есть очень много таких, которые стоят нашей любви — каждая на свой лад: одна
пленяет своим пьянящим ароматом, другая — невинной чистотой цветка. У такой-то
фрейлины недоверчивая мамаша, и Генрих скачет верхом целую ночь, чтобы поспеть
к утру на раннее свидание. Отбить потаскуху у парня гораздо легче. Была у
Генриха связь с женой угольщика. Тот жил в лесу, и у него обычно съезжались
охотившиеся придворные. Она крепко любила своего короля, и он ее достаточно
горячо, чтобы однажды заставить все общество — господ и слуг — прождать под
дождем, пока он лежал с ней в постели. Кто не знает этих внезапных вспышек
страсти, которые проходят бесследно! Правда, через двадцать лет Генрих
пожаловал угольщику дворянство. И не раз потом король вспоминал хижину в лесу и
испытанные им там незабываемые радости. Ибо женщина — это его живая связь с
народом. В ней познает он народ, сливается с ним и благодарит его.
За сестрою в Париж он послал своего верного Фервака. Хотя честный вояка и
предал его, но успел также изменить и королю Франции, а что может быть надежнее
человека, которому уже никто не доверяет! Фервак, несмотря на все препятствия,
действительно доставил принцессу целой и невредимой, но она пробыла в Нераке
недолго: брат самолично проводил ее. Но там и верования и нравы были строги,
даже его собственные, когда он туда приезжал. В По, где обоих растила дорогая
матушка, его видели только с сестрой под зелеными деревьями их детства. Там
стояла причудливая беседка, и над ней склонялись высокие кроны. Сюда не раз
уходила и Жанна, когда ей хотелось посидеть со своими детьми в свежей, бодрящей
тени, и ей чудилось, что в шелесте листьев она слышит дыхание божие. Природа
была тайной предвечного, одной из его тайн.
Садовники тоже служили богу, только под другими знаками, чем священники.
Шантель — так звали садовника, с которым Генрих беседовал точно с мудрецом; он
построил садовнику новый домик. А главная аллея парка носила имя мадам, имя
Жанны. Там гуляют теперь ее дети; брат наклоняется к сестре. А сестра
думает:
«Смотри-ка! Да мы замешкались, и уже близится вечер. Сегодня сад кажется нам
таинственнее, сумерки неслышно уносят его из обычного пространства и строя
жизни. Даже каменная женщина, непрерывно льющая воду из своего бочонка, даже
она сравнялась цветом с вечерними кустами и уже лишена права на белизну и
блеск. И все мы, как христиане, между собой равны: это особенно чувствуешь в
такой час. Я, его сестра, без сомнения, должна видеть в нем своего государя, но
здесь он все-таки больше брат. Заговорить? Это так трудно, я боюсь. Но меня
тянет расспросить его об этой пресловутом бале в Ажене», — Братец!
— Что такое, сестричка?
— Ходят такие нехорошие слухи.
— Ты имеешь в виду бал в Ажене?
Она так испугалась, что вдруг остановилась. Ее хромота обычно почти не была
заметна, Екатерина даже могла танцевать. Но в этот миг она бы захромала. А брат
торопливо сказал: — Я знаю про эти разговоры, конечно, знаю; все это выдумали
только затем, чтобы выжить меня с моими дворянами-протестантами из города
Ажена. Сначала после моего побега из Лувра я решил жить там. И сейчас же
духовенство с церковных кафедр начало травить нас. Господин де Вийяр немедленно
принялся клеветать. А самое худшее просто выдумали католические дамы, которым
захотелось позабавиться. Знай, сестричка, что немало представительниц твоего
пола любят сочинять то, чего на самом деле не было.
— Оставь это, братец, скажи только: правда, будто на бале в Ажене, когда в
зале было полным-полно городских дам, ты и твои дворяне вдруг погасили
свечи?
— Нет. Я бы этого не сказал. Правда, я заметил, что в большой зале стало
несколько темнее. Может быть, много свечей догорело одновременно. А иногда их
задувают из озорства; даже сами дамы.
Но тут Екатерина рассердилась.
— Ты отрицаешь слишком многое. Лучше бы у тебя было поменьше отговорок,
тогда я в остальном охотнее тебе поверила бы. — Это уже не были слова неопытной
девушки: это был не ее детский голосок, испуганно повышавшийся на концах слов.
И Генрих, в свою очередь, испугался: теперь с ним говорила не сестра, а его
строгая мать. Разницы он не мог увидеть, ибо уже стемнело. И он, точно мальчик,
признался:
— Говорят, мои дворяне старались перецеловать дам в темноте. Но ни один не
похвалялся тем, что хоть одну из них обесчестил. А возможность у них была, и
даже подходящее расположение духа. Потом, конечно, все отпирались, так как
разразился скандал.
— Хорошо же вы вели себя! — сказали Жанна и Екатерина. — Разве это те
строгие нравы, которые ты должен был беречь у нас на родине? Нет, ты
предпочитаешь показывать, чему научился в замке Лувр от врагов истинной
веры.
У него даже дыхание перехватило. То, что он затем услышал, задевало уже его
лично: — Дело не только в том, что несколько обесчещенных дам умерли от страха
и стыда. Ты повинен еще во многих несчастиях, они происходят повсюду, где ты,
во время своих разъездов, совращаешь женщин. Я не хочу их перечислять и
приводить имена, ты и сам отлично знаешь. Лучше я напомню тебе, что мы должны
любить бога, а не женщин.
Он молчал. Проповедь, которую начала сестра, необходимо было выслушать до
конца.
— Нам прежде всего надлежит упражнять свое сердце в повиновении богу. С
этого надо начинать; но вполне мы достигнем цели, только если в этом будут
участвовать и наши глаза, руки, ноги — все наше существо. Жестокие руки говорят
о сердце, полном злобы, а бесстыжие глаза — о сердце порочном.
Она продолжала горячо и красноречиво убеждать его. Принцесса Екатерина
получала письма из Женевы и старалась запомнить их содержание, но и ей
предстояло уже недолго следовать этим советам. А ее брат Генрих в темноте
расплакался. Слезы у него лились легко, даже по поводу того, чего изменить было
нельзя, да и менять не хотелось; сейчас он разумел под этим не только
собственную натуру, но и столь родственную ему натуру сестры. С присущим ей
благочестивым рвением боролась бедняжка против своей любви к кузену Генриху
Бурбону, который в данное время охотился на кабанов. Но достаточно будет ему
явиться собственной особой, и все произойдет так быстро, что Екатерина
опомниться не успеет! Детской невинности должен прийти конец — это брат и
оплакивал. С другой стороны, он находил совершенно естественным, что конец ее
невинности когда-нибудь наступит. Он ласково обнял сестру со смешанным чувством
жалости и одобрения и прервал поцелуем ее самую удачную сентенцию. Затем отвел
Екатерину домой.
И поскольку всякая нежность, даже по отношению к собственной плоти и крови,
и всякое волнение чувств может быть переведено на язык денег, принцесса
Екатерина на другое утро получила от своего дорогого брата в подарок один
городок, который и ему самому пока не принадлежал. Мятежный городок, до сих пор
не желавший его впустить; Генриху предстояло еще завоевать его для своей
дорогой сестрички. И еще много восхитительных подарков получала она
впоследствии от своего брата-короля, когда дарить стало для него возможным.
Однажды он преподнес ей семьсот прекрасных жемчужин и сердечко, осыпанное
алмазами; о цене была осведомлена только его счетная палата. Впрочем, и часы,
проводимые им в По, всегда были считанные. И вот уже на прекрасную мебель в
большом городском дворце опять надевают чехлы; для Генриха она останется
навсегда самой красивой. А драгоценных камней Наваррской короны он не коснется,
даже когда у него не будет сорочки на смену. Итак, на коней! Посетим
беспокойные провинции! Марго нам тоже доставляет одни заботы! Брата Франциска,
решившего бежать во Фландрию, она спустила на веревке из своего окна, потом
сожгла веревку в камине и чуть не спалила весь Лувр. А сама тоже умчалась во
Фландрию, и начались отчаянные проделки! Да, друзья, отчаянные! Так говорит
Генрих в своем тайном совете.
Тайный совет
Члены совета попарно направляются в замок. Парадная лестница в саду
раздваивается, и те господа придворные, которые не в ладах друг с другом, могут
подниматься с разных сторон. Между обоими крыльями лестницы из стены бьет ключ
и стекает в полукруглый водоем. Мраморные перила тянутся от столбика к столбику
таким мягким изгибом, что каждый их невольно коснется рукой. Взгляд легко
охватывает скромный орнамент, которым резец так любовно оживил камень. Но на
полпути оба крыла сливаются. Лестница становится широкой, парадной, она ведет в
королевский замок. Слышны юношеские шаги, звонкие голоса, большинство членов
совета спешит через двор наверх и повертывает направо. Они поднимаются на
несколько ступенек, затем идут колоннадой, которая тянется вдоль фасада; на
капители каждой колонны изображено какое-нибудь легендарное событие. Двери
комнат распахнуты настежь, стоит сияющий день. Быстро входят члены совета в
самую большую комнату, рассаживаются на скамьях и деревянных табуретах,
встречают друг друга взволнованными разговорами, обнимаются, смеясь, или
сердито расходятся; все это — пока еще не вошел их государь.
В стене, непроницаемой для пуль и лишенной окон, помещается скрытый пост
наблюдателя. В единственную бойницу, между прутьями решетки, солдат видит внизу
весь внешний двор, крепостной ров и всю местность за ним. От городских ворот
тянется проезжая дорога, а на ней могут появиться враги. Мир и безопасность
царят на обоих берегах зеленого Баиза — по эту и по ту сторону мостов. Их
называют Старый мост и Новый. Один перекинут к тихому парку «Ла Гаренн», другой
соединяет между собой две части города. Те, кто живут подле самого замка,
находятся под надежной защитой. По другую сторону моста строятся господа
придворные — с тех пор как здесь обосновался двор. Ремесленники, лавочники,
челядь теснятся поближе к прочным домам сильных мира сего. Так вырастают, как
зародыш нового города, целые улички, извилистые, тесные, посередине текут ручьи
и играют дети. Малыши с криками берут приступом высокий старый мост, старики
осторожно пробираются по нему на тот берег. И по отражению его широких арок в
глубокой воде скользят одна за другой тени всех, кто живет здесь.
На верхней площадке дворцовой лестницы, где стоит круглая каменная скамья,
два господина поджидают Генриха. Господин в дорожном плаще — это Филипп Морней,
он считает, что Генрих ведет себя необдуманно: ездит один, когда уже темнеет, а
в стране война, опять война. Мир, названный по имени монсеньера, продержался
недолго.
Король Наваррский отправил своего дипломата искать союзников, но большинство
всеми способами старается уклониться. Есть, правда, кузен убитого Колиньи — в
свое время Монморанси сам был узником в Бастилии и находился ближе к смерти,
чем к жизни. И все-таки этот толстяк слишком ленив для мести или для
справедливости, как выражается Морней, и для религии, добавляет он. «Но как ты
тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст моих»[24. — Цитата из Апокалипсиса (Откровения св. Иоанна Богослова), III, 16.], — поясняет гугенот и доказывает — тоже отнюдь не горячими
словами, — почему должны пасть все те, кто старается извлечь из религии лишь
выгоду и недостаточно благороден, чтобы бескорыстно служить ей. Герцога
Анжуйского, который вслепую охотится за королевствами для самого себя, Морней
покинул и после многих опасностей и приключений приехал к такому государю, с
которым он попытается связать свою судьбу, хотя государь этот до сих пор ведет
весьма легкомысленную
