идет к выходу. Бовуа распахивает перед ним двери.
— Благодарю вас, — говорит Бовуа. — До свидания, господин Нострадамус[4. — Нострадамус Мишель (1505-1566) — знаменитый астролог. Был лейб-медиком
Карла Девятого.].
А Генрих чувствует, что незнакомец не из тех, с кем можно еще раз свидеться.
Именно поэтому тот человек останется у него в памяти навсегда.
Встреча
Но Генриха и так повсюду донимали слухами и пророчествами. Невозможно было
забыть происходившего в те дни. Куда бы ни приехал со своими протестантами
принц Наваррский, ревнители истинной веры приветствовали его в необычайной
потайности, расстроенные и встревоженные.
— Не ездите дальше, принц, оставайтесь с нами, скорее мы все до одного
умрем, чем отдадим вас врагам. — И везде он слышал одно и то же. Седовласый
гугенот, которого внуки принесли к Генриху, поднял дрожащую руку и,
благословляя его, произнес глухим и глубоким старческим голосом:
— Хвала господу, что дал мне увидеть вас! Когда всех нас уничтожат, вы,
государь, отомстите и поведете истинную веру к победе.
Потом раздались со всех сторон уже знакомые Генриху заклинания: пусть, ради
господа бога, не ездит дальше.
Позднее Бовуа ответил на вопросы Генриха так:
— Не давайте себя запугать! Эти люди боятся? Тем ревностнее будут они
служить нашей вере. Они ожидают всяких бед только от того, что королева-мать
решила встретиться с испанцами. Мы, однако же, знаем мадам Екатерину: она
скорее схитрит, чем пойдет на кровавую резню.
— А если испанский дьявол ей прикажет? — заметил Генрих, даже не ожидая
ответа, так уверен он был в смертельной ненависти Габсбурга, которая есть и
будет вовеки.
Бовуа попытался объяснить мальчику, что Екатерина, быть может, ничего
страшного и не замышляет, а хочет лишь оправдаться перед всемирным
католицизмом, что не всегда посылала против своих протестантов войска, но
иногда старалась поймать их в сети уступчивости. В худшем случае она попросит у
Филиппа помощи на том, дескать, основании, что иначе ей не усмирить своих
подданных-реформистов.
Тщетно старается Бовуа, доводы учителя не убеждают Генриха, его воображение
полно страшных картин, оно непрерывно работает, его возбуждают все эти
встревоженные лица, перешептывания, намеки, предостережения, которые
сопровождают мальчика во время всего путешествия. А в конце пути должно
произойти то событие, предощущением которого полна его душа; что именно, он не
знает, но чувствует: неведомое уже при дверях, и если даже оно не свершится, он
все равно готов увидеть его и услышать.
Так Генрих достиг в свите сильнейших города Байоны, совсем поблизости от
земли Беарн, его родины. Здесь можно ждать всего, это ведь те места, — да, те
самые, — где он жил с отцом и матерью в раннем детстве. Здесь он чувствовал
себя дома. Мягко, словно родные, искони знакомые звуки его французского имени,
журчит река Адур; а вон те сгустки света, чьи очертания теряются в темно-синем
небе, те вершины — это его горы, это Пиренеи. Однако Генриху, столь горячо
тосковавшему по ним, теперь ни разу не пришло на ум там укрыться.
Когда, наконец, испанцы приехали, оказалось, что это всего-навсего молодая
женщина, Елизавета Французская, королева Испании, родная дочь Екатерины, и в
качестве начальника ее свиты — герцог Альба. С ним-то мадам Екатерина и вела с
глазу на глаз важнейшие переговоры.
Зала охранялась снаружи. Первой появилась старая королева, она прошла вдоль
ряда окон и подняла все занавеси. На противоположной стене висели только
картины. Затем она села на высокое кресло с прямой спинкой, откуда видны были
двери. Позади нее чернел камин. Его огромное отверстие было полно зеленых
веток: стояла середина июня.
Герцог Альба вошел, откинув голову, выступавшую из жестких брыжжей. Он не
склонил ее и шляпы не снял. На ходу он старался не сгибать колени, лицо у него
было немолодое, но гладкое. Никакие испытания не смогли бы на нем оставить
своих следов, так оно было надменно.
Альба остановился, однако не из почтительности, а в позе обвинителя, и сразу
же, без всякого вступления, объявил королеве, что его государь, великий король
Филипп Испанский, ею недоволен. Она слушала без возражений, да герцог и не ждал
их, но все говорил суровым и жестким тоном о том, что она пренебрегла своими
обязанностями по отношению к святой церкви и к ее земной деснице, держащей меч,
— к дому Габсбургов. Екатерина слушала молча, пока он не кончил.
Потом спросила своим жирным голосом, сколько же ей предлагает испанский
король за то, чтобы она все королевство сделала католическим. — Это ведь стоит
недешево, — добавила она.
— Нисколько. Не торгуйтесь, а не то вам придется впустить наши войска и
признать дона Филиппа верховным сувереном вашего королевства.
Екатерина ответила, и тут ее голос дрогнул: господь не захочет этого, ведь
доверил же он именно ей, Екатерине, французское королевство и послал сыновей.
Однако она обещает королю Филиппу, что больше не станет вызывать его гнев и
терпеть протестантскую ересь, У нее-де всегда были самые благие намерения, но
недостаток силы приходилось восполнять изворотливостью.
— Сколько стоит здесь у вас удар кинжалом? — спросил Альба.
Екатерина несколько раз шумно вздохнула, она сделала попытку усмехнуться, во
всяком случае в ее тоне прозвучала ирония.
— Десять тысяч ударов кинжалом стоят столько же, сколько пушки, сожженные
города и междоусобная война.
— При чем тут десять тысяч? — презрительно отозвался Альба. — Я имею в виду
один-единственный. — Лишь теперь соблаговолил он приблизить свое лицо с узкой,
острой бородкой к уху сидевшей в высоком кресле королевы. И сказал:
— Десять тысяч лягушек — это все-таки не лосось.
Екатерина сделала вид, будто обдумывает его слова, хотя отлично поняла их
смысл: чтобы выиграть время, она повернулась к дверям, потом к высоким окнам.
Про камин позади ее кресла она забыла. Затем так понизила голос, что даже Альба
с трудом разбирал ее слова:
— Под лососем вы должны разуметь по крайней мере двух особ.
Теперь заговорил шепотом — и он. Они шептались довольно долго. Потом их
головы отодвинулись одна от другой, герцог отступил, все такой же деревянный,
напыщенный, как и в начале разговора. Старая королева грузно поднялась, он
протянул ей кончики пальцев и повел к двери, он шествовал торжественно, она
ковыляла, переваливаясь.
Оба давно уже вышли, а в зале все еще царила беззвучная тишина. Было слышно,
как перед дворцом сняли караул. Лишь тогда зеленые ветки в огромной пасти
камина зашевелились, и оттуда вылезла маленькая фигурка. Фигурка обошла вокруг
кресла, где только что сидела Екатерина. Генрих опять увидел обоих злодеев,
точно они еще были здесь. Он еще раз услышал все, что они друг другу шептали,
даже неслышное, даже те два имени, которые подразумевались. Генрих уже отгадал
их: имя адмирала Колиньи и — его сердце содрогнулось — имя его матери, королевы
Жанны.
Он сжал кулаки, слезы гнева выступили на глазах. Вдруг он завертелся на
одной ноге, рассмеялся, весело выругался. Этому ругательству он научился на
родине от старика, от деда д’Альбре, — святые слова, искаженные до
неузнаваемости. Потом он звонко крикнул, и откликнулось эхо.
Moralité
Ainsi le jeune Henri connut, avant l’heure, la méchanceté des
hommes. Il s’en était un peu douté, après tant d’impressions troubles
replies en son bas âge, qui n’est qu’une suite d’imprévus obscurs.
Mais en s’écriant allègrement Ventre-Saint-Gris au moment
même où lui fut révélé tout le danger effroyable de la vie, il
fut connaître au destin qu’il relevait le défi et qu’il gardait pour
toujours et son courage premier et sa gaîté native.
C’est ce jour la qu’il sortit de l’enfance[5. — В оригинале moralités (поучения) даны только по-французски, без
немецкого перевода.].
Поучение
Так юный Генрих познал до срока людскую злобу. Он уже догадывался о ней
после стольких мрачных впечатлений, полученных им в раннем детстве, которое
представлялось ему лишь вереницей удивительных неожиданностей. Однако, весело
воскликнув: «Клянусь святым Пупом», в ту самую минуту, когда ему открылись все
грозные опасности жизни, он заявил судьбе, что принимает ее вызов и сохранит
навсегда и свое изначальное мужество и свою прирожденную веселость.
В этот день и кончилось его детство.
II. Жанна
Крепость на берегу океана
Все это я отлично видел и слышал, — рассказывал Генрих своей дорогой
матушке, когда они в первый раз получили возможность побеседовать наедине.
Произошло это лишь в Париже, хотя Жанна присоединилась к королевскому двору,
едва только он пустился в обратный путь.
— И знаешь, мама, что мне кажется? Альба заметил меня. Зелень в камине была
недостаточно густая, я задевал за ветки, они шевелились.
— Он мог подумать, что это ветер. Неужели он бы тебя не вытащил оттуда?
— Другой бы так и сделал, но не этот испанец. Видел я его лицо, не человек
он! И если бы он счел нужным, так просто сунул бы в листву свою шпагу и
спрашивать бы не стал, кто там прячется. Но для этого он слишком надменен, да и
потом он был уверен, что ничего нельзя разобрать, когда говорят так тихо. Нет!
— воскликнул Генрих, заметив, что Жанна хочет возразить ему. — Для меня не
слишком тихо! Я твой сын, потому я и понял, что они против тебя замышляют.
Жанна взяла руками его голову и прижалась щекой к его щеке.
— Люди не прочь прихвастнуть даже постыдными деяниями.
— Люди, но не чудовища! — отозвался Генрих горячо и нетерпеливо. — А уж до
чего оба смешные! — Он вдруг вырвался из рук матери и, передразнивая Альбу,
сначала торжественно прошествовал по комнате, а затем проковылял,
переваливаясь, как Екатерина. «У него прямо дар подражания», — отметила про
себя Жанна; все же она не рассмеялась, и сын понял, что его рассказ заставил ее
призадуматься.
Потом она так устроила, что им обоим удалось покинуть двор и бежать.
Действовала она столь осторожно, что даже Генрих ни о чем не догадывался.
Началось это с поездки в одно из ее поместий, которая завершилась вполне
безобидным возвращением. И лишь второе путешествие, предпринятое Жанной вместе
с сыном по нескольким провинциям, где у него были земли, кончилось бегством на
юг. Был февраль, когда они приехали в По; принцу Наваррскому шел четырнадцатый
год, и тут он получил первые наставления, как управлять государством и как
вести войну, что, впрочем, одно и то же.
Жанна обращалась с собственными подданными, словно с врагами, ибо в
отсутствие королевы они взбунтовались против истинной веры, и вот нежная Жанна
превратилась на время в свирепую повелительницу. Она отправила против
бунтовщиков своего сына, при нем многолюдный штаб из дворян и пушки, и
приказала отомстить за одного из убитых единоверцев; солоно пришлось тогда
мятежникам.
Вскоре после того ее родственник Конде задумал, ни много, ни мало, как
напасть на короля Франции я его двор. Медичи сочла, что сигналом к новым
волнениям и на севере и на юге послужило бегство ее подружки Жанны; и, как
обычно, когда обстоятельства складывались не в ее пользу, она решила
поторговаться. Мадам Екатерина послала к Жанне одного сладкоречивого
царедворца, — носившего, к тому же, звучное имя; но сколько тот ни
ораторствовал, Жанна понимала, что ее хотят снова заманить ко двору и прибрать
к рукам.
Поэтому она напрямик потребовала для своего сына наместничества над всей
Гиеннью, обширной провинцией с главным городом Бордо; до сих пор Генрих носил
только титул наместника. Но так
