грабили, порою насиловали, а кой-кого и вздергивали. Пусть эти упрямые
городишки знают, кто здесь хозяин. После взятия города оставался комендант с
небольшим отрядом солдат, и власть короля распространялась еще на несколько
миль. Принц крови поддерживал ее, неустанно объезжая свои владения. Порою он
мимоходом бросал друзьям — давнему другу д’Обинье и даже юному Рони: — Тебя я
беру в свой тайный совет. — Когда в один прекрасный день появился и Морней,
Генрих пожелал, чтобы тайный совет короля действительно собрался в Неракском
замке: дю Плесси-Морней был прирожденным государственным деятелем и дипломатом.
Но в первое время совет собирался редко.
Возвращается государь после одной из своих поездок и получает весть о том,
что на большой дороге ограбили каких-то купцов. Он скачет туда… во весь опор.
Когда людям возвращают их добро, они охотно платят налоги — не то, что
крестьянин, этот ни за что не выроет закопанную в землю кубышку с деньгами,
хотя бы разбойники спалили его двор. Но купец по гроб жизни чувствует себя в
долгу у губернатора, который сберег ему жизнь, а его дочерям — честь. И дочки,
коли это по доброй воле, охотно принимают иного из этих молодых господ — чаще
всего самого губернатора. А отец может знать, а может и не знать. Так начал
Генрих свою деятельность на маленьком куске земли — со временем он должен стать
больше — и старался, чтобы прежде всего здесь был водворен порядок, началась
деятельность и местность была опять в скором времени густо населена.
Очень ясным казалось небо, серебристым — его свет и кроткими — вечера, когда
губернатор и его советники, вернее, воины, покончив с дневными трудами, ехали
навстречу розоватому сиянию и всяким неожиданностям. Но в этом и состоит
счастье: не знать, где ты будешь ужинать и с какой женщиной сегодня будешь
спать. В Лувре за тобой неотступно следят подстерегающие взгляды и челядь в
прихожих шушукается о тебе. Тем охотнее посещал теперь Генрих бедняков, они
частенько даже не знали, кто он: в потертой куртке из рубчатого бархата король
имел не слишком знатный вид, к тому же он отпустил бороду и носил фетровую
шляпу. Денег у него с собой не бывало, да никто и не спрашивал платы за суп из
капусты с гусятиной — он назывался гарбюр — и за красное вино из бочонка; но
потом деньги все же приходили из его счетной палаты в По. Бедняки были ему по
природе ближе богатых, он не спрашивал себя, почему, да и не смог бы ответить.
Не потому ли, что от них шел здоровый запах, не такой, как от короля Франции и
его любимцев? Когда он сидел среди бедняков, его одежда была, так же как и у
них, пропитана потом. Или потому, что они умели крепко браниться и награждать
каждого метким прозвищем? Ведь и у него вечно вертелись на языке всякие
прозвища вместо настоящих имен — даже для его самых почтенных слуг! Кроме того,
бедняку немного нужно, чтобы прийти в хорошее расположение духа — и Генриху
тоже.
Он понимал, что иным ему и быть нельзя. В стране, где осталось четыре тысячи
пожарищ и население одичало, нельзя разгуливать с видом неприступного
повелителя. Один такой уж завелся здесь, и не то чтобы он был особенно суров,
жесток или жаден. Нет, но слишком надменно, недопустимо надменно, говорят,
держался этот повелитель с простым людом, потому простолюдин и убил его. И
Генрих понял это как предостережение: не случайно все видели его в обтрепанных
штанах. Главное-то ведь, чтобы под ними чувствовались крепкие мышцы! Вдобавок
он сам пустил о себе слух, что к двум вещам совершенно, дескать, не способен:
это быть серьезным и читать. В глазах простого человека серьезность — уже почти
высокомерие; а кто читает, тому у нас не место, пусть идет своей дорогой; так
важные господа обычно и делали. А этот нет. Он жил в деревне, и у него был не
только замок, но и мельница, и он молол на ней муку, как всякий мельник. Так
его и называли: «Мельник из Барбасты»; а часто ли он бывает на этой своей
мельнице и что там делает, люди особенно не допытывались. Простой народ не
вдается в такие тонкости; ученым он не доверяет, для него частенько достаточно
одного словечка, и он уже и не ищет никаких подоплек.
Король, настоящий король — существо таинственное, а если он не король, так
тут не помогут самые роскошные одежды; настоящий король — все равно король,
даже когда он не признан и в ничтожестве. Вдруг узнаешь его, и сердце у тебя
замрет. Однажды на охоте Генрих растерял свою свиту; видит: под деревом сидит
крестьянин. — Что ты тут делаешь? — Что делаю? Короля хочу поглядеть. — Тогда
садись позади меня! Мы поедем к нему, и ты посмотришь как следует. — Крестьянин
сел позади Генриха на лошадь и, когда они поехали, — стал спрашивать, как же
ему узнать короля.
— А ты просто смотри, кто останется в шляпе, когда все остальные снимут. —
Затем они догоняют охотников, и все господа обнажают головы. — Ну, — спрашивает
он крестьянина, — который же король? — А тот отвечает со всем своим
крестьянским лукавством: — Сударь! Либо вы, либо я, ведь только мы двое не
сняли шляпы.
В словах крестьянина чувствовались страх и восхищение. И если король надул
крестьянина, то и крестьянин, с должной осторожностью, пошутил с королем.
Отсюда королю надлежит извлечь урок: оставшись наедине со своим государем,
простой человек ненароком не снимет шляпы, сядет позади него на коне, но не
позволит себе при этом забыть ни о благоговении, ни о подобающем страхе.
Каждый такой эпизод начинается с шутки, а кончается нравоучением. Однажды
Генрих, будучи в веселом расположении духа, поехал в город Байону: городские
власти пригласили его на обед. Когда он прибыл, оказалось, что столы накрыты на
улице, и ему пришлось есть среди всего народа, беседовать с ним, отвечать на
вопросы; но как близко ни придвигались к нему люди — настолько, что они слышали
запах его супа и даже его кожаного колета, — он обязан был, смеясь и беседуя с
ними на местном наречии, все же оставаться королем и тайной. Это удавалось ему
без труда, ибо сердцем он был прост, только разум у него был не простецкий. И
когда он с успехом выдерживал такой искус, то всегда чувствовал себя особенно
легко, точно после выигранного сражения. А пока длится испытание, он забывает
об опасности: он ищет развлечений и отдается им всей душой.
Когда Генрих сам посещал бедняков, он мог жаловаться им на свои беды и делал
это то с гневом, то с юмором, совершенно так же, как они. Они проклинали его
чиновников, запрещавших им охотиться на казенных землях; тогда он брал их с
собой на охоту. Им он открывал, почему имеет зуб на своего наместника,
господина де Вийяра; французский двор навязал ему этого Вийяра вместо старика
Монлюка: Вийяр шпионил за ним, как будто они все еще находились в замке Лувр.
Город Бордо отказался впустить к себе губернатора-гугенота, и так как тут
Генрих был бессилен, то сделал вид, будто ему все равно. Только за столом у
бедняков, когда лица уже, бывало, раскраснеются, его бешенство прорывалось
наружу, и он становился таким же бунтовщиком, какими здесь были все ревнители
истинной веры. Протестантство служило им оружием, оно стало и его оружием. Он
разделял верования бедняков.
По стране бродили банды гугенотов и грабили не хуже других. Прежде всего
— церкви. Потом на время удалялись, а через три дня, если выкуп задерживался,
очередь доходила и до господского дома близ деревни. Перепуганный дворянин
мчался в Нерак, но губернатора не всегда можно было найти в замке. «Он-де
гуляет в своих садах на берегу Баиза», — говорилось просителю. А те сады —
длиной в четыре тысячи шагов, и шаги у короля крупные. Взгляните-ка, сударь,
не там ли он! Речонки и высокие деревья одинакового матово-зеленого цвета,
вершины смыкаются над прямой, как стрела, тенистой аллеей, которая называется
Гаренной. Из парка, открытого для всех, вы переходите по мосту к цветам и
оранжереям. Не спешите так, сударь, или уж очень приспичило? Вы можете
разминуться. Поищите-ка его лучше, сударь, у каменных фонтанов и во всех
беседках. Может быть, король Наваррский сидит где-нибудь на скамейке и читает
Плутарха. А по ту сторону моста — павильон короля, он охраняется. Вы его
узнаете по красной гонтовой крыше. Он весь красный и ослепительно белый и
отражается в воде. Но только в него не пытайтесь проникнуть, сударь, ни в
коем случае! Если губернатор окажется там, никому не разрешено спрашивать,
чем он занимается и с кем.
Перепуганный дворянин так и уезжал из замка в Нераке, ничего не добившись.
А в душе у него росло озлобление против губернатора-гугенота. Но когда, верные
своему обещанию, разбойники на третий день возвращались, — кто нападал на них,
до последней минуты не открывая своего присутствия? Предводителя банды Генрих
приказывал повесить, точно он и не был сторонником истинной веры. Его людей
сейчас же брал в свое войско. И ужинал потом в господском доме; дворянин же с
домочадцами пребывал в великой радости и немедля извещал родных и друзей о
своем благополучном избавлении от беды благодаря помощи губернатора-гугенота.
Вот уж поистине первый принц крови! Может быть, все-таки придется иметь его в
виду, когда уже не останется ни одного наследника престола? Правда, до этого
еще далеко. А пока пусть потрудится защищать наши деревни от собственных
единоверцев. Он прежде всего солдат, мастер по части дисциплины в войсках, враг
всяких разбойничьих банд и вооруженных бродяг. Кто не записался ни в один
отряд, несет наказание, а кто, дав присягу, все-таки сбежит — обычно забрав
жалованье, — тот подлежит смертной казни. Наконец в его землях появились опять
рыночные надзиратели.
«Дело идет на лад», — думает Генрих и старается, чтобы такие письма и
разговоры становились известны как можно шире. Заслужить доверие незнакомых
людей особенно важно: оно способно влиять даже на факты. Многое было бы
достигнуто, если бы, например, удалось внушить людям, что в землях Генриха
господствует некая единая религия. В его армии были перемешаны сторонники обеих
вер, и он позаботился о тем, чтобы это новшество было замечено и должным
образом оценено. При его дворе, в Нераке, католиков было не меньше, чем
протестантов; большая часть дворян служила у него бесплатно, ради него самого
и их общего дела, и всех он приучал к доблестному миролюбию, хотя соблюдалось
оно не всегда. А сердцу короля его Роклор и Лаварден были так же дороги, как и
его Монгомери и Лузиньян; он, казалось, совсем забыл о том, что последние два
одной с ним веры, а первые два — нет.
На самом деле он это отлично помнил и все же находил в себе смелость
заявлять вопреки общему мнению и самой действительности: «Кто исполняет свой
долг, тот моей веры, я же исповедую религию тех, кто отважен и добр». Он это
говорил вслух и писал в письмах, хотя такие слова могли обойтись ему слишком
дорого. У него позади были
