. Пусть это нас не заботит. Я, без сомнения, еще увижу моего
государя венчанным на царство. — Но тут ему напомнили о себе привычные телесные
недуги. Кроме того, он заметил по своему слушателю, что сказал достаточно, и
встал.
Однако Генрих был глубоко потрясен тем, какие отзвуки родило в нем это
пророчество: слова дворянина ударялись об его сознание, точно язык колокола о
звенящую медь. И он воскликнул: — Вы сами сказали это, друг! Я принц крови! —
Большими шагами забегал он по зале, восклицая: — Да, я — принц крови, поэтому я
всех опережу! Отсюда и мое право и мое призвание!
Монтень наблюдал за ним. Ведь он осмелился высказать скорее общие
соображения о здоровой и больной душе отдельного человека и целой эпохи. Все же
он кивнул и заявил: — Я это и имел в виду. — Ибо ему вдруг показалось, а теперь
становилось все яснее, что говорили они об одном и том же: различные ноты
рождают гармонию.
Он поклонился, желая уйти, и добавил в заключение:
— Имя обязывает, и оно объясняет то, чего иначе никак объяснить нельзя. Один
флорентийский художник, чьи великие творения я прославлял, вздумал мне
объяснять, как и почему он создал их, и сказал: он ничего-де не смог бы
сделать, не будь он потомком графов Каносских. Его имя — Микеланджело.
Генрих подбежал к уходившему философу, еще раз обнял его и шепнул на ухо:
— У меня нет творений. Но я могу создать их.
Moralité
Le grand danger du penseur est d’en savoir trop, et du prisonnier
d’hésiter trop longtemps. Voilà ce captif de luxe, qui a des loisirs
et des femmes, reteni par ses plaisirs en même temps que par les
amusements désabusés de son esprit. Cependant il voit des fanatiques
cupides entamer la moelle même d’un royaume que plus tard il devra
redresser. Heureusement qu’il lui reste des amis pour l’admonester, une soeur
pour le gifler à temps, et que même un spectre le relance afin de lui
rappeler son devoir. Au fond, il n’en faut pas tant, et son jour venu de lui
même il prendra son essor. C’est sa belle santé morale qui lui donne
l’avantage sur tous les immoderés de son époque. Comme un certain
gentilhomme de ses amis, l’immoderation dans la poursuite du bien même, si
elle ne l’offense, elle l’étonne et le met en peine de la baptiser. Par
contre, il possède le mot propre par quoi il signale et ses qualités
et ses droits. En appuyant sur son titre de prince du sang c’est en
realité sur les prerogatives de sa personnalité morale qu’il
insiste.
Поучение
Наибольшая опасность для мыслителя — это слишком много знать, а для узника
— слишком долго медлить. Пред вами царственный пленник — у него есть и досуг и
женщины, его удерживают и удовольствия и горькие развлечения ума. Но все же
он видит, как алчные фанатики высасывают жизненные соки королевства, которое
ему некогда придется воссоздать. Хорошо еще, что у него есть друзья, чтобы
его корить, есть сестра, чтобы вовремя отхлестать по щекам, и даже является
призрак, чтобы напомнить о долге. В сущности, всего этого, пожалуй, слишком
много: когда настанет его день и час, он сам взлетит на высоту, ибо его
нравственное здоровье дает ему преимущество перед всеми, не знающими меры
современниками. Неумеренность, даже в добре, если и не оскорбляет его, то,
так же как у некоего дворянина, его друга, родит недоумение, и он не знает,
как это назвать. Сам же, напротив, он владеет нужным словом, чтобы определить
свои права и полномочия. Подчеркивая свои права как принц крови, он на самом
деле лишь утверждает превосходство своей личности.
VII. Тяготы жизни
«Моя маленькая победа»
Город Нерак лежит в сельской местности, над ним летают птицы, к его воротам,
топоча копытцами, тянутся стада овец, а вокруг лежат ровные и необычайно
плодородные поля; все это так уже тысячу лет. Люди обделывают дерево и кожу,
режут камень и скотину, стоят на берегу зеленого Баиза и удят рыбу. Но как
только на дороге появляются, вздымая пыль, вооруженные всадники, жители спешат
попрятать свое добро и выходят к ним с пустыми руками, в надежде, что их
пощадят. Ведь положиться нельзя ни на стены, ни на рвы, ни на господ — будь они
католиками или гугенотами, смотря по тому, кто сейчас взял верх. А следующий
отряд, который уже приближается, либо перебьет их, либо выгонит. Спасение
горожан в одном: надо подчиняться каждому, кто этого потребует; они так и
делают. Поэтому в Нераке одни ходят к обедне, другие слушают проповедь и, в
зависимости от того, какой религии придерживается последний завоеватель,
утверждают, что верят в то или в другое.
Молодой король Наваррский, благополучно вырвавшись на свободу, предпочел
объехать стороной свою столицу По: там его матери, королеве Жанне, своим
высоким рвением удалось разжечь в протестантах нетерпимость. Поэтому он избрал
своей резиденцией и местопребыванием двора провинциальный Нерак. Город этот
находился в графстве Альбре, принадлежавшем искони его предкам со стороны
матери, и лежал примерно посередине страны, которой ему предстояло теперь
управлять. В нее входили его собственное королевство и провинция Гиеннь с
главным городом Бордо. А королевство по-прежнему составляли области Альбре,
Арманьяк, Бигорра и Наварра. Пока он сидел в Лувре, его дворяне и гугеноты
успели отбиться как от старика Монлюка, вторгшегося к ним по приказу короля
Франции, так и от испанских отрядов, спускавшихся с гор. Страна, которой правил
новый губернатор, — он именовался также королем, — тянулась вдоль Пиренеев и
океанского побережья, до устья Жиронды. Словом, весь юго-запад.
Воздух свободы пьянит, как вино, которое пьешь на ветру и на солнце. И хлеб
свободы сладок, даже если он черствый. Какая радость — свободно разъезжать по
стране после долгого заточения! Лишь изредка возвращаться домой и всюду быть
дома! Ни сторожей, ни соглядатаев, везде только друзья! Как легко здесь
дышится, насколько любая скотница кажется прекраснее принцессы! Но вы,
уважаемые земляки, выглядите неважно. Вам, верно, круто пришлось, пока нас не
было? В этом повинны и Монлюк, и испанцы, и ваши две веры. Кто в силах все это
вынести — ревностное служение религии и постоянную опасность, угрожающую жизни!
Мы тоже, почти все, можем на этот счет кое-что порассказать. Вы побросали ваши
истоптанные пашни и сожженные дома, их в этой провинции наберется до четырех
тысяч. Сами вы в конце концов превратились в разбойников, и я вас понимаю. Но
всему этому я положу конец, и здесь настанет мир.
Он верил в то, что все могут обновиться, так как сам начинает здесь все
сызнова. Быть добрым и терпимым — разве это уж так трудно? Но маленькие городки
пережили немало горя. Они уперлись и заперлись. Они поднимают мост, когда мы
приближаемся.
— Ну-ка, Тюрен, у тебя голос звонкий! Крикни им туда, наверх, что
губернатор, мол, прощает им все их провинности. И за все, что мы будем брать,
мы заплатим. Не желают? Скажи, пусть не валяют дурака. Ведь если мы ворвемся к
ним силой, грабежа не миновать. Мой Рони уже облизывается, без грабежа не
обойдешься, уж так всегда бывает.
И вот,
